И это после того, как он получил машинку!
– Не очень-то вежливо с его стороны.
– Не очень вежливо? Да это просто хамство! Я, честно говоря, не ожидал, что у него хватит ума на такое. Потом… Ты никому не скажешь?
– Нет.
– Потом они, конечно, послали туда человека. То есть это еще я послал. Человек специально поехал в Сингапур, чтобы поговорить с Курцманом, спросить, что и как… А он выставил его за дверь! Совершенно по-хамски. «Что вам угодно? – спросил он (Кессель тут же представил себе эту сцену: Курцман стоит в костюме „сафари“, пережевывая какие-нибудь восточные сладости и высоко поднимая брови над очками). – Откуда? Из БНД? Впервые слышу!» И выставил его за дверь. А машинка-то стоит! Наш человек сразу ее узнал.
– Да-а, красиво, – отозвался Кессель, не вполне уверенный, что выбрал подходящее слово.
– Красиво? – переспросил дядюшка Ганс-Отто, – Возможно. Ну вот. а потом он умер.
– Кто?
– Курцман.
– Курцман умер?!
– Да. Неделю назад. Или две, не помню.
– Н-да,… – растерялся Кессель.
– Да-да, – подтвердил дядюшка Ганс-Отто.
– А отчего он умер?
– Отчего? Неизвестно. Инфаркт, наверное. А может, и не инфаркт.
– Там. в Сингапуре, мало кого интересует, кто от чего умер? – догадался Кессель.
– Не знаю. Я не был в Сингапуре.
– Это… Это вы?…
– Что «мы»?
– Но ведь это более чем странно! Умереть сразу после того, как…
– Ты решил, что… – дядюшка даже остановился – Ну нет. у нас так дела не делаются. Я же тебе сказал, что у нас блюдут законность, это основное правило нашей работы.
– Но он ничем не болел! Я же помню. Это был совершенно здоровый человек…
– Сколько людей выглядят совершенно здоровыми, и вдруг…
– Он и гриппом-то болел всего один раз.
– Вот видишь! Ты говоришь: грипп. А может быть, он уже тогда…
– Дядюшка Ганс-Отто. я не понимаю, шутишь ты или говоришь серьезно.
– Я всегда говорю серьезно.
– Человек уезжает в Сингапур, успешно вас надувает, а через пару дней…
– Через полтора месяца.
– …он вдруг падает и умирает. В Сингапуре!
– Дался тебе этот Сингапур. Неужели ты и в самом деле думаешь, что мы пошли бы на такое?
– Даже когда вас так надули?
– Да даже если бы… Нет. нам никогда бы не разрешили ничего подобного – Дядюшка Ганс-Отто задумался на минуту, и в голову ему пришла новая мысль: – На это ведь деньги надо выделять, а у нас и статьи-то такой нет. Выписывать расходный ордер… То-се… Нет. нет.
– Все равно я не знаю, как тебя понимать.
– А так и понимай.
– Но я не верю, чтобы вы не могли найти такой фирмы, у которой и расходы на это предусмотрены, и вопрос о законности не возникает… Если какой-то нахал украл у вас пишущую машинку, неужели вы отпустите его безнаказанным? Тем более, когда в Сингапуре мало кого интересует, кто от чего умер?
– А ты говоришь – обеды! – дядюшка Ганс-Отто явно не желал продолжать этот разговор. – Обедать тебе придется без меня. Ты же не захочешь, чтобы я сидел и смотрел тебе в тарелку.
– Или ты хотел сказать, что меня… Что мне тоже грозит опасность?
– Я ничего не хотел сказать.
– За то, что я подложил им свинью?
– А-а! Нет, что ты. К тому же ты живешь в Германии, а не в каком-нибудь Сингапуре. Вот если бы ты жил в Сингапуре… Тогда бы я, может быть, и призадумался.
– Но идея-то была неплохая! Я имею в виду с макулатурой.
