купить тумбу под раковину в ванную
Это вечеринка для взрослых. Незаконное распитие спиртного здесь не секрет, а секреты не запрещены. Заплати пару долларов и входи, и отныне все, что ты скажешь, будет на порядок умнее и смешнее того, что ты умел говорить у себя на кухне. Остроумие обнаруживается вдруг и бьет через край словно пена, льющаяся из стакана. Смех плывет колокольным звоном, только эти колокола не надо тянуть за язык, их трезвон непрестанен, предел ему – изнеможение. Хочешь пей джин, хочешь – пиво, но в этом нет прямой необходимости: прикосновение колена, случайное или не очень, будоражит кровь не хуже рюмки бурбона или щипка за сосок. Дух твой воспаряет и висит под потолком некоторое время, любуясь всей этой нарядно одетой наготой. В комнате за закрытой дверью дело, похоже, нечисто. Но и там, где, подстегиваемые головокружительным вокалом, жмутся друг к другу танцующие парочки, где они болтают и смеются, хватает проказ.
Доркас довольна. Она в объятиях двух крепких рук, ладонь ее на мужской шее, а щека прижата к собственному плечу. Им не нужно много места для танца, это и хорошо, места все равно нет: в комнате битком набито народу. Мужчины постанывают от удовольствия, женщины мурлыкают в предвкушении. Музыка окутывает их, стелется по земле, желая обнять их всех, задеть за Живое, ну, порадуйтесь жизни, хоть чуть-чуть, а почему бы и нет? ведь вот оно, то, что вы хотели.
Он ничего не нашептывает ей на ушко. Его намерения и без того ясны в том, как он прижимается подбородком к ее волосам, как несуетливо касается пальцами ее кожи. Она тянется, чтобы обнять его за шею. Он слегка наклоняется, Чтобы ей не пришлось утруждать себя. Каждое их движение согласовано, выше талии и ниже: мышцы, связки, суставы понятливы и послушны. А если вдруг танцоры замнутся, отступят в нерешительности, музыка продиктует им следующий шаг.
Доркас счастлива. Счастливее, чем была когда-либо в жизни. В усах ее партнера нет седых нитей. Он напорист и устремлен в будущее. Неутомим, ясноглаз и немного жесток. Он ничего никогда ей не дарил и далек от подобных мыслей. Иногда он там, где обещает быть, иногда нет. За ним охотятся другие женщины, и очень упорно, но он разборчив. Что им от него нужно и что он может дать? Замечательного себя. Разве это идет в какое-то сравнение с парой шелковых чулок? Он вне подобной конкуренции. Доркас повезло. Она знает это. И счастлива как никогда.
«Он придет за мной. Я знаю. У него стали такие пустые глаза, когда я сказала ему не ходить за мной. А потом как забегали – глаза-то. Я нехорошо ему об этом сказала, хотя собиралась как-нибудь помягче. Даже тренировалась перед зеркалом, все по пунктам: и про его жену, и про то, что вечно все тайком. Ни слова не сказала про Актона или про возраст. Про Актона даже не заикнулась. Но он начал спорить со мной и я сказала, отстань от меня. Оставь меня в покое. Сгинь. Только попробуй, принеси мне еще раз одеколон, вот увидишь, я его выпью и отравлюсь, если не отвяжешься.
Он говорит – от одеколона не умирают.
Я говорю – ты понимаешь, что я хочу сказать.
Он тогда говорит – ты хочешь, чтобы я ушел от жены? Я говорю – нет! от меня. Я не хочу чтобы ты был рядом со мной. И не хочу, чтобы ты был внутри меня. Я ненавижу эту комнату. Я не хочу приходить сюда, и не ищи меня.
Он говорит – почему?
Я говорю – потому что кончается на у.
Он говорит – почему потому.
Я говорю – меня тошнит от тебя.
Тошнит? От меня тошнит?
Да, тошнит, от тебя и от самой себя.
