https://wodolei.ru/catalog/vodonagrevateli/protochnye/
Брак — таинство. Здесь божественная благодать как никогда способна возвысить и освятить наши жалкие человеческие привязанности.
— Брак, — повторила Энн. — Вы в самом деле думаете, что Рэндл вернется? — Казалось, сто лет прошло с того дня, когда она говорила с Дугласом о супружеской любви и он ей советовал не выпускать Рэндла из любовных сетей.
— Не знаю, — сказал Свон, — но, вернется он или нет, качество вашей любви к нему не безразлично. И в любом случае вы все же будете его женой.
Такая категоричность задела Энн.
— Вы полагаете, что я должна ждать его с горящим светильником?
— Разумеется. Это бесспорно и с точки зрения церкви, и с человеческой точки зрения. Но ведь вы, конечно, и сами так полагаете?
Энн встала и подошла к окну. С грязно-золотого неба падали редкие капли дождя. Пенн в плаще и сапогах шел по лужайке. Он помахал ей, она ответила. Потом снова села в кресло и сказала:
— Если Рэндл будет просить развода, я соглашусь.
— Мне кажется, вам не следует с этим торопиться. Но вашего положения это все равно не изменит. Мы же с вами знаем, как мы смотрим на нерасторжимость брака.
— Значит, остаток моей жизни я должна посвятить очищению образа Рэндла в его отсутствие?
— Энн, это на вас не похоже.
— Я сама не знаю, что на меня похоже, а что нет. По-моему, я всю жизнь прожила бессознательно.
— Праведная жизнь всегда бессознательна.
— Тогда я, пожалуй, отброшу праведность. Дальше с ней будет, видимо, слишком трудно.
— Вы переутомились. Вам бы нужно как следует отдохнуть.
— Мне предлагали поехать на машине в Грецию.
— Чего же лучше? Поезжайте. Мы с Клер можем тут за всем присмотреть.
Снова она испытала то незнакомое чувство, увидела себя в темно-синем «мерседесе», мчащемся к югу.
— Ох, я все эти годы была как мертвая.
— Вот в этом вы ошибаетесь. Все эти годы вы жили. Это сейчас вы временно умерли.
Энн промолчала. Что ей нужно от Дугласа? Ей нужно, чтобы он утвердил её в собственном мнении. А раз он этого не делает, то и говорить больше не о чем. Значит, у неё есть свое мнение, не такое, как у Дугласа?
— Вы мне очень помогли, — сказала она.
Свон с улыбкой потрепал её по колену.
— Изгнание духа состоялось?
Состоялось? Энн подняла голову. Да, огненная туча исчезла, исчезли вихрем крутящиеся образы, не было ничего, кроме широкого простора, широкого света.
— Да, — сказала она.
— Я рад. Я знаю, что мы с вами мыслим одинаково. Молитва — вот что сейчас важно. Мне известны случаи, когда упорная молитва излечивала самую глубокую обиду.
— Но я не чувствую обиды. Право же, нет. — Она не лгала.
— Если вы сможете любить его _теперь_ и сохранить в сердце своем, это будет радость, которая лучше, чем счастье.
— Лучше, чем счастье? — Энн решительно поднялась. Ей хотелось остаться одной.
— Брак — это нерушимое, мистическое единение душ. Кто знает, сколько добра может принести ему ваша любовь, даже если вы никогда больше не встретитесь.
— Вы правы. Знаете, я, пожалуй, съезжу-таки в Грецию.
— Вот и отлично, — сказал Свон. Его незаметно вели к двери. — И непременно побывайте в Дельфах. Мы с Клер ездили в Грецию десять лет тому назад. У нас, наверно, сохранились все путеводители. Мы вам дадим их с собой.
— Вы очень добры. Поблагодарите от меня Клер за консервированные абрикосы, не забудете?
