Департамент Здоровья Коннектикута присоединится к нашей экспертизе, целью которой будет поиск свидетельств мошенничества, преступных намерений и преступного укрывательства.
Квентин уставился на голые деревья, сквозившие в серо-стальном небе:
— Наши продукты безопасны и всегда таковыми являлись. Вы, вероятно, слышали какие-то сплетни, а в любом бизнесе слухи неизбежны, — но у вас ничего серьезного. — Его голос едва справлялся с клокотавшей внутри него яростью. — Если хотите знать, вам лучше всего прекратить эту охоту за ведьмами, прежде чем будут сделаны первые шаги. Вы можете терроризировать маленькие компании, если вам это доставляет удовольствие, но не Квентина Эйгера, если вы не остановитесь, то, предупреждаю вас, я прослежу, чтобы вы вылетели со своей работы, и больше никуда вас не взяли.
— Мистер Эйгер, — сказал Мак Клор, странно нежным голосом, — в нашем распоряжении записки, в которых сообщается об от умеренных до очень серьезных реакциях, включая слепоту на один глаз, у людей, на которых проводились испытания Глазного Восстановительного Крема ПК-20. Эти записки отражают результаты тестов, которые были проведены за неделю до даты записок. У нас также есть набор отчетов, в которых подправлен процент пострадавших, а упоминание о слепоте вообще исчезло…
Квентин бросил трубку, вскочил со стула и бросился через дверь своего кабинета на террасу, выходившую на океан, а потом на пляж. Он зашагал по крепко утоптанному песку, его мысли скакали. Его аккуратно выстроенная стратегия, тихо покоящаяся на столе, оказалась бесполезной, разрушенной. И он не мог ничего придумать взамен. Как, черт возьми, они достали отчеты? Он был уверен, что Брикс их уничтожил; он должен был проверить. Но особой пользы это бы не принесло. Кто-то проник в архивы, нашел их там и передал прокурору штата. Кто-то из его компании, может быть даже не один, оказался предателем, сукин сын; он только выяснит, кто это и…
Но это неважно. Он подошел к кромке воды, пиная по дороге камешки и веточки. Он должен начать все сначала, новую партию, или, лучше всего, дать линии ПК-20 другое имя, получится совершенно новая линия с совершенно новым имиджем. Может быть, стоит вообще отбросить игры с вечной молодостью, попытаться что-то совсем новое. Здоровье, может быть. Все сейчас помешались на здоровье, и если их убедить, что некоторые кремы и мази сохранят их кожу, волосы, ногти, и черт возьми, каждую клеточку их тела здоровыми, то о молодости они догадаются сами. Это будет совершенно оригинальный подход. Квентин замедлил шаги. Никто другой этого не пробовал. Если подать ПК-20 под каким-нибудь сексуальным названием, которое будет намекать на вечное здоровье, и найти пару новых моделей, то он управится с этим меньше чем за год. Его наполнило возбуждение. Он спасет все, придет к финишу с товаром гораздо лучшим, а заодно и станет гораздо мощнее, чем рассчитывал раньше.
Постепенно он осознал, что замерзает. На нем были одни легкие брюки и свитер поверх рубашки с открытым воротом, а холодный воздух жалил. Задрожав, он повернулся и вприпрыжку пошел к дому. Ему надо много сделать — он отменит сегодняшнюю встречу и поработает. Он поднял глаза, чтобы посмотреть, далеко ли еще до дома и тут его шаги замедлились. В дверях его кабинета стояли двое мужчин и смотрели на него; подойдя ближе он узнал их: его партнеры, те самые двое, вместе с которыми он составлял совет директоров. Какого черта им здесь надо? Они никогда здесь не бывали зимой.
— Я думал, что вы во Флориде, — сказал он, подходя к ним. — Или в этом году вы рыбачили на Карибских островах? — Он пожал им руки. — Сэм, Тор, как вы?
— Мы зайдем, давай уж, — сказал Сэм. Они вошли в кабинет, и Квентин закрыл за собой дверь. В туфлях был песок, он чувствовал, как мелкие камешки впиваются в ноги. Но снять туфли на глазах этих двоих невозможно: в одних носках он будет чувствовать себя лишенным преимуществ.
— Что ж, садитесь, — сказал он, становясь рядом со столом. — Что случилось? Они остались стоять:
— Мы уверены, что ты уже знаешь, — сказал Тор. — Мы услышали кое-что о делах компании. И это нас встревожило. Мы позвонили в прокуратуру штата, там сказали, что с тобой уже сегодня поговорят. Мы знаем, что тебе звонили.
— Вы услышали кое-что? — повторил Квентин. — От кого?
— Это неважно. Сейчас уже многие в курсе. Так тебе звонили?