– Идея как раз была очень плохая.
– Но почему? Можно же было…
– Ничего не можно. В Пуллахе есть одно золотое правило… – дядюшка Ганс-Отто воздел ручки, изображая нечто огромное, – написанное во-от такими буквами: «Не зли противника – он тебе еще пригодится». Ты нарушил правила игры. У нас. то есть в секретной службе, это считается самым тяжким прегрешением. Причем чем мельче повод, тем правила игры соблюдаются строже. Ты вспомни о студенческих землячествах, о футбольных клубах, о дипломатах, наконец. Есть сообщества, которые держатся только за счет строжайшего соблюдения правил игры.
– Секретная служба тоже?
– Да, и причем не только наша, а вообще любая секретная служба – сказал дядюшка Ганс-Отто.
– А что же мне теперь делать с этими деньгами?
– Хм! – отозвался дядюшка Ганс-Отто. – Ты же сам сказал, что это твои деньги: ты понял это. когда едва не потерял их.
– Да – подтвердил Кессель.
– Что ж, – начал дядюшка Ганс-Отто – Я бы – если тебя, конечно, интересует мнение старого, слабого и больного человека… – Он поджал губы и покивал головой, как бы заранее подтверждая, что его слова – истинная правда. – Я бы со страшным шиком промотал эти деньги, вот только не знаю, в Испании или в Греции. Этого я так сразу сказать не могу. Хотя в Греции есть такие острова…
– С Нормой и Беллой? – уточнил Кессель.
– Ты с ума сошел! Какой дурак тратит деньги на своих? Какая Норма? Какая Белла? Это же псу под хвост! Не-ет. Я бы тихонечко собрал чемоданчик, а восемьдесят шесть этих миленьких бумажек положил во внутренний карман пиджака Н-да. Можно, кстати, и в Андалузию. На месяц. Как раз и выйдет тысяч двадцать в неделю. Снял бы какой-нибудь отель целиком – небольшой, конечно. Такой, где вся прислуга женская, чтобы моя любовница могла спускаться к обеду нагишом…
– А ты бы при этом был в смокинге…
– …На веранде под кустами сирени И чтобы слепой цыган играл нам на гитаре – слепой, потому что любовница будет совсем нагая за исключением разве пары цветков азалии в волосах. Тум-турум-туру. рум…
Дядюшка Ганс-Отто изобразил пятками, как сумел, ритм фанданго на гравии старушечьей аллеи санатория «Елизавета».
– А ночью ты будешь с ней танцевать. Нагишом, на балконе с видом на море.
– Да. В лунном свете! – подтвердил дядюшка – Целый месяц, А своим бабам скажу, что еду в командировку. Настолько секретную, что даже сам ничего не знаю, что там нужно делать, мне сообщат по прибытии. – Дядюшка Ганс-Отто подтолкнул Кесселя под ребра и рассмеялся, – Пароль «Азалия», вот все. что я могу им сообщить – И, снова став серьезным, сказал: – Так что я-то уж нашел бы, куда потратить свои деньги. Только не забудь сразу купить обратный билет – деньги вылетят очень быстро.
– И любовнице тоже?
– И любовнице. Если хочешь быть порядочным человеком, то купи и ей. Хотя это не обязательно: до дому она и без тебя доберется Кто-кто, а уж она-то не пропадет.
Вечером 29 октября, когда Кессель вышел из больницы, куда доставили тело Бруно, и поехал домой, дождь опять усилился, его капли увеличились и потяжелели, и казалось, будто это идет первый снег.
Рядом стояла Эжени; ей было холодно. Она была нагая, как то мертвое тело, на которое они смотрели через окно прозекторской: Кессель позвонил ей уже отсюда, из больницы, и она успела только накинуть шубку и влезть в туфли. Она поплотнее запахнулась в шубку видимо, позабыв о своей наготе: как и Кессель, она смотрела только на Бруно, эту бледно-серую гору плоти, лежавшую на оцинкованной каталке, которую небрежно толкал перед собой угрюмый человек в бело-голубом халате. К большому пальцу левой ноги Бруно был прикреплен ярлычок, какие вешают на багаж в аэропорте.