Наконец-то дверь за ним затворилась. Энн вернулась в гостиную. Она легла на пол, лицом уткнулась в коврик у камина. Она чувствовала себя выжатой, опустошенной. Но странная это была опустошенность. Может быть, Дуглас был прав, когда сказал, что праведность всегда бессознательна. А сейчас ей предстоит жить сознательно, и она со страхом чувствовала, что меняется вся структура её мира, точно кристаллы оседают в новых сочетаниях. Не то чтобы она перестала видеть в Дугласе хорошего человека. Просто он уже не мог отразиться, не искажаясь, в до ужаса прояснившемся зеркале её личности. Его слова, оставаясь для него правильными, для неё означали соблазн, чуть ли не грех. Она много чего могла сделать ради Рэндла, но только не это. Святая могла бы, а она — нет. Не может она удерживать его таким способом; когда она попыталась вообразить это «удерживание», получилось что-то мстительное, что-то смертоносное. Нет, она должна дать Рэндлу свободу, по-настоящему отпустить его, обрубить концы. Эта мысль — отпустить его на волю — осветила что-то в её сознании, и на мгновение, как при вспышке молнии, она увидела, какой должна казаться Рэндлу, какой она казалась ему в последние годы, какой была. Она увидела отсутствие жизни, и слова Рэндла прозвучали в памяти с такой силой, что нашли в ней отклик; «Ты тянешь меня вниз, ты меня держишь в тюрьме». Она должна дать Рэндлу свободу.
Но не значит ли это дать свободу и себе? Она никогда не думала о свободе, никогда не считала её ценностью. Теперь же, внезапно почувствовав, до чего свобода желанна, она оглянулась на свои мысли, попыталась в них усомниться. В чем же тут грех? Но оказалось, что этот вопрос уже не так важен, что его поглотила, затмила некая трезвость, которую она ещё не решалась удостоить именем истины. Да, мир изменился, и пути обратно нет. Придется ей, как сумеет, жить в новом мире. Она перевернулась на спину и устремила взгляд в высокий белый потолок гостиной, куда уже вползали желтоватые дождливые сумерки, и потолок казался ей южным небом, бесконечно далеким и синим, ослепительно сияющим. Она лежала без сил, без мыслей.
Зазвонил телефон, она заставила себя подняться. Звонила Милдред из Сетон-Блейза — сказать, что завтра утром они с Феликсом привезут Миранду домой. Миранда…
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
29
Миранда вернулась в Грэйхеллок, и Пенн терзался. Сначала он был очень огорчен тем, что она останется в Сетон-Блейзе, но её отсутствие обернулось для него отрадной передышкой, во время которой он мог целыми днями грезить о ней, не опасаясь, что созданный им образ подвергнется резкому и болезненному искажению, как то часто случалось, когда его ненаглядная была рядом. И предвкушать её возвращение было радостью. Однако самое возвращение оказалось каким-то ужасом.
Даже дом словно боялся Миранды. Ненастье все длилось, и с её возвращением темнота, холод, сырость словно стали ещё мрачнее. Дом стонал и ежился. Сама Миранда была в крайне угнетенном состоянии и очень резка со всеми, кто к ней приближался. Энн нервничала, с дочерью держалась как-то особенно неумело, а порой вдруг становилась веселой, и это удручало Пенна больше, чем её привычная серьезность. Однажды утром он услышал то, чего ещё никогда не слышал: Энн пела, и от этих звуков, отдававшихся под сводами угрюмого вещего дома, Пенна пробрала дрожь, как от предчувствия грядущих бед.
Сейчас он беспокойно ворочался в постели. Он уже несколько раз вставал и смотрел на свет лампы, ещё горевшей в комнате Миранды во второй башне. Было, в сущности, не очень поздно. Когда Миранда ушла спать, Пенн тоже улегся, не то с отчаяния, не то от скуки, и попытался утешиться книгой «Такова жизнь». Но и Том Коллинз не соответствовал его настроению. Миф о героическом прошлом, великолепный образ нового, свободного человека в поражающе древней стране — все это сейчас было мертво. Уплыли в бесконечную даль плакучие акации и величественные эвкалипты, алые бангсии и пятнистые леопардовые деревья. Вся огромная многоцветная страна таяла, как сон, и Пенн с тревогой почувствовал, что ему впервые изменяет патриотизм. По сравнению с тем, что он переживал, даже быть австралийцем казалось бессмысленным.
Он никак не мог улечься удобно. Все тело болело от желания, и это порождало как бы постоянную усталость, и приятную и тягостную. Он снова встал и подошел к окну. У Миранды все ещё горел свет. Он надел халат и стал бродить по комнате, хмуро оглядывая сбитую постель, свои несколько книг на белой полке. На столе в синем кувшине стояли розы, которые утром принесла Энн. Рядом лежал шведский нож — подарок Хамфри. Он раскрыл его, потрогал лезвие. Хамфри очень хорошо к нему относится. Только Хамфри и было интересно слушать про Австралию. А теперь он опять приглашал Пенна в Лондон, но Пенн опять отказался. Нож отличный, хотя немецкий кинжал, конечно, во сто раз лучше.
