https://wodolei.ru/catalog/unitazy/v-stile-retro/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Я представлял себе лица своих коллег, когда я все это перед ними выложу, и ухмылялся.
Заикнись я о чем-то подобном еще пару недель назад, мне бы предложили обследоваться у психиатра. Сейчас же в моих руках было неопровержимое доказательство: я смонтировал целый двадцатиминутный фильм. Что они все вокруг, ослепли, что ли? Не видят? Не хотят замечать? Или все это – леность ума, слепота, рожденная склонностью к стереотипам? А может, каждый из них боится сказать вслух о своих подозрениях первый?
Мне вдруг позвонила Абби.
– Чарли, – сказала она несколько смущенным голосом.
Впечатление было такое, словно она там оглядывается.
– Ты… ты ничего не заметил?.. Совсем?.. Не обратил внимания?..
– О чем это ты? – сделал я вид, что не понял, о чем идет речь.
Она немножко помолчала и, словно извиняясь, заосторожничала:
– Понимаешь, не думай, что я свихнулась, но я… Мне кажется… Я думаю…
– Смелее, смелее! – подбодрил я, испытывая невольное удовлетворение от того, что еще предстоит.
– Руди стал как-то моложе…
Я выдержал паузу и постарался сказать как можно более обыденным голосом:
– Абби, согласись, есть вещи, которые… Ну, как бы это точнее выразить… Лучше, чтобы их вначале увидели другие… Я имею в виду, специалисты… Ты не думаешь?
– Так ты знал об этом?
В ее голосе прозвучал оттенок раздражения. Опять я не оправдал ее доверия. Не поделился с ней своими наблюдениями…
Мне пришло в голову созвать на консилиум специалистов-нейрологов из разных больниц. Не могу сказать, что мое предложение было принято с энтузиазмом. Но сделать они ничего не могли: я был лечащим врачом Руди.
В палате собралось девять человек. Я подключил к телевизору видеокамеру. Возясь с нею, я исподлобья наблюдал за тем, что происходит вокруг. Коллеги вели обычные для такого рода сборищ вялые разговоры. Я предпочел в них не участвовать.
Через десять минут на экране зачастили, сменяя одно другое, лица больных прогерией детей. Необъяснимый синдром раннего старения был им знаком и никого не трогал. Маленькие уродцы с морщинистыми лицами глубоких стариков никакого впечатления на моих коллег произвести не могли. На лицах присутствующих отражались лишь скука, недоумение и немного – насмешка.
Тогда я внезапно включил кадр, сделанный мной в день рождения Руди. На нем была дата полугодичной давности, которую я подчеркнул. Задержав его секунд на пятнадцать – двадцать, я сменил его на кадр, сделанный два дня назад.
– Вы обратили внимание на даты? – глуховатым голосом спросил я.
Звуковой фон вокруг стал постепенно глохнуть и утихать. Я повторил этот прием еще несколько раз, резко сопоставляя то, что было, с тем, что есть.
За моей спиной нависло недоброе, может быть, даже испуганное молчание. Ведь после этого я мог задать напрашивающийся вопрос: что же все это, по-вашему, дорогие коллеги, значит? Как вы там все это объясните?
Различие было настолько разительным, что промолчать было просто нельзя.
– А что вы сами об этом думаете, доктор Стронг? – раздался голос одного из приглашенных консультантов.
Я сделал вид, что вожусь с техникой.
– Пока – ничего, – откликнулся я в порыве технического энтузиазма. – Мне бы хотелось услышать ваше мнение.
Я оглянулся. Теперь лица у всех были такие, словно я взял и осквернил священный алтарь науки. Вместо препарированного органа положил на него какую-то гадость. Что-то вроде дохлой кошки.
Молчание становилось тягостным, и продолжаться дальше так не могло. Наконец раздался голос старичка-профессора, корифея нейрологии, который явно чувствовал себя, как угорь на сковородке.
– Ничего определенного пока сказать нельзя, доктор Стронг. Вы не могли бы снова показать нам все эти кадры в еще более медленном темпе?
Я стал прокручивать фильм снова.
– Может, это – оптический эффект? – вдруг не к месту легкомысленно откликнулась молодая врачиха.
Та самая, которую мы с Абби встретили в первый день.
– Если да, то мы на пороге великого открытия в физике и должны его запатентовать, – ухмыльнулся я.
За нее вступился ее шеф, заведующий отделением. Я покусился на его и его подчиненных авторитет. Вальяжный пятидесятилетний мужчина с выражением извечного превосходства на лице, он, по-видимому, хотел уколоть меня своим скептицизмом.
– Надеюсь, у вас у самого есть какое-то объяснение, доктор Стронг? – спросил он голосом, в котором самодовольства было больше, чем любопытства.
Меня это позабавило, и я ответил с откровенной усмешкой.
– Разумеется. Но кое для кого оно может звучать слишком крамольно.