Это я случайно сказала… ну, что тошнит. Нет, меня, если по правде, не тошнило. От него, в смысле. Я просто хотела, чтобы он понял, что раз у меня Актон, мне нельзя упустить его, я хочу, чтобы девчонки говорили. Ну, куда мы ходим и что он делает. И вообще про все. Что толку от секретов, если не с кем даже их обсудить. Я однажды слегка намекнула Фелис про нас с Джо, но она только засмеялась, потом посмотрела на меня как-то странно, что ли, и нахмурилась.
Я, конечно, ему это не сказала, тренировалась-то я про другое и запуталась.
Он все равно придет за мной. Я знаю. Он меня ищет. Может быть, завтра найдет меня. А может, даже сегодня вечером. Прямо здесь.
Когда мы вышли из трамвая, я с Актоном и Фелис, мне показалось, что он там стоит, в дверях рядом с кондитерским магазином, но это оказался не он. Пока не он. Мне он уже всюду мерещится. Я знаю, что он ищет меня, и знаю, что найдет.
Ему всегда было совершенно все равно, как я выгляжу.
Как бы я ни выглядела, что бы ни делала – ему все равно нравилось. Меня это бесит. Даже не пойму, что именно. Не знаю.
Вот Актон, например, он всегда говорит мне, если ему не нравится моя прическа. И я делаю, как ему нравится. Я никогда не ношу очки, когда иду с ним, и смеюсь по-другому, как ему больше нравится. Наверное, больше. Во всяком случае ему не нравилось, как я раньше смеялась. И я теперь ковыряюсь в тарелке. Джо нравилось, чтобы я съедала все и еще добавки просила. А Актон молча на меня поглядывает, если я хочу еще. Это он так обо мне заботится. Джо никогда. Джо было наплевать, какая я как женщина. А зря. Мне вот не наплевать. Мне хотелось быть кемто, личностью. А Актон как раз развивает во мне личность. Теперь у меня есть вид. Тоненькие брови мне так идут, просто сказка. И браслеты ношу прямо у локтя. И чулки иногда подвязываю теперь ниже коленок, а не выше, как раньше. А дома у меня есть туфельки с прорезями, прямо как кружева.
Он придет за мной. Может быть, сегодня. Сюда.
Если придет сюда, то увидит, как мы близко друг к дружке танцуем. Как я облокачиваюсь на него и прижимаюсь щекой к руке. Как подол на моей юбке летает вокруг ног, когда мы крутимся туда-сюда. Мы прижимаемся с ног до головы, между нами уже ничего не поместится, так мы близко. Многие здесь хотели бы быть на моем месте. Я вижу их лица, когда открываю глаза и выглядываю из-за его шеи. Я щекочу ему затылок ноготком, чтобы по казать этим девчонкам, что я знаю, как им его хочется. Ему это не нравится. И он крутит головой, чтобы я прекратила. Ладно, прекращу.
Джо было бы все равно. Его я могла щекотать где угодно. Он позволял мне рисовать губной помадой на таких местах, которые ему только в зеркало видно».
Что случится после вечеринки, не имеет значения. Все только сейчас. Как на войне. Каждый здесь красив и блестящ, взбудоражен мыслью о чужой крови. Как будто красная бурда, плеснувшая из чужих вен, это всего лишь особо качественная краска для лица. После, конечно, будут сплетни, разговоры, что да как, но главное – само действо, ритм бьющейся в сердце крови. На танцульке, как на войне, все хитры и злокозненны, цели ставятся и тут же меняются, союзы создаются и предаются. Союзники и соперники повергаются в прах, новые связи торжествуют. Мысль о поражении поразительна для Доркас: здесь, среди воинcтвeнныx взрослых, играют всерьез.
Он придет за мной. И когда придет, увидит, я больше не его. Я Актона, и Актону хочу доставить удовольствие. Он этого ждет. С Джо я только себе угождала, а он мне еще и потакал. С Джо я была всему хозяйкой, весь мир был у меня в руках.
О, танцевальная зала – музыка – люди, маячащие в дверях. Силуэты целующихся за занавесками; игривые пальцы – изучающие, ласковые. Вот рынок, где жест это все: язык, быстро, словно молния, лизнувший губу, ноготок, скользящий по лиловой щеке сливы. А отвергнутый любовник в мокрых ботинках с болтающимися шнурками, в наглухо застегнутой кофте под мятым пальто здесь чужой. Здесь не место для стариков, здесь происходят романы.