Пенн выдвинул ящик и достал из него кинжал. Без малейшего усилия он вынул его из ножен, покачал на руке и почувствовал себя опасным человеком. Расставаться с кинжалом ужасно не хотелось. Он ещё не говорил о нем Миранде, все откладывал, да и вообще с тех пор, как он чуть не отдал ей кинжал тогда на кладбище, ему было не до того. Снова он подошел к окну и посмотрел на свет её лампы, легонько царапая левую ладонь кончиком кинжала.
Лишиться его было жалко, но радовало сознание, что сам он доставит Миранде удовольствие и принесет ради неё пусть маленькую, но ощутимую жертву. Возвращение кинжала хотелось обставить поэффектнее, и Пенн начал раздумывать: когда же мне его отдать? Он пошире раскрыл окно. Ночь была очень темная, но потеплело и пахло цветами — тысячами роз. Из темноты Пенну явилась идея — отдать кинжал сейчас.
А почему бы и нет? Сердце забилось чаще, щеки пылали. Он отошел от окна. Он ещё никогда не был у Миранды в комнате. Она его не приглашала, да и вся та башня представлялась ему запретной. Идея, явившаяся из темноты, сильно его испугала. Способен он подняться в ту башню? При мысли, что он может испугать Миранду, он сам ещё пуще испугался. Но и соблазн был велик, и в следующую минуту он уже вообразил, как взбегает по лестнице и заключает Миранду в объятия.
Этак бог знает до чего можно додуматься, сказал себе Пенн. Лучше заберусь в постель. Но он не двинулся с места, стоял и хмурился. Как, в сущности, обстоит у него дело с Мирандой? Он был убежден, что нужен ей и что нравится ей гораздо больше, чем она показывает. А то с чего бы ей так часто искать его общества, пусть только затем, чтобы его подразнить? И ещё он был убежден, уже без всяких к тому оснований, что прыжок с дерева имел целью произвести на него впечатление. При воспоминании о том, как он тогда сплоховал, у него вырвался стон. Вот если бы он поспел первым, да ещё сломал при этом ногу!.. Да, героическая роль ему не дается. Может быть, он слишком уж мягок с Мирандой?
Попытка не пытка. Все лучше, чем мучиться от бездействия, от беспомощности. Хоть раз, да надо себя показать. Она и сама дикая, буйная, неистовая, он попробует стать достойным её. Он сунул кинжал в один карман, а ножны в другой и тихонько открыл дверь.
Прислушался. Дом молчал, только колотилось сердце. Интересно, Энн уже легла? Не хотелось бы её встретить. Босиком он стал спускаться по лестнице в бледном свете, падавшем из его двери. Вот и галерея. Здесь было темно, но ему казалось, что он все видит, и он уверенно дошел до начала второй винтовой лестницы. И тут остановился.
Ему не хотелось проходить мимо двери в комнату Рэндла, которая в его представлении куда больше связывалась со смертью, чем спальня, где умирала его бабушка. Может быть, глупо сейчас соваться к Миранде, может быть, она рассердится? Да и сумеет ли он, если застанет её в постели, раздетую, теплую, удержаться и не раздавить её, как орех? Она внезапно представилась ему, доступная, беззащитная, и он едва не упал на колени тут же, на лестнице. Потом телесная тоска решила дело, и он одним махом взбежал к её двери.
Затаив дыхание, он постучал. Сначала ничего, потом её голос. Он вошел.
Миранда лежала напротив него на своем диване-кровати. Опершись на подушки, отложив книгу, она смотрела на него, приподняв бледное удивленное лицо. Волосы её растрепались, воротник пижамы торчком стоял вокруг шеи.
В присутствии Миранды исступление Пенна разом улеглось, намерения затуманились. Перед лицом этого маленького тирана он смешался. Он поспешил сказать:
— Привет, Миранда. Ничего, что я к тебе заявился? Вижу, у тебя ещё горит свет, вот я и решил заглянуть.
Миранда мгновенно овладела собой. Она поправила подушки, села и застегнула верхнюю пуговку пижамы. Бросила на него брезгливый взгляд, от которого он почувствовал себя Калибаном.
