А животные все время идут туда, где меньше огня, попадают в центр пожара и сгорают. Таковы наши политики — но ведь и все мы таковы, мы бредем за ними на пятачок, чтобы сгореть чуть позже, зато наверняка. Никакой идеи прорыва, никакого поиска. Бюджет — 20 млрд. долларов, проценты по долгу — 17 млрд., и Россия еще просит кредитов и взамен обещает ничего не менять в «курсе реформ». Где тут предвидение, на что тут надежда?Конечно, пока нам внятно не скажут о той дыре, через которую из России утекают даже по каналам правительства суммы, превышающие весь госбюджет, говорить о нем почти не имеет смысла. Но я и говорю не о бюджете, а о поведении людей, о всеобщем молчании при виде странных, непонятных вещей. Мне, например, непонятна такая вещь. Половина доходов бюджета (более 200 млрд. руб.) прямо извлекается из кармана рядовых граждан — в виде НДС и импортных пошлин — при покупке их скудного пропитания. Налоги на прибыль предприятий невелики (30 млрд. руб.). Это понятно — не хочется обижать Каху Бендукидзе, да и поди отними у него налоги, есть десятки способов их припрятать.Но почему так смехотворно мала плата за пользование недрами (8 млрд. руб.)? Ведь в бюджете не видно никакой другой статьи, через которую с «добытчиков» взыскивали бы плату за наши природные богатства. Налог с прибыли очень мал, а акцизы на бензин берутся с его покупателей. Мы знаем, что, остановив промышленность и сельское хозяйство, Россия богата только тем, что извлекается из недр — газом, нефтью, металлами. Все эти «частные компании», которым розданы прииски, шахты и нефтепромыслы, владеют лишь постройками, трубами да насосами, содержимое недр приватизации не подлежало, оно — собственность нации.В извлеченных из недр минералах были воплощены те 300 млрд. долларов (15 годовых бюджетов), которые преступно вывезены за границу. Почему же за выкачивание этих огромных богатств из наших пока что принадлежащих всему народу недр берется такая ничтожная плата — 350 миллионов долларов? Одна тысячная доля того, что только тайком увезено! Ведь взять эту плату, в отличие от налогов, не трудно. Почему же никто не удивляется и даже не спрашивает? Может быть, я не понимаю какой-то простой вещи, а все понимают — и молчат? Но я, когда мне удается спросить кого-то «компетентного», такого понимания не вижу. Наоборот, над моими как раз самыми простыми вопросами задумываются с каким-то беспокойством — и замолкают. Как будто людям дали тайный знак — «искать не там, где потеряли, а там, где светло». И вот они шарят руками под фонарем. Поскольку это делается искренне, это — знак беды.Одним из фундаментальных условий успеха режима Ельцина было то, что удалось парализовать профессиональную интеллектуальную работу в оппозиции. Это — новое явление, оно выйдет боком всему обществу. В начале века в очень трудных условиях партии обеспечивали такую работу — В.И.Ленин писал «Материализм и эмпириокритицизм», А.А.Богданов свою «Тектологию», на Западе и социал-демократы, и коммунисты вырастили целую плеяду мыслителей, которые питали наш ум вплоть до постмодернизма. А главное, оппозиционным к буржуазному обществу был университет.Что у нас сегодня? Советское партийное обществоведение периода деградации КПСС оказалось несостоятельно в принципе, в главных вопросах. Пришедший к власти режим первым делом удушил мысль в университете — и не только расстановкой на все посты трусливых людей, но и буквально, голодом. Профессор МГУ, читая спецкурс, получает за лекцию полтора доллара (против 200 долларов в самом захудалом западном университете). Понятно, что подготовить новый, на уровне современных задач, курс может лишь человек, имеющий побочный источник дохода, а это и есть превращение работы из профессиональной в любительскую.В этих условиях оппозиция не только не создала своих ячеек обществознания, но и не смогла использовать труд тех немногих, кто имел эти «побочные источники». В отличие от начала века и от Запада, наша оппозиция осталась без «партийной интеллигенции». Надо бы это признать и предпринять усилия, но признать это может именно «партийная интеллигенция», а ее нет. Заколдованный круг, который надо разрывать.Отупление всей политической жизни — подлое и антинациональное, но эффективное оружие режима. Посмотрите: здание Госдумы устроили с комфортом, с итальянскими унитазами и кожаными диванами. В зале заседаний фракции КПРФ — хороший мозаичный портрет Ленина. И нигде ни доски с мелом, ни экрана с проектором. Не преувеличивая, скажу: сложные вопросы в здании Госдумы обсуждать очень тpудно. Даже очень простую теорему человек не может воспринять на слух, нужен зрительный образ, а значит, доска с мелом. Ни одну операцию ни в каком пространстве (географическом, социальном, экономическом и т.