– Что вы говорите?! – обрадовался он моей мнимой оплошности. – И о чем же идет речь, позвольте узнать? Неужели о прогерии? То есть как бы о прогерии наоборот?
Он явно играл на публику. Я увидел полуиспуганные улыбки на лицах приглашенных. Самое главное для них было не показаться шарлатанами или дураками, а поди знай, кто из нас обоих прав?
– Невероятно, – выдохнул искательно молодой консультант.
Я разозлился: это стадо ученых обезьян стало меня раздражать.
– Приходит время, и невероятное становится вероятным, – бросил я. – Боюсь, даже сам Господь Бог бессилен в этом случае что-нибудь изменить.
– Но ведь больной – не ребенок, – сказала, преданно глядя в глаза шефу, молодая врачиха, – а пожилой человек.
– Доктор Стронг намекает нам, Нэнси, – язвительно откликнулся ее шеф, – что прогерия может дать в этом случае обратный эффект: антипрогерию. Человек попал в аварию и проснулся Фаустом.
Мне это надоело.
– Ценю вашу эрудицию, – оборвал я его. – Но мы – не на конкурсе конферансье.
Консультанты из других больниц сдержанно улыбались.
– Да, но гипотезы обычно строятся на реальности, – поиграв желваками на висках, провозгласил заведующий отделением. – Вас не смущает, что за несколько последних тысячелетий никто ни о чем подобном не слышал?
– Смущение – самое низкокалорийное топливо в науке, – отбил я его подачу. – И в медицине тоже…
– Вы считаете причиной черепную травму? – решил прекратить наш петушиный бой корифей.
С ним я не хотел цапаться:
– Участок мозга, который ответственен за старение, мог перепутать программы…
Все неловко молчали. Ты видишь, что не знаешь, но сознаться в этом не дает тебе гордость.
– Нечто подобное происходит всякий раз и в организме тоже, – нарушил я гнетущее молчание. – Разве при жизни человека старые клетки регулярно не отмирают и не появляются новые? Почему же тогда не предположить, что вместо одной программы была задействована другая?
– Странно! Очень странно! – развел руками корифей.
Но я не сдавался:
– В конце концов, в свое время наука считала, что драконы – область доисторических мифов. А потом вдруг те же ученые открыли, что семьдесят миллионов лет назад основным населением земли были динозавры.
Корифей звучно прочистил горло. Не давая никому опомниться, я с мефистофельской улыбкой на лице закончил речь торжественной тирадой:
– В эпоху клонирования я лично не стал бы ручаться, что за сказками о живой воде тоже не кроется какой-то нам пока не известный сюрприз…
А через три дня раздался давно ожидаемый мною звонок из больницы:
– Доктор Стронг, не могли бы вы срочно приехать?
Звонила секретарша заведующего отделением.
– А что случилось? – невинно спросил я.
– Профессор Грин пришел в себя…
АББИ
Позвонил Чарли:
– Руди пришел в себя!
Он застал меня врасплох. Конечно, в глубине души у меня всегда жила надежда, что все образуется. В особенности после того, как стали заметны происходящие в Руди изменения. Но здравый смысл объявлял надежды фантазией и отталкивал в подкорку. Куда – то в самый дальний угол подсознания, В таких случаях обычно срабатывает инстинкт самосохранения: разочарование, пришедшее на смену надежде, страшнее безнадежности.
Едва Чарли произнес первые слова «ты знаешь, Руди…», у меня сразу же вырвалось:
– Я знаю! Вернее, догадываюсь.
Чарли помолчал и сказал, стараясь говорить как можно более обыденно:
– Я еду сейчас туда, но тебе сегодня приезжать не надо…
Теперь замолчала я: стало трудно дышать и онемели пальцы. Но мозг, теребя цепенеющие чувства, реагировал по-своему: целым роем видений.
Сознание как бы раздвоилось. Вернее, оно существовало теперь в двух измерениях. В одном: окружающая меня привычная домашняя обстановка – стол, рояль, занавески на окнах. В другом, как голограмма в воздухе, шарахались в своем трехмерном ужасе образы и картины одна другой страшнее.
Я вдруг поймала себя на том, что думала не столько о Руди, сколько о самой себе и о том, что станет теперь со мной. Мне не давала покоя мысль: а что, если Чарли знает что-то, о чем не хочет пока говорить? Уж слишком он вымучивал каждое слово и явно старался меня успокоить. Затылок долбила тупая боль, сердце превратилось в огромный воздушный шар.
– Абби, пойми… Я как врач… Ты же знаешь, бывают такие случаи… обстоятельства… Специалисты менее восприимчивы, чем родственники… Я сам еще ничего не знаю…
– Поклянись! – протолкнула я через себя тонну воздуха.
– От этого тебе станет легче? – спросил он и продолжил тут же, не задумываясь: – Если бы мне было что сказать, я бы не стал скрывать… Больше того – я, наверное… Понимаешь, открыть глаза или начать двигаться – это еще не прийти в себя.
– Что ты имеешь в виду? – спросила я в недоумении.