— Я бы сказала, несколько необычный визит. — Тон был взрослый, немного чопорный.
Он огляделся. Копия его комнаты, но копия-люкс. У него все было однотонное, здесь все яркое, пестрое, цветастое, в горошек, в полоску. Множество мелких предметов создавало впечатление коллекции драгоценностей, будуара маленькой королевы. Он заметил квадратные коврики, постеленные один к одному, несколько ваз с розами и встроенные, скругленные наверху книжные полки, две из которых были заняты куклами — они сидели там тесными рядами, выставив вперед ноги. Их круглые голубые глаза смотрели осудительно. Между красивыми пушистыми занавесками, задернутыми только до половины, на длинном подоконнике видны были расставленные в ряд круглые стеклянные пресс-папье. Единственная лампа лила кремовый свет на белые простыни и желто-красную голову Миранды.
Пенн взял за спинку маленький стульчик, приподнял его, как щенка. В этой комнате он чувствовал себя Гулливером, огромным, сильным и неуклюжим. Он боялся наступить на что-нибудь бьющееся. Любой предмет здесь он мог раздавить, как яичную скорлупу. Он поставил стульчик возле кровати и сел. Позади Миранды, там, где между занавесками чернело окно, ночные бабочки, бледно-серые, с красными глазами, стукались снаружи о стекла. Миранда ждала.
Пенн ощущал вокруг себя пустую, молчащую ночь, такую бескрайнюю, такую безвоздушную, точно они с Мирандой летели в космическом корабле. Ощущал он и новый прилив желания, он звенел им, как наполняющийся сосуд. Закинув ногу на ногу, он сказал:
— Твоя комната красивее моей.
Миранда молчала. Она смотрела на него, свернувшись в клубок, как котенок, и её кошачье лицо казалось равнодушным, но такое равнодушие могло предшествовать прыжку; Пенн не удивился бы, если бы она вдруг вскарабкалась к потолку по занавеске. Он желал её.
— Ты что читаешь? — спросил он.
Миранда, нахмурившись, бросила большую книгу с цветными картинками на одеяло. Пенн взял её в руки — это был какой-то комикс; он перевел взгляд на Миранду и понял, что ей досадно, что он не застал её за более взрослым чтением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
— Брак, — повторила Энн. — Вы в самом деле думаете, что Рэндл вернется? — Казалось, сто лет прошло с того дня, когда она говорила с Дугласом о супружеской любви и он ей советовал не выпускать Рэндла из любовных сетей.
— Не знаю, — сказал Свон, — но, вернется он или нет, качество вашей любви к нему не безразлично. И в любом случае вы все же будете его женой.
Такая категоричность задела Энн.
— Вы полагаете, что я должна ждать его с горящим светильником?
— Разумеется. Это бесспорно и с точки зрения церкви, и с человеческой точки зрения. Но ведь вы, конечно, и сами так полагаете?
Энн встала и подошла к окну. С грязно-золотого неба падали редкие капли дождя. Пенн в плаще и сапогах шел по лужайке. Он помахал ей, она ответила. Потом снова села в кресло и сказала:
— Если Рэндл будет просить развода, я соглашусь.
— Мне кажется, вам не следует с этим торопиться. Но вашего положения это все равно не изменит. Мы же с вами знаем, как мы смотрим на нерасторжимость брака.
— Значит, остаток моей жизни я должна посвятить очищению образа Рэндла в его отсутствие?
— Энн, это на вас не похоже.
— Я сама не знаю, что на меня похоже, а что нет. По-моему, я всю жизнь прожила бессознательно.
— Праведная жизнь всегда бессознательна.
— Тогда я, пожалуй, отброшу праведность. Дальше с ней будет, видимо, слишком трудно.
— Вы переутомились. Вам бы нужно как следует отдохнуть.
— Мне предлагали поехать на машине в Грецию.
— Чего же лучше? Поезжайте. Мы с Клер можем тут за всем присмотреть.
Снова она испытала то незнакомое чувство, увидела себя в темно-синем «мерседесе», мчащемся к югу.
— Ох, я все эти годы была как мертвая.
— Вот в этом вы ошибаетесь. Все эти годы вы жили. Это сейчас вы временно умерли.
