– Чарльз Стронг может быть спокоен: я не собираюсь просить у него ни цента. И не хочу, чтобы он мне помогал. Это мой ребенок, а не его. Если надо будет, я скажу, что он вообще не от него.
– Что ж, – посмотрела я на нее внимательно, – вы – смелая женщина.
Селеста сидела в кресле, положив одну ногу на другую.
– Как вы думаете: как он к этому отнесется?
Все-таки не выдержала. Выдала себя с головой.
Впрочем, вполне естественно: ей хочется предупредить возможный поворот событий. В любом случае, она будет знать, как себя вести.
– Вы имеете в виду, какова будет его первая реакция или?..
По выражению ее лица я поняла, что она все-таки пожалела о заданном вопросе. Видимо, решила, что мы с ней не настолько близки, а сомнения – всегда признак слабости.
– Впрочем, это мне тоже безразлично, – пожала она плечами. – Насчет квартиры я уже побеспокоилась. Что же касается работы, оставаться у него в роли секретарши и помощницы я не намерена.
«Предусмотрительная натура», – заставила я себя не ухмыльнуться.
– Конечно, если моя просьба в какой-то степени вас стеснит… Или поставит в неловкое положение…
Я посмотрела не нее долгим взглядом и слегка вздернула брови?
– Что вы, что вы?! Когда вы хотите чтобы я это сделала?
Она ответила, не задумываясь:
– В ближайшие дни. Я вам позвоню, ладно?
– Да-да, пожалуйста, – ответила я. – Чтобы я сделала это в удобный для вас момент.
Она откинулась на спинку стула:
– Что-нибудь известно о Руди?
У меня от злости окаменело лицо: еще одно доказательство ее переходящей все границы бестактности. Уж дурой она никогда не была…
– Нет, – развела я руками, – пока он молчит. Если ему что-то понадобится, он свяжется…
– У Чарли от него тоже вестей не густо. Недавно позвонил, кажется, из Нью-Йорка.
Селеста встала, чуть отодвинув ногой журнальный столик. Бокалы на нем дрогнули, но не издали ни звука.
– Я должна попросить у вас прощения за вторжение, – неожиданно услышала я. – Просто я подумала, что никто лучше вас и Руди Чарли не знает.
Хотела ли, вспомнив о Руди, она уколоть меня или нет – не знаю. Попрощались мы с ней довольно сдержанно.
– Жду вашего звонка, – кинула я ей в спину.
Она не оглянулась.
Только позже, вспоминая в деталях весь разговор – все, что было сказано и чего не было, – я догадалась о настоящей причине ее визита. Селеста хотела унизить Чарли, но сделать это так, чтобы он как можно болезненней ощутил удар по своему самолюбию. Если она все же догадывалась о нашем давнем с ним романе и о том, что я сама его бросила, унижение этого шовиниста должно было быть двойным: старый и никому не нужный гордец и Казанова получил еще от одной бабы вторую оглушительную оплеуху.
РУДИ
Впервые за всю мою жизнь я испытывал освобождающее, необыкновенное чувство. Слово «Я», еще недавно вызывавшее во мне смутные колебания, вдруг обрело совершенно иной смысл и значение. Новое «Я» уже не получало советов, а давало их. Не соглашалось, а выговаривало. Не сомневалось, а решало и требовало. Именно «Я». Не ты не она, не мы, не вы, не он – «Я». Только «Я»…
Видела бы меня Роза!
«Мама! – прошептал я неслышно. – Мамочка!»
Роза была моим стыдом и болью. Такая беспомощная, такая одинокая! Думая о ней, я всегда чувствовал себя свиньей: не мог воздать ей ни за ее доброту, ни за преданность. Ведь я был единственным и горячо любимым, но таким неблагодарным сыном…
Увидь Роза меня сегодняшнего, она бы заплакала от гордости за своего непутевого Руди. Я вдруг так растрогался, что у меня защипало в горле. Сама мысль об этом вызывала блаженное ощущение счастья.
Я лежал на тахте, подперев ладони под голову, и представлял себе своих девчонок. Да уже за одно то только, что они так робко и покорно ждут каждого твоего слова, можно было забыть обо всех неудачах. Впервые за много лет голова кружилась от хмеля и упоения, а в крови барабанил адреналин азарта. Руди-Реалист, довольно и покровительственно улыбаясь, излучал снисходительную уверенность: «Ты уже – не задрочениый профессор, Руди. Не жалкий и послушный муж своей жены. У тебя новое амплуа. Его достойны лишь избранные: ты свободен. Обрел, наконец, самого себя. Никакой опеки и комплексов».
«Вот как? – со злой иронией в голосе прервал его Руди – Виртуальный Двойник. – Тогда спроси у него, не кто ты „не", а кто ты „да"?»
«Делец! Ловкий! Проницательный! Предприимчивый!..» – вселял в меня силу духа Руди-Реалист.
Согласно теории Чарли, кокетничанье с самим собой – ах, какой я благородный, какой возвышенный и самоотверженный! – это цепи, в которые ты сам даешь себя добровольно заковать. Сначала даже не замечая этого. Зато потом, когда прозреваешь, вдруг с ужасом осознавая: нет уж, дружок, так легко и быстро ты не отделаешься!