Он здесь. О, Боже, смотрите, он плачет. Я падаю? Почему я падаю? Актон держит меня, но я все равно падаю Головы поворачиваются посмотреть, куда я падаю. Темно, опять светло. Я на кровати, со лба мне вытирают пот, но мне холодно, отчего-то очень холодно. Я вижу, губы шевелятся, что-то говорят, но я не слышу. Далеко, далеко, в конце кровати стоит Актон. У него на пиджаке кровь, он вытирает ее белым носовым платком. Женщина снимает с него пиджак. Ему не нравится эта кровь. Наверное, это моя кровь, запачкала ему рубашку. Хозяйка кричит. Ее вечер не удался. Актон, похоже, рассержен; женщина принесла ему пиджак, но ткань все равно не такая чистая, как была, не такая, как он любит.
Теперь слышу.
– Кто? Кто это сделал?
Я устала. Хочу спать. Надо проснуться; ведь происходит что-то важное.
– Кто это сделал, девочка? Кто?
Они хотят, чтобы я сказала его имя. Наконец сказала при всех.
Актон снял рубашку. В дверях толпятся люди, тянут шеи, чтобы увидеть. Пластинок больше не слышно. Кто-то играет на пианино, ах да, они ждали, что он придет, а женщина поет. Плохо слышно, но я и так знаю слова наизусть.
Фелис. Она слишком сильно жмет мне руку. Пусть наклонится ко мне. У нее такие большие глаза, как лампы на потолке. Она спрашивает, это он?
Им нужно его имя, чтобы броситься за ним вдогонку. Отобрать у него чемоданчик с образцами, но как же можно, там же Бернадина, Рошель и Фей. Мама знает имя, но мама не скажет. Ведь был же весь мир в моей руке, Фелис. Там, в комнате с замерзшими стеклами.
Фелис наклоняется, и я кричу ей в ухо. Мне кажется, я кричу. Мне кажется.
Люди уходят.
Теперь видно. Через дверь я вижу стол. На нем коричневое деревянное блюдо, плоское как поднос, доверху полное апельсинов. Теперь ясно, темное блюдо, гора апельсинов, одних золотых апельсинов. Слушай. Я не знаю, кто это поет, но слова я знаю наизусть».
Золотые. Золотые стояли деньки: погодка для влюбленных, так люди говорили. Пик года. Вот тогда-то все и началось. В день столь хрустально– чистый и ясный, что деревья шелестели, кичась. Зажатые среди бетонных стен, едва дыша, все равно кичились. Глупые, глупые, но что же сделать, день был такой. Я своими глазами видела, как Ленокс-авеню вдруг раскинулась во все стороны, стала шире, и мужчины выходили из лавок, чтобы подивиться на нее, чтобы постоять, засунув руки под передник или в задние карманы, поозираться на широкую улицу, желавшую вместить побольше чудного дня. Увечные ветераны в одежде, отчасти военной, отчасти гражданской, больше не таращились хмуро на занятых работой людей, а шли к церковному фургончику и, поев,
разваливались на обочине, как на файфовском диване, скручивать свои цигарки. Женщины спотыкались на выбоинах тротуара, а вместо того. Чтобы глядеть под ноги, взглядывали на верхушки деревьев, пытаясь понять, откуда этот свет. Издалека доносился шорох шин на М11 и М2, и паккардов было почти не слышно. Даже шумливые форды угомонились, у шоферов пропало желание дуть в рожок или, выглянув из бокового окна, подтрунивать над пешеходами, медленно ползущими через улицу. Золото дня пронимало и их, и они кричали женщинам, чьи черные блестящие каблучки застревали в трещинах: «Все отдам, что хочешь! поедем ко мне»!