И этот ярлычок и сам Бруно в роли багажа вдруг показались Кесселю настолько смешными, что он лишь невероятным усилием воли сумел вернуть своему лицу подобающе-скорбное выражение.
Приехал следователь. Когда он спросил, что Кесселю известно о покойном. Кессель впервые обнаружил, что не знает фамилии Бруно. Он даже не был уверен, настоящее ли имя «Бруно» или только кличка.
– Вы тоже не знаете? – спросил следователь, обращаясь к Эжени. Он явно был не в духе – наверное, оттого, что его вызвали на работу в субботу, да еще по такому глухому делу, в котором он тщетно пытался выявить хоть что-нибудь интересное. Лишь когда Эжени пошевелилась и ее шубка на какой-то миг распахнулась, следователь слегка оторопел.
– Нет, – ответила Эжени.
– Я мало знал его, – признал Кессель. – Просто мы ходили в один и тот же бар. Там его называли «Бруно», но я не знаю, действительно его так зовут или нет. И…
Следователь начал печатать протокол.
– Это вы обнаружили тело?
– Я, – сказал Кессель. преодолевая спазм – Он Он скончался у меня на глазах.
Уточнив еще раз место и время, следователь собрался уходить, добавив на прощание, что дело это, конечно, будет расследовано в законном порядке… Но лично у него нет сомнений, что в данном случае о насильственной смерти речи быть не может.
Доклад Центру Кессель решил отложить на завтра. В особом конверте у него лежала бумажка с телефоном для экстренных случаев, стихийных бедствий и тому подобного (и телефон этот наверняка все время занят, подумал Кессель), Пускай Пуллах сам разбирается с Берлином.
Данные Эжени следователю не потребовались, а данные Кесселя он записал.
Кессель протянул ему служебный паспорт на имя Крегеля.
– О-о, – удивился тот. – У вас к тому же сегодня день рождения! Что ж, тогда… Хотя… Но все равно поздравляю.
Кессель отвез Эжени и поехал домой на такси. Войдя, он обнаружил, что забыл закрыть окно. Оба письма совершенно промокли, так как ветер загонял дождь в комнату. Поднос, на котором лежали письма, был полон воды.
Свое письмо к Швальбе – «туда и обратно», подумал Кессель – он выбросил сразу. Открыв письмо Ренаты, он обнаружил в конверте еще один конверт: на нем был его мюнхенский адрес, а отправителем значилось Баварское радио, редакция литературно-художественных программ. Кессель разорвал второй конверт, намокший не так сильно, и вынул из него третий. На нем стояло: г-ну Альбину Кесселю, автору телеспектакля «Бутларовцы». Баварское радио и телевидение. Мюнхен… Третий конверт был почти совсем сухой.
Кессель потом рассказывал Вермуту Грефу, что догадался, от кого письмо, сразу же, как только открыл второй конверт, еще не видя ни почерка, ни обратного адреса…
Обратный адрес был такой: 858 Байрейт, Эйзенштрассе 14, Ю. К.
Кессель запер окно, вылил воду из подноса в единственный горшок с цветком (фикус, составлявший часть меблировки) и стал читать.
«Уважаемый господин Кессель! Не знаю, помните ли Вы меня…»
Если и есть на свете человек, о котором я действительно помню, так это вы, ответил Кессель Юлии той же ночью. Не буду преувеличивать: я вспоминал о вас не каждый день, но двух дней подряд за эти четырнадцать лет не проходило, чтобы я хоть раз не вспомнил о вас…
Юлия видела «Бутларовцев» по телевизору, а в программе нашла его фамилию. В тележурнале, который она выписывала, была помещена даже его фотография, поэтому, как она написала, «я была уверена, что это не какой-нибудь другой, а именно мой Альбин Кессель.