Энн промолчала. Что ей нужно от Дугласа? Ей нужно, чтобы он утвердил её в собственном мнении. А раз он этого не делает, то и говорить больше не о чем. Значит, у неё есть свое мнение, не такое, как у Дугласа?
— Вы мне очень помогли, — сказала она.
Свон с улыбкой потрепал её по колену.
— Изгнание духа состоялось?
Состоялось? Энн подняла голову. Да, огненная туча исчезла, исчезли вихрем крутящиеся образы, не было ничего, кроме широкого простора, широкого света.
— Да, — сказала она.
— Я рад. Я знаю, что мы с вами мыслим одинаково. Молитва — вот что сейчас важно. Мне известны случаи, когда упорная молитва излечивала самую глубокую обиду.
— Но я не чувствую обиды. Право же, нет. — Она не лгала.
— Если вы сможете любить его _теперь_ и сохранить в сердце своем, это будет радость, которая лучше, чем счастье.
— Лучше, чем счастье? — Энн решительно поднялась. Ей хотелось остаться одной.
— Брак — это нерушимое, мистическое единение душ. Кто знает, сколько добра может принести ему ваша любовь, даже если вы никогда больше не встретитесь.
— Вы правы. Знаете, я, пожалуй, съезжу-таки в Грецию.
— Вот и отлично, — сказал Свон. Его незаметно вели к двери. — И непременно побывайте в Дельфах. Мы с Клер ездили в Грецию десять лет тому назад. У нас, наверно, сохранились все путеводители. Мы вам дадим их с собой.
— Вы очень добры. Поблагодарите от меня Клер за консервированные абрикосы, не забудете?
Наконец-то дверь за ним затворилась. Энн вернулась в гостиную. Она легла на пол, лицом уткнулась в коврик у камина. Она чувствовала себя выжатой, опустошенной. Но странная это была опустошенность. Может быть, Дуглас был прав, когда сказал, что праведность всегда бессознательна. А сейчас ей предстоит жить сознательно, и она со страхом чувствовала, что меняется вся структура её мира, точно кристаллы оседают в новых сочетаниях. Не то чтобы она перестала видеть в Дугласе хорошего человека. Просто он уже не мог отразиться, не искажаясь, в до ужаса прояснившемся зеркале её личности. Его слова, оставаясь для него правильными, для неё означали соблазн, чуть ли не грех. Она много чего могла сделать ради Рэндла, но только не это. Святая могла бы, а она — нет. Не может она удерживать его таким способом; когда она попыталась вообразить это «удерживание», получилось что-то мстительное, что-то смертоносное. Нет, она должна дать Рэндлу свободу, по-настоящему отпустить его, обрубить концы. Эта мысль — отпустить его на волю — осветила что-то в её сознании, и на мгновение, как при вспышке молнии, она увидела, какой должна казаться Рэндлу, какой она казалась ему в последние годы, какой была. Она увидела отсутствие жизни, и слова Рэндла прозвучали в памяти с такой силой, что нашли в ней отклик; «Ты тянешь меня вниз, ты меня держишь в тюрьме». Она должна дать Рэндлу свободу.
Но не значит ли это дать свободу и себе? Она никогда не думала о свободе, никогда не считала её ценностью. Теперь же, внезапно почувствовав, до чего свобода желанна, она оглянулась на свои мысли, попыталась в них усомниться. В чем же тут грех? Но оказалось, что этот вопрос уже не так важен, что его поглотила, затмила некая трезвость, которую она ещё не решалась удостоить именем истины. Да, мир изменился, и пути обратно нет. Придется ей, как сумеет, жить в новом мире. Она перевернулась на спину и устремила взгляд в высокий белый потолок гостиной, куда уже вползали желтоватые дождливые сумерки, и потолок казался ей южным небом, бесконечно далеким и синим, ослепительно сияющим. Она лежала без сил, без мыслей.
Зазвонил телефон, она заставила себя подняться. Звонила Милдред из Сетон-Блейза — сказать, что завтра утром они с Феликсом привезут Миранду домой. Миранда…
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
29
Миранда вернулась в Грэйхеллок, и Пенн терзался. Сначала он был очень огорчен тем, что она останется в Сетон-Блейзе, но её отсутствие обернулось для него отрадной передышкой, во время которой он мог целыми днями грезить о ней, не опасаясь, что созданный им образ подвергнется резкому и болезненному искажению, как то часто случалось, когда его ненаглядная была рядом. И предвкушать её возвращение было радостью. Однако самое возвращение оказалось каким-то ужасом.