д.) нельзя обсудить без зрительного образа — карты какого-то типа. Лишив депутатов даже самых примитивных, известных с древности средств зрительного представления вопроса, режим снизил их интеллектуальные возможности принципиально, качественно.Мозговой центр США, корпорация «РЭНД» считала одним из своих главных достижений разработку технических средств (досок, карт, проекторов и т.п.) для представления информации политикам. В результате в 70-е годы «даже генералы и сенаторы» стали понимать сложные вопросы. В России в 90-е годы «у генералов и сенаторов» отняли даже обычную школьную доску. И самое страшное, что никто из них этой потери не заметил. Когда пытаешься объяснить — не понимают и смотрят на тебя как на чудака.В этом году, быть может, положение изменится — разорилась масса торговцев и рэкетиров. Это люди, которые уже приобрели жесткость социального мышления, но еще не утратили его строгости, полученной в бытность их инженерами и научными работниками. Если потрудиться, из их среды может выделиться слой людей, способных быстро и без потока слюны обдумывать длинные логические цепочки тех сложных проблем, что перед нами стоят. И приходить к четким выводам, с которыми можно решиться пробиваться через огонь.Ради этого стоит потрудиться. А пока что мы только чихаем от дыма и отступаем на пятачок. 1999 Как рыба на песке
Кончается год нового перелома нашей жизни. Пожалуй, важнее 1993 года. Тогда мы лишились последней, уже истлевшей оболочки государства России — но еще была жива раненая страна. Ее телом и кровью мы еще и питались пять лет, догуливали в похмелье. Сегодня всеми овладело тяжелое предчувствие: все, проели последнее. Но воли признать это нет. Жадно хватаем любые политические зрелища, боимся, что завтра НТВ не приготовит нам новой порции бодрящего скандала, чтобы отвлечь от мыслей. Оставит нас один на один с нашей ответственностью перед детьми и внуками. Это было бы невыносимо! Но не надо бояться, Гусинский и Швыдкой не злонамеренны, их персонал усерден. И завтра, и послезавтра мы получим нашу дозу. Так что совесть наша болит тупо, как дырка от вырванного зуба под анестезией.Нас дрессируют умело — иногда даже злят, чтобы проверить, укусим руку хозяина или не укусим. Тихонько рычим, но не кусаем, кусок с руки берем. Хозяин хвалит, за рычание не сердится, оно ему даже нужно, такая у нас служба. Зверь, который ест, но молчит — подозрителен.Я пишу для тех, кто молчит. Кто осознал, что живет в зоне оккупации — пусть и странной, как странной была и война. Осознал — и уклоняется от предписанных манифестаций, которые в назначенный день приходят к комендатуре и плюют в отведенное для этого место.В 1993 г. люди ценой своей крови удержали важный рубеж, ввели режим в негласно уговоренные рамки и замедлили темп разрушения России. Это много, ни одна капля крови не пропала даром. Но это не отвратило гибель. В целом дубина нашего сопротивления оказалась трухлявой, а меч — картонным. Когда подменили меч у наших богатырей, сегодня и сказать трудно. Есть герои, что зовут встать на врага, везущего нашим учителям сухое молоко, с этими картонными мечами.Я пишу не для героев, а для тех, кто выращивает ростки надежды. На плохой земле, среди сорняков, поливая украдкой. Никакая оккупация не вечна, если врагу не удается нащупать и перерезать тайную жилу народа, так что народ исчезает, становится человеческой пылью. Уже тридцать лет идет лихорадочный поиск этой жилы, нас уже искромсали скальпели исследователей, всей их разношерстной лаборатории. Мы сами, понемногу понимая себя, начинаем защищать и растить наше сокровище. Вопрос: успеет ли скальпель нащупать его раньше, чем мы окрепнем?Я думаю, что мы соберемся с силами раньше. Но сколько миллионов обречет на гибель наша медлительность! Сейчас в метро появился новый тип русских старух. Они впервые вышли просить подаяние и не могут заставить себя протянуть руку. Они просто мечутся среди публики и тихо, еле слышно, говорят: «Мне на хлеб надо». Эти умрут быстро, уже нынешней зимой. Публика, не видя протянутой руки и стараясь не слышать их шепот, ничего им не подает.Да и нет у публики уже денег, не прокормить ей лишний рот. Исчезли из метро даже стайки худых, испитых мальчишек. Тех, кто, заработав на перекрестках денег протиранием стекол в иномарках, по вечерам пробегали по вестибюлям и эскалаторам, выдавая каждому нищему старику по десять рублей.