В понедельник вечером Вы, наверное, тоже смотрели свою передачу одновременно со мной и у меня весь вечер было очень странное чувство: мне казалось, что Вы сидите рядом. Вы извините, что я пишу Вам такие вещи, ведь я даже не знаю, помните ли Вы меня еще хоть немного. Писать писателю вообще очень трудно, потому что знаешь, что он это умеет во много раз лучше…»
Кессель действительно смотрел свою передачу: они сидели у Бруно, в его квартире за магазином. Эжени тоже хотела прийти, но ей пришлось встречать очередную троюродную тетушку (или дядюшку).
Кессель приглашал также Эгона и герра фон Примуса, но Примус приезжал в Берлин только на следующий день, а Эгон не мог задерживаться так поздно, потому что его не пустят в ночлежку.
– Жалко, ей-бо, – сказал Эгон, – что показывают не летом. Ради вас. герр Креель, я бы и под мостом перекантовался. Но в октябре… Не-е. герр Креель. щас там колотун, вы уж извините.
Таким образом отпала необходимость объяснять Эгону, почему «герр Креель» выступает по телевизору под именем «Кессель». Кессель даже собирался сказать, что это его сценический псевдоним.
Поэтому Кессель и Бруно сидели перед телевизором одни. Бруно спектакль понравился. Но когда он закончился. Бруно снова затосковал и его аплодисменты показались Кесселю, скорее, вялыми.
– Ваша передача, – сказала фрау Маршалик, – пойдет в понедельник. Дело тут вовсе не в вас. господин Пуруккер, – тут же поправилась она, не желая обидеть перспективного автора, – но вы же понимаете, что мы не можем поставить ее вместо пятничного или субботнего детектива. Там совсем другая аудитория. У вас в любом случае не тот круг зрителей. Так что извините, дорогой господин Розенфе… То есть, конечно, господин Кессель.
– Да и гонорар see равно один и тот же, – закончил за нее Кессель.
– Вот именно, – подтвердила фрау Маршалик.
Сценарий Кессель закончил еще в прошлом году, в конце декабря, и в промежутке между Рождеством и Новым годом отвез его фрау Маршалик. Ему, конечно, тут же предложили внести в него множество изменений – нет, это была не фрау Маршалик, ей сценарий как раз очень понравился, – сначала режиссер, потом завредакцией, потом замгенерального, а потом еще какой-то внешний консультант.
– Не обращайте внимания, – сказала фрау Маршалик после совещания (это было в начале января), когда они вернулись к ней в кабинет. Она затворила дверь, предварительно убедившись, что в предбаннике тоже никого нет, и произнесла:
– Сделайте, как тот портной из анекдота. Он сшил костюм, а заказчик померил и говорит… – И тут фрау Маршалик дала своему непревзойденному имитаторскому таланту разыграться в полную силу: выйдя из-за стола, она изобразила и привередливого заказчика, и находчивого портного. – «Э-э… Тут, знаете ли, тянет, да и здесь тоже – разве вы не видите? И карман пришит как-то криво…» – «Не извольте беспокоиться. Все исправим в лучшем виде-с Зайдите недельки через две». Клиент уходит, а портной вешает костюм в шкаф и… Правильно, не делает ни-че-го. Через две недели клиент приходит: «Ну как?» – «Все готово-с. Извольте примерить». – «Вот видите! – говорит клиент – Теперь совсем другое дело!..» – Доиграв эту сценку до конца, фрау Маршалик снова села и добавила обычным тоном: – Так и вы поступите со своим сценарием, господин Герстендорфер.
В конце января, когда Кессель снова принес нетронутый сценарий в редакцию, все были в восторге. Фрау Маршалик только подмигнула.
К лету съемки были закончены, В августе, когда Кессель с Ренатой и Жабой были на Спикерооге, ему перевели остаток гонорара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62