Квентин натужно кивнул:
— У него ничего нет — он просто забросил крючок. Но чтобы избежать неприятностей, я решил переделать весь проект, модифицировать линию ПК-20, сменить название, и преподнести ее с совершенно новым подходом, совсем новым кодом. Я сделаю это за год. Кое-что потеряется при этом, но ничего страшного. Ничто меня не смутит…
— Что меня всегда интересовало, — сказал Тор в задумчивости, — так что ты никогда не скажешь «мы», когда говоришь об «Эйгер Лэбс». Всегда "я", как будто ты все делаешь сам.
Озадаченный, Квентин нахмурился:
— Это просто обычный оборот речи. Конечно, я не делаю все сам. Хотя, должен сказать, что именно так мне кажется последние дни. — Он улыбнулся, но эти двое никак не откликнулись.
— Мы просим тебя уйти в отставку с поста президента «Эйгер Лэбс», — сказал Сэм. — Более точно, мы тебя увольняем. Мы попытаемся спасти компанию, правда, кажется, сейчас осталось не так уж много чего спасать. Однако, что бы с ней ни случилось в дальнейшем, все будет без тебя.
— Вы не можете этого сделать, — голос Квентина звучал отчаянно, и он остановился, чтобы перевести дух. Он почувствовал, что край стола впился ему в бедро: он уперся в него ногой. Песок резал ноги, как стекло. Ему все еще было холодно, даже поспешная пробежка к дому его не согрела. — Это незаконно. У нас есть договор: о любых изменениях в структуре следует предупреждать за девяносто дней…
— Этот договор аннулирован. Мы поговорили с нашими юристами, никаких проблем в этом смысле. У нас, членов правления, все права. Ты нанес ущерб компании, поставив под угрозу ее финансовое благополучие, поместив все деньги в продукт, который может спровоцировать судебное разбирательство через пять минут после того, как ты погрузишь его для отправки. Располагая этой информацией, мы никак не можем позволить тебе остаться в качестве президента и исполнительного директора. Ты можешь спросить об этом своих адвокатов, если только осмелишься рассказать им все детали происшедшего. Или они сами прочтут об этом в газетах — мы старались придумать способ избежать огласки, но раз все документы у прокурора, то это, вероятно, невозможно.
Газеты. О газетах он не подумал. И о телевидении, радио, журналах. Он потеряет компанию, и все средства информации это раздуют: эти ублюдки больше всего любят осаживать кого-то, у кого есть власть и влияние. Он почувствовал, как проваливается в стол. Пара каких-то идиотских записок, вот и все. И он потеряет компанию. Все его планы, раскладки, сценарии, как использовать нужных людей в нужное время, чтобы распространить сферу своего влияния на другие штаты… все сметено, погибло. Он потерял компанию.
Боже мой, как до этого дошло?
— Очень плохо, что ты не спросил у нас с самого начала, — сказал Сэм. открывая дверь кабинета. — Мы могли бы всего этого избежать. Ни я, ни Тор не симпатизируем всяким мошенничествам, а теперь, в результате — ноль. Ты знал, конечно, вот почему ты никогда не говорил нам, что происходит. Очень плохо. — И они оба вышли; Квентин посмотрел, как они прошли по террасе и исчезли за углом дома, направившись на улицу, к своим машинам, к своей собственности — «Эйгер Лэбс».
Сукины дети, подумал он, но мысль была слабая, как струйка дыма от затухающего огня. Она повисела немного в воздухе, а затем исчезла.
Рождественское дерево все еще стояло, украшения Ханна протерла днем, а пол под ним был чисто выметен от иголок, которые осыпались, и от обрывков гирлянд. Эмма сидела в кресле рядом и глядела через дверной проем в столовую, где все деятельно убирали со столов и оттаскивали посуду в посудомоечную машину на кухне.
— Я могу помочь, — говорила она, но никто ей не позволял.
— Совершенно невозможно, — сказала Ханна. — Только не сегодня. Этот новогодний вечер — в твою честь, и на тебе не должно быть ни единого пятнышка.
И поэтому она села за обеденный стол, между Клер и Алексом, только когда все печенья были сделаны; ей подали на четырех блюдах, «как во дворце», сказала она, смеясь, а потом Дэвид, который все время благоговейно не отрываясь взирал на нее. пораженный ее красотой и романтизируя ее прикосновение к смерти, повел ее в гостиную сидеть у елки.
— А мы все сами сделаем. — сказал он, придерживая ее за руку, как будто она вся была из стекла.
Именно такой она и кажется, подумал Алекс, увидев, как его сын ненадолго застыл рядом с ней, и почти неохотно вернулся в столовую. Что бы Эмма ни делала, ее движения были пробными и плавными, легкими и грациозными как у танцовщицы. Она похудела, но как-то стала еще прекрасней, чем раньше, с налетом хрупкой прозрачности, как будто действительно можно было смотреть сквозь нее. Похожа на ангела, если ангелы вообще существуют. Но печаль, которая была в ее глазах гак долго, исчезла, и когда она улыбалась, то это была улыбка юной женщины, которая раньше думала, что потеряла свой дом. а теперь обрела его вновь.