Даже дом словно боялся Миранды. Ненастье все длилось, и с её возвращением темнота, холод, сырость словно стали ещё мрачнее. Дом стонал и ежился. Сама Миранда была в крайне угнетенном состоянии и очень резка со всеми, кто к ней приближался. Энн нервничала, с дочерью держалась как-то особенно неумело, а порой вдруг становилась веселой, и это удручало Пенна больше, чем её привычная серьезность. Однажды утром он услышал то, чего ещё никогда не слышал: Энн пела, и от этих звуков, отдававшихся под сводами угрюмого вещего дома, Пенна пробрала дрожь, как от предчувствия грядущих бед.
Сейчас он беспокойно ворочался в постели. Он уже несколько раз вставал и смотрел на свет лампы, ещё горевшей в комнате Миранды во второй башне. Было, в сущности, не очень поздно. Когда Миранда ушла спать, Пенн тоже улегся, не то с отчаяния, не то от скуки, и попытался утешиться книгой «Такова жизнь». Но и Том Коллинз не соответствовал его настроению. Миф о героическом прошлом, великолепный образ нового, свободного человека в поражающе древней стране — все это сейчас было мертво. Уплыли в бесконечную даль плакучие акации и величественные эвкалипты, алые бангсии и пятнистые леопардовые деревья. Вся огромная многоцветная страна таяла, как сон, и Пенн с тревогой почувствовал, что ему впервые изменяет патриотизм. По сравнению с тем, что он переживал, даже быть австралийцем казалось бессмысленным.
Он никак не мог улечься удобно. Все тело болело от желания, и это порождало как бы постоянную усталость, и приятную и тягостную. Он снова встал и подошел к окну. У Миранды все ещё горел свет. Он надел халат и стал бродить по комнате, хмуро оглядывая сбитую постель, свои несколько книг на белой полке. На столе в синем кувшине стояли розы, которые утром принесла Энн. Рядом лежал шведский нож — подарок Хамфри. Он раскрыл его, потрогал лезвие. Хамфри очень хорошо к нему относится. Только Хамфри и было интересно слушать про Австралию. А теперь он опять приглашал Пенна в Лондон, но Пенн опять отказался. Нож отличный, хотя немецкий кинжал, конечно, во сто раз лучше.
Пенн выдвинул ящик и достал из него кинжал. Без малейшего усилия он вынул его из ножен, покачал на руке и почувствовал себя опасным человеком. Расставаться с кинжалом ужасно не хотелось. Он ещё не говорил о нем Миранде, все откладывал, да и вообще с тех пор, как он чуть не отдал ей кинжал тогда на кладбище, ему было не до того. Снова он подошел к окну и посмотрел на свет её лампы, легонько царапая левую ладонь кончиком кинжала.
Лишиться его было жалко, но радовало сознание, что сам он доставит Миранде удовольствие и принесет ради неё пусть маленькую, но ощутимую жертву. Возвращение кинжала хотелось обставить поэффектнее, и Пенн начал раздумывать: когда же мне его отдать? Он пошире раскрыл окно. Ночь была очень темная, но потеплело и пахло цветами — тысячами роз. Из темноты Пенну явилась идея — отдать кинжал сейчас.
А почему бы и нет? Сердце забилось чаще, щеки пылали. Он отошел от окна. Он ещё никогда не был у Миранды в комнате. Она его не приглашала, да и вся та башня представлялась ему запретной. Идея, явившаяся из темноты, сильно его испугала. Способен он подняться в ту башню? При мысли, что он может испугать Миранду, он сам ещё пуще испугался. Но и соблазн был велик, и в следующую минуту он уже вообразил, как взбегает по лестнице и заключает Миранду в объятия.
Этак бог знает до чего можно додуматься, сказал себе Пенн. Лучше заберусь в постель. Но он не двинулся с места, стоял и хмурился. Как, в сущности, обстоит у него дело с Мирандой? Он был убежден, что нужен ей и что нравится ей гораздо больше, чем она показывает. А то с чего бы ей так часто искать его общества, пусть только затем, чтобы его подразнить? И ещё он был убежден, уже без всяких к тому оснований, что прыжок с дерева имел целью произвести на него впечатление. При воспоминании о том, как он тогда сплоховал, у него вырвался стон. Вот если бы он поспел первым, да ещё сломал при этом ногу!.. Да, героическая роль ему не дается. Может быть, он слишком уж мягок с Мирандой?