Что же значит для нас «окрепнуть»? Это соединить метание наших бессвязных, взаимоуничтожающихся мыслей хоть в слабый поток — в мнение народное. Молекулы воздуха всегда в движении. Но это броуновское, беспорядочное движение. Если бы хоть часть молекул вдруг двинулась в одном направлении, возник бы ветер, сметающий горы. Думаю, что сегодня, пока не совсем еще разрушили нашу память, у нас есть одна основа, на которой мы можем, как на верстаке, разложить в порядке мысли. Это — восстановить в холодном сознании образ того жизнеустройства, на котором еще недавно стояла наша, независимая страна и во многом еще наше государство. Я говорю о том, что выражалось затертыми и почти чужими словами «советский строй». Половина народа еще помнит, какая это роскошь — жить в своей, независимой стране. Даже не то чтобы помнит, а нутром испытывает это почти животное счастье.Верстак, на котором можно упорядочить эти мысли — почти дыба. Честный разговор мучителен для всех. За ним кровь и на ранах, и на руках, за ним вина и излишней жестокости, и излишней любви. И, главное, вина непонимания и умственной лени. Из-за этой лени и умирают наши старики без хлеба, не надо сваливать на чмокающих насекомых. Они всегда заводятся в немытой голове.Разговор мучительный, потому что надо хоть на время отложить в сторону любимые мифы. И те, что вливает нам в ухо патриот Солженицын-Ветров, и те, что вливает в другое ухо рабочий коммунист Анпилов (кличка неизвестна). Трудно и то, что мифы надо отложить в сторону, как негодный инструмент, а не отбросить с чувством, в ярости. Ибо от этой ярости в тебе возникает какой-то симметричный миф, и о холодном сознании речи уже нет. «Ах, Солженицын все врет и врет, что Сталин расстрелял 63 миллиона человек? Так вот вам — Сталин невинных не расстреливал, а виновных расстрелял мало! Мало! Мало!» — и глаза уже застланы.Вообще, нам уже непозволительна роскошь иметь какие-то чувства по отношению к Солженицыну или Чубайсу, Лобкову или А.Н.Яковлеву. Надо считать их операторами. Можно на миг возненавидеть «шмайсер» или «мессершмит», или перекладину с веревкой. Но потом надо прятать ненависть в карман и работать.Как ни странно, острая тоска и ужас перед надвигающимся убийством советского строя возникли раньше не у нас самих, а у тех, кого давно облепили паразиты. Именно там, в «третьем мире», трагически наблюдали за появлением Горбачева, как смотришь во сне на гибель любимого человека и не можешь пошевелить губами, чтобы крикнуть ему, предупредить.В 1984 г. я был в Мексике, со мной подружился один профессор, из старинного рода. Он говорил лихорадочно, отвергая даже свое научное знание ради последней надежды. Он спрашивал, заложили ли мы на глубокое хранение банк генов советских людей. Где-то на ледниках или на космических станциях — чтобы потом возродить. Знал он конечно, что в генах не запишешь культуру и код цивилизации, но надеялся. В России-СССР и только в ней видел он шанс на спасение человечества после уже объявленного на Западе грядущего «конца истории».Человек этот, эколог, часть года работал в США (в ООН и университетах), часть года — в Латинской Америке. Он ненавидел глубинную суть Запада, его «волю к смерти» — ценя и даже любя его внешние оболочки культуры. Далекий от политики и партий, он пришел к коммунизму не «низом» и не «с высот поэзии», а от изучения биосферы и от любви к детям Латинской Америки — всю свою жизнь наблюдая, как Запад без эмоций, как машина, уничтожает и биосферу, и этих детей. Он, атеист и ученый, говорил мне об этом, как говорил бы средневековый христианин об антихристе. Просто не по себе было его слушать.Этот мексиканец много знал об СССР — и о Гагарине, и о ГУЛАГе. Но говорил об этом на незнакомом мне тогда языке. Капитализм и социализм, демократия и тоталитаризм — все это идеологическая чушь, говорил он. В России решался вопрос о выборе пути — к жизни или к смерти. Вопрос о том, может ли в принципе устроиться общество, где не топчут слабых и где каждый ребенок получает в пище достаточно белка. Лишь советский строй показал, что да, это возможно, и это факт масштаба религиозного. Утверждение жизни. Даже если СССР сомнут (предположение, которое тогда мне казалось нелепостью).Я тогда моего друга не очень-то понимал. В приложении к советским детям достаток белка мне казался вещью обычной, а голодные дети Индии, Мексики и, как я потом увидел, самих США — результат социального строя, все очень просто. Сейчас мы начинаем понимать, что дело глубже. Сегодня все телеканалы убеждают нас, что нормально — это именно когда половина детей в стране недоедает. И потому советский строй был неправильным и нетерпимым — империя зла .Я вспоминал те беседы, когда за горбачевской критикой советского строя все более явно стала проглядывать животная, необъяснимая ненависть к нему — и к людям, в которых он воплотился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58