Кроме того, как только ты в чем-то отказываешься от своих прав, их тут же присваивают другие. И тогда все: ты уже полностью в их власти! Ничего, по сути, не меняется, даже если речь идет о близких тебе людях. Каждое твое «нет» все равно будет выглядеть если не бунтом, то уж во всяком случае – капризом и неблагодарностью. Но, что еще страшней – ты уже сам не найдешь в себе сил бороться. Слово «Я» – не просто местоимение и персональный признак: оно также является символом изначальной человеческой свободы.
Конечно, идеальный вариант, когда моя свобода не ограничивается твоей, и наоборот. Но такое бывает крайне редко. В основном все вокруг построено на двух противоположных началах: плюс и минус, свет и тьма, добро и зло, мужчина и женщина, эгоизм и альтруизм. Приближаясь к любой из границ, мы наносим вред или себе, или другим. В первом случае превращаемся в жалкую и безвольную тряпку, во втором – в чудовище без стыда и совести.
Так было и в моей жизни: вначале надо мной довлела Роза, хотя я и обожал ее, потом – учителя, профессора, чиновники и, наконец, – Абби. Природа не терпит пустоты даже в отношениях между людьми. Теперь-то уж меня никто и никакими просьбами или угрозами не сломит. Я с удовольствием встал и принял холодный бодрящий душ. Тугая струя била в кожу, которая в последнее время стала куда эластичней. Я сидел на унитазе и пел.
Начинался новый день. Новый день – новые надежды, новые открытия…
Мы уже прошли стадию подземных переходов и перебрались поближе к Центральному парку. Он раскинулся с севера на юг чуть ли не на три мили – на шестьдесят одну улицу. Зеленое и ухоженное легкое Нью-Йорка, он привлекает к себе спортсменов и туристов, молодых и стариков, мамаш и нянечек с детьми, студентов и школьников. Было время, когда сюда опасно было нос сунуть, особенно в сумерки. Но сейчас полиция прочесывает его вдоль и поперек. На патрульных машинах и на своих двоих.
Обычно мы устраивались где-нибудь на Пятой авеню неподалеку от Метрополитен Музея или музея Соломона Гугенхейма. Я приносил с собой небольшую деревянную подставочку для чистки туфель и превращал ее в своего рода миниатюрную трибуну. Привстав на ней, я обращался к публике с прочувствованным призывом:
– Леди и джентльмены! Вы услышите сейчас старинную колыбельную в исполнении квартета «Раритет». Дирижер – профессор Руди Грин… Забытые мелодии… Зов генов… Возвращение к истокам… Будущее в прошлом…
Здесь уже собиралось куда больше народа. Кучка любопытных сравнительно легко может перерасти в толпу. Срабатывает древнейший инстинкт подражания.
Мы играли, а в открытый футляр от моего доброго кларнета сыпались деньги. Когда кончалась одна мелодия, нам хлопали, и мы переходили к другой. Я превзошел самого себя. Выступал в одновременной роли конферансье и профессионального зазывалы.
– Музыкальная старина, господа, – это ласковая рука бабушки… Старинный портрет на стене… Последняя молитва матери… Растроганная улыбка отца…
Мы приходили сюда несколько дней подряд, и мне показалось, что люди начинают к нам привыкать.
Возможно, сказывалась занозистая приставка – «профессор». Человек тщеславен: еще не так давно в кумирах ходили обладатели аристократических титулов, потом их сменили писатели и художники, но в середине прошлого века на сцену, решительно всех расталкивая, вырвались напористые звезды эстрады и кино. И все же иногда, пусть на самый короткий миг, вдруг начинает мелькать пообтершаяся тень научного престижа.
В ближайшую субботу к нам подкатили двое парней с профессиональной телекамерой.
– Джимми Роберте, нью-йоркский канал, – довольно беспардонно представился один из них, рыжий, и, не теряя времени, продолжил: – Можете познакомить нас с вашими музыкантшами, профессор?
– С удовольствием, – расплылся я в улыбке, которую собирался превратить в торговую марку.
Показывая пальцем и кивая при этом, я представил ему своих девиц:
– Лизелотта… Сунами… Ксана…
Камера застрекотала: нас снимали во всевозможных ракурсах. А я тем временем пытался привлечь еще больше внимания публики:
– Мы сами этого не осознаем, леди и джентльмены, но старинная музыка дремлет у нас в крови. Она делает нас мягче, отзывчивей, добрее…
Рядом деловито командовал телевизионщик.
– Лизелотта – сюда!.. Сунами, чуть правее… Ксана, почему вы исчезли из кадра?
Кончив с ними, рыжий перешел ко мне. Но я, скромно потупившись, показал на публику: дело есть дело. Реклама – потом…
Уже через пару дней мы могли увидеть себя на экране. «Профессор-оригинал, автор многих трудов по фольклорной музыке, организовал с тремя студентками квартет старинной музыки „Раритет"», – интригующе улыбаясь, сообщил диктор…
Мои девицы визжали от восторга, и мы договорились отпраздновать это событие вечером в ресторане. Но все мое праздничное настроение улетучилось, когда перед выходом из дома я взглянул на себя в зеркало.