Эмма увидела, что он на нее смотрит, и улыбнулась ему, вспомнив, как понравилось ей его лицо с самой первой встречи, и подумала, как хорошо, что он отныне будет с ними, как отрадно, что можно увидеть его лицо, когда он смотрит на мать; она была единственная, которая напоминала Эмме о боли в этот радостный новогодний вечер. Она спокойно сидела в кресле, не задумываясь ни о чем надолго, позволяя вовлечь себя в тепло и любовь вокруг. Она чувствовала, что рассудок был чисто промыт, почти блестел, и был таким легким и мягким, чтобы что-нибудь удержать. Мысли и образы кружили в нем, не оставаясь дольше, чем на минуту. Врач сказала, что об этом не следует беспокоиться, она скоро придет в норму, но это беспокоило только Клер; Эмме было все равно. Ей было хорошо. Она могла думать обо всем, но ни о чем — настолько долго, чтобы это причинило боль.
Она увидела, как все пришли и сели рядом, и улыбнулась им, любя их всех. Их не волновало, говорит она что-нибудь или нет — а большую часть времени она была не расположена говорить — они просто любили ее и обращались как с королевой, и она любила их так сильно, что это едва могло вместиться в нее — как огонь в камине, пляшущий, вспыхнувший, завивающийся вокруг нее, теплый и светлый, наполняющий ее всю, не оставляя места ничему другому.
Теперь, когда столы были убраны, посудомойка загудела, а огонь весело набросился на новые дрова, подкинутые Алексом, все перешли в гостиную. Ханна села в кресло, Клер с Алексом на одной кушетке, Джина и Роз на другой. Дэвид уселся на пол, у ног Эммы. По радио передавали «Оду к Радости» из Девятой симфонии Бетховена.
— Давай я сделаю кофе, — сказала Роз и наполнила изящную чашечку из серебряного кофейника.
— Моя очередь, — сказала Джина, запрещая Ханне вставать, и принимаясь разрезать ее фирменный пирог. На нем завитками мороженого было выведено «Счастливого Нового Года», а внутри были переплетения шоколадных и белых полос — «Потому что этот год был и радостным и печальным», объяснила Ханна. Джина нарезала кусочки серебряным ножиком с ручкой из слоновой кости, и переложила их на французское десертное блюдо, которое Клер откопала в крошечном китайском магазинчике на Мэдисон авеню в Нью-Йорке.
Клер посмотрела на роскошный фарфор с серебром, а потом взглянула на свою прекрасную хрупкую дочь. Вот единственное, что имеет значение, подумала она, и поразилась, как же получилось, что ей нужно было это доказывать самой себе, сравнивая с какой-то посудой. Девять дней она провела рядом с Эммой; Ханна приносила еду, они ели все втроем, и все остальное время Клер оставалась в ее комнате. Она спала по ночам на раскладушке, которую внесли туда еще до того, как они вернулись из больницы. Днем, если Эмма спала, Клер занималась дизайнами — то была работа, которую получила ее новая компания еще до того, как кончился контракт с Эйгером; как только Эмма просыпалась, она откладывала все и они принимались беседовать. Они говорили обо всем, что было в прошлом: о том, как Эмма росла, о школе, о ее друзьях, о вечеринках и уик-эндах дома, когда она и Клер вместе готовили, играли в слова, слушали музыку, развлекали друзей. И они говорили об Алексе.
— Он и вправду в тебя влюблен, — сказала Эмма. — Он как-то тянется к тебе, где бы ты ни была. А ты его любишь?
— Да, — сказала Клер.
Эмма пристально поглядела на нее. Они были совсем рядом друг с другом, Клер сидела на краю кровати, а Эмма устроилась на подушках, обернувшись в шелковое покрывало: ей было приятно сидеть так спокойно, она могла бы провести час или больше без движения. Но теперь она наклонилась вперед и положила свою худенькую руку на руку матери. — Да, действительно. Ты выглядишь по-другому. Как будто… светишься.
— Свечусь?
— Ну, словно в тебе огонь. Ты понимаешь… такая счастливая.
— Я и в самом деле счастлива, — сказала Клер просто. — Но большей частью потому, что ты здесь и поправляешься.
Но это слишком близко подводило беседу к тому, что случилось с Эммой, а она не рассказывала и не спрашивала ничего. Если кто-то заводил речь о ее болезни, Эмма отворачивалась и говорила о чем-то другом,
— Ты собираешься выходить за него?
— Об этом мы еще не говорили. — Клер помолчала. — Но мы говорили о том, что он приедет сюда жить и привезет Дэвида. Как ты к этому относишься?
— Ой. Все будет совсем иначе. Все меняется. Я уже говорила это когда-то, да?
— Да, говорила, и после этого много чего случилось, и дурного и хорошего. Но я думаю, что на этот раз все будет чудесно, Эмма. По-иному и чудесно.
— А ты ведь никого другого не любила, правда? Кроме отца.
— Да. Мне казалось пару раз, что я влюбилась, но то было совсем не похоже на теперешнее.
— Так ты на самом деле хочешь, чтобы они жили с нами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70