– Ты не знаешь, помнит ли он что-то или нет? Реагирует ли адекватно на действительность? Способен ли сразу ответить тебе, как отвечал тридцать два года подряд.
– Ты хочешь сказать, что…
– Я хочу сказать, что травма, которую он перенес, была нисколько не легче, чем паралич или инсульт. А ведь ты знаешь, какие бывают у них последствия.
– Ты хочешь меня испугать?
– Нет. Подготовить к самому худшему. Чтобы потом лучшее показалось тебе подарком судьбы.
Я понимала, что он прав, но успокоиться уже не могла. Как не могла заставить себя не думать о том, какой окажется моя встреча с Руди. А что, если кома оставит на нем свое трагическое клеймо? Если человек, которого я увижу лежащим на больничной кровати, будет только внешне тем, к кому я так привыкла, а все остальное в нем – новым и чужим? Если двигаться он сможет лишь с помощью коляски или еще хуже – поврежденный мозг возвратит его в пеленочное младенчество? Мне стало страшно, но я знала одно: каким бы он ни вернулся ко мне из того мира – благословенен тот момент. Я посвящу Руди все оставшиеся мне годы и останусь прежней верной и заботливой Абби.
Чтобы окончательно не зациклиться на страхах о всевозможных осложнениях, я пыталась вспоминать давно забытые сцены из нашей с Руди жизни. Но как я ни старалась этого не допустить, память, словно тыча меня носом в роковую ошибку, все время упрямо возвращалась в тот вечер после похорон Розы, когда мы с ним не на шутку поссорились…
Руди двигал стулья, швырял газеты и гремел посудой. Его вывело из себя, что я напомнила ему о дне рождения через неделю. О предстоящих через месяц выборах декана, о приглашенных гостях. Но я не чувствовала за собой вины: в конце концов, получить эту должность было его заветной мечтой. Ведь я думала не о себе. Но я понимала, что неприятный осадок от этого мог в душе остаться: ведь покойная была его матерью. Но мертвые не уносят с собой проблем оставшихся в живых.
Случилось то, чего я больше всего боялась: Руди воспринял все так, словно я совершаю нечто кощунственное. Меня это не на шутку задело. К тому же еще в ту ночь я не сочла возможным заниматься с ним сексом. Но ведь это я сделала это из уважения к памяти Розы. Смерть и игра плоти несовместимы.
Как всегда в таких случаях, все быстро забывается. Тридцать два года я жила его жизнью, была его опорой и верной помощницей. И за все это время никаких шумных столкновений и скандалов между мной и Розой никогда не было. Как же можно после всего этого, пусть даже в ответ на мелкие ошибки, платить грубой бестактностью?
После ссоры мы весь следующий день и вечер не сказали друг другу ни слова. Ночью он даже повернулся ко мне в постели спиной. Но я достаточно хорошо его знала. Придвинув к его бедру свое, я осторожно положила руку ему на плечо. Руди не пошевелился, но я была уверена: так долго продолжаться не будет. Я просовывала свои бедра между его ногами все дальше и дальше, пока не почувствовала его руки на своей груди. В шею било учащенное дыхание, спина ощущала нарастающий пульс мужского желания.
Поза была неудобной, внутри у меня все жгло – по торопливости, он даже не подумал о геле, который необходим в нашем возрасте. Но хотя секса мне совсем не хотелось, я включилась в его ритм и даже симулировала оргазм. Казалось, это была кульминация нашего примирения.
Я всегда умела управлять не только своим телом, но и желаниями. Против моей воли никто не мог навязать мне ни порыва, ни удовольствия. Руди обмяк, успокоился и заснул, крепко меня обняв…
А я не могла уснуть и думала о том, что, к сожалению, отношения с Розой у нас не сложились с самого начала. Она была нетерпима и чересчур эксцентрична, а манеры ее иногда просто шокировали. Она не всегда к месту громко хохотала, могла вставить сальное словцо или вульгарно и двусмысленно подмигнуть. На всем, что бы она ни делала и ни говорила, присутствовал налет цыганщины и беспардонности.
Разумеется, Роза считала, что сын ее достоин лучшей пары, чем я. И что именно я виновата в том, что он не сделал блестящую карьеру. Но если бы только это… На ее взгляд, куда хуже, что я объегорила его эмоционально. Женившись на мне, он, видите ли, не получил в ответ той любви, в которой так по своему характеру нуждался. Откуда в этой женщине было столько высокомерия и жалкого европейского снобизма, я не знаю. Ведь сама она тоже была всего лишь разбитной девицей из кордебалета, а не графиней.
На взгляд Розы, мною всегда и во всем руководил холодный расчет. Меня это глубоко возмущало: да кто дал ей право судить о моих чувствах к Руди? Ни разу ему не изменявшая, всю себя ему посвятившая, в любой момент готовая оградить его от любой беды – я не достойна ничего другого, кроме порицания?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37


А-П

П-Я