Увы, я стал еще моложе и эффектнее! Подросла косичка, еще больше потемнели волосы, но еще сильнее испугало исчезновение родинки, появившейся на шее больше полутора десятков лет назад.
Меня стремительно уносило в прошлое. Я кожей чувствовал, как песок в моих персональных песочных часах не пересыпается из одного сосуда в другой, а невозвратно исчезает. Мне стало не по себе. Минут пять я стоял перед зеркалом в белесом свете флюоресцентной лампы, не в состоянии собраться с мыслями. Рука автоматически, повинуясь инстинктивному порыву, достала из заднего кармана брюк сотовый и набрала номер Чарли.
Он так обрадовался моему звонку, что мне стало легче.
– Ну-ка, рассказывай! – потребовал он.
– Знаешь, все ничего, только лучше, наверное, когда ты не знаешь, сколько времени у тебя в запасе.
Он помолчал.
– Руди! – Его голос зазвучал теперь мягко и успокаивающе. – И к этому тоже можно привыкнуть. Надо просто сменить сетку масштабов. Вчера она была очень крупной, сегодня стала помельче. Но все остальное осталось прежним.
– Иногда мне кажется, что время проносится где-то рядом, – глухо произнес я. – Свистит, дышит, подвывает. Я чувствую его дыхание: за шиворотом, чего там – в паху.
– Пусть свистит. А ты продолжай свое. И не соперничай с ним в скорости. Оно – само по себе, а ты – сам по себе.
– Тогда я ничего не успею…
– У тебя есть что-то конкретно?
– Помнишь, я говорил тебе о студентках, игравших на улице?
– Хочешь их трахнуть?
– Нет… то есть да, но кроме того – найти себя!
– Ну и задачку ты себе поставил, – хмыкнул Чарли.
– Ты же знаешь: я всегда мечтал быть дирижером, но так и не стал им. Искал, как псих, любовь и тепло и не получил. Надеялся прославиться, а пришлось…
– Не жми слишком сильно на клавиши тоски и печали. Мелодия вместо печальной становится плаксивой.
Но мне было так жаль самого себя, что я пропустил его слова мимо ушей.
– И даже сейчас, когда я пытаюсь создать свой квартет…
– А что тебе собственно, мешает, пожилой юноша?
– Время… На это потребуются месяцы, а для меня они – годы, – ответил я.
– Поменьше спи и не жалей себя. Все в твоих руках, – сказал он не очень убежденно.
– Сегодня у меня исчезла родинка на лице. А еще совсем недавно – выпали две пломбы: сколько лет назад мне их поставили? Десять? Двенадцать?
В моем голосе билось отчаяние.
– Руди, мы остаемся самими собой только до тех пор, пока способны находить себе занятие. Неважно, кстати, какое. А даст ли оно тот результат, который бы тебе хотелось, или не даст, – это уже другое дело.
– Ты успокаиваешь меня или действительно так думаешь? – сморкаясь в платок, спросил я.
Чарли обдал меня холодным душем здравомыслия:
– Если думать иначе, надо либо запить, либо повеситься.
Конечно, он прав, но со стороны все всегда выглядит легче.
– Что тебе известно сегодня о моей болезни?
– Ровно столько же, сколько и тебе, – жестко ответил он.
– Негусто…
– Ты прав. Но в том, что с тобой сейчас происходит, есть свой глубокий философский смысл. Все, что тебе предстоит, – подарок. Не вышвыривай его в помойку.
Он был прав, и я поспешил в этом сознаться:
– Наверное, все зависит от настроения. Иногда я чувствую прилив сил и энергии, а иногда…
– Если тебе плохо, Руди, я все брошу и прилечу в Нью-Йорк.
– Нет. Я должен справиться сам…
Окончив разговор, я бросил взгляд на часы. Черт возьми, – девять вечера! Девчонки в ресторане ждут меня… Чтобы скрыть свое настроение, я повязал ворот рубашки ярким цветастым платком и надел новые, сверкающие белизной перчатки. Когда я переступил порог ресторана, девчонки устроили мне овацию. Темнолицые официанты снисходительно улыбались. В воздухе витал аромат свечей и острых пряностей. В блюдцах, наполненных водой, плавали цветы.
– Руди, вы… вы такой обаятельный! – кинулась целовать меня Лизелотта.
Она буквально повисла на моей шее, и я не мог не ощутить ее крепко прижавшееся ко мне тело. Оно было упругим, как пружина, и вместе с тем удивительно податливым.
– В вас чувствуется настоящий мужчина, – дала мне поцеловать ей руку Ксана, – решительный и такой элегантный…
– Спасибо, спасибо! – стал я немножко оттаивать.
Сунами стояла чуть в стороне: она была моложе всех. А может, японский этикет не допускает подобного рода вольностей?
Я подошел к ней и по-отечески погладил по волосам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37