Попытка не пытка. Все лучше, чем мучиться от бездействия, от беспомощности. Хоть раз, да надо себя показать. Она и сама дикая, буйная, неистовая, он попробует стать достойным её. Он сунул кинжал в один карман, а ножны в другой и тихонько открыл дверь.
Прислушался. Дом молчал, только колотилось сердце. Интересно, Энн уже легла? Не хотелось бы её встретить. Босиком он стал спускаться по лестнице в бледном свете, падавшем из его двери. Вот и галерея. Здесь было темно, но ему казалось, что он все видит, и он уверенно дошел до начала второй винтовой лестницы. И тут остановился.
Ему не хотелось проходить мимо двери в комнату Рэндла, которая в его представлении куда больше связывалась со смертью, чем спальня, где умирала его бабушка. Может быть, глупо сейчас соваться к Миранде, может быть, она рассердится? Да и сумеет ли он, если застанет её в постели, раздетую, теплую, удержаться и не раздавить её, как орех? Она внезапно представилась ему, доступная, беззащитная, и он едва не упал на колени тут же, на лестнице. Потом телесная тоска решила дело, и он одним махом взбежал к её двери.
Затаив дыхание, он постучал. Сначала ничего, потом её голос. Он вошел.
Миранда лежала напротив него на своем диване-кровати. Опершись на подушки, отложив книгу, она смотрела на него, приподняв бледное удивленное лицо. Волосы её растрепались, воротник пижамы торчком стоял вокруг шеи.
В присутствии Миранды исступление Пенна разом улеглось, намерения затуманились. Перед лицом этого маленького тирана он смешался. Он поспешил сказать:
— Привет, Миранда. Ничего, что я к тебе заявился? Вижу, у тебя ещё горит свет, вот я и решил заглянуть.
Миранда мгновенно овладела собой. Она поправила подушки, села и застегнула верхнюю пуговку пижамы. Бросила на него брезгливый взгляд, от которого он почувствовал себя Калибаном.
— Я бы сказала, несколько необычный визит. — Тон был взрослый, немного чопорный.
Он огляделся. Копия его комнаты, но копия-люкс. У него все было однотонное, здесь все яркое, пестрое, цветастое, в горошек, в полоску. Множество мелких предметов создавало впечатление коллекции драгоценностей, будуара маленькой королевы. Он заметил квадратные коврики, постеленные один к одному, несколько ваз с розами и встроенные, скругленные наверху книжные полки, две из которых были заняты куклами — они сидели там тесными рядами, выставив вперед ноги. Их круглые голубые глаза смотрели осудительно. Между красивыми пушистыми занавесками, задернутыми только до половины, на длинном подоконнике видны были расставленные в ряд круглые стеклянные пресс-папье. Единственная лампа лила кремовый свет на белые простыни и желто-красную голову Миранды.
Пенн взял за спинку маленький стульчик, приподнял его, как щенка. В этой комнате он чувствовал себя Гулливером, огромным, сильным и неуклюжим. Он боялся наступить на что-нибудь бьющееся. Любой предмет здесь он мог раздавить, как яичную скорлупу. Он поставил стульчик возле кровати и сел. Позади Миранды, там, где между занавесками чернело окно, ночные бабочки, бледно-серые, с красными глазами, стукались снаружи о стекла. Миранда ждала.
Пенн ощущал вокруг себя пустую, молчащую ночь, такую бескрайнюю, такую безвоздушную, точно они с Мирандой летели в космическом корабле. Ощущал он и новый прилив желания, он звенел им, как наполняющийся сосуд. Закинув ногу на ногу, он сказал:
— Твоя комната красивее моей.
Миранда молчала. Она смотрела на него, свернувшись в клубок, как котенок, и её кошачье лицо казалось равнодушным, но такое равнодушие могло предшествовать прыжку; Пенн не удивился бы, если бы она вдруг вскарабкалась к потолку по занавеске. Он желал её.
— Ты что читаешь? — спросил он.
Миранда, нахмурившись, бросила большую книгу с цветными картинками на одеяло. Пенн взял её в руки — это был какой-то комикс; он перевел взгляд на Миранду и понял, что ей досадно, что он не застал её за более взрослым чтением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41