Парни на крышах сменили мелодию: наплевавшись вдоволь и поразглядывав с недоумением мундштуки инструментов, они приладили их назад, раздули щеки, и зазвучал вот этот самый свет, чистый, сильный и щедрый, что ли. Как они играли, так вы бы подумали, что все всем прощено. Труднее было кларнетам: медные разошлись вовсю, не шастали как обычно по низам, а звучали высоко и чисто, будто девочка поет у ручья, ждет чего-то, ножки застывшие в воде полощет. Парни-то эти никакой такой девчонки никогда, конечно, не видали, и ручья тоже, но в тот день само придумалось. На крышах. На двести пятьдесят четвертом, где нет ограждений по краям, и на сто тридцать первом с яблочно-зеленой цистерной для воды, и на соседнем сто тридцать третьем, где помидорная рассада в банках из-под масла и тюфяк. Чтобы спать в жаркую ночь, скрываться от духоты или от комаров, которым лень лететь так высоко да и жаль оставлять нежные шеи там, внизу. Так что и на Ленокс, и на Сент-Николас, а оттуда по 135-й, Лексингтон, Ковент и вплоть до Восьмой я слышала их, слышала, как рвались наружу их сахарные сердца, как тек кленовый сахар по четырехсотлетним стволам, а собрать его в ведро, так ведра-то у них и не было, и не нужно им никакого ведра. Им только что и нужно было, чтобы тек весь день этот сахар, хочет, медленно, а хочет, пусть и быстро, только чтобы свободно тек по старым стволам, набухшим сладостью.
Вот как играли мальчики на своих медных в тот день. Уверенные в себе, уверенные в своей святости, стояли на крыше, сначала лицом друг к другу, а потом, когда стало ясно, что кларнетам тут нечего делать, повернулись к ним спиной, задрали вверх свои дудки и вошли в свет, чистый, ровный и щедрый, что ли.
Не очень-то подходящий день, чтобы портить себе жизнь, и без того треснувшую, как дешевая оконная рама, но Вайолет, ох, эта Вайолет, ее надо знать. Она полагала, что ее главная в жизни обязанность – это пить коктейли с эликсиром доктора Ди и средством для прибавки веса, есть свинину, и все будет в порядке, вопиюще пустое пространство сзади под платьем заполнится. Даже в теплые дни она надевала плащ, чтобы мужчины при Виде ее не качали жалостливо головами. Но в тот день, в тот добренький, хорошенький денек, ее нисколько не волновало отсутствие на теле оной части, она стояла на крыльце, обхватив себя руками – ладони на локтях, чулки скрученные болтаются внизу – стояла и смотрела, кто там идет по ступенькам. Музыка вклинивается в рыдания Джо, впрочем, ставшие потише. Наверное, это из-за того, что она вернула фотографию Алисе Манфред. Но где раньше была фотография, осталось нечто. Может быть, поэтому, стоя на крыльце и думать забыв про свой зад, она с легкостью поверила, что навстречу ей по ступенькам поднимается вторая самая настоящая Доркас, вылитая она, четыре завитка за ушами и все такое прочее.
Под мышкой у нее пластинка, а в другой руке – полфунта говядины в розовой бумаге, хотя денек слишком жаркий, чтобы болтаться по улицам с сырым мясом. Если она не поспешит домой, ее мясо пропадет. Сварится без всякой посторонней помощи, не успеет она его на плиту поставить.
Ленивая девчонка. Руки заняты, а в голове, похоже, пусто.
Глядя на нее, я начинаю нервничать.
Глядя на нее, я начинаю сомневаться, что погода простоит до завтра. Не нравится мне эта сажа, которая валится с ясного неба. Собирается на подоконниках, грязным пушком покрывает рамы. А теперь еще и девочка – идет себе, озаренная солнцем, теперь еще и она заставляет меня усомниться в себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Доркас довольна. Она в объятиях двух крепких рук, ладонь ее на мужской шее, а щека прижата к собственному плечу. Им не нужно много места для танца, это и хорошо, места все равно нет: в комнате битком набито народу. Мужчины постанывают от удовольствия, женщины мурлыкают в предвкушении. Музыка окутывает их, стелется по земле, желая обнять их всех, задеть за Живое, ну, порадуйтесь жизни, хоть чуть-чуть, а почему бы и нет? ведь вот оно, то, что вы хотели.
Он ничего не нашептывает ей на ушко. Его намерения и без того ясны в том, как он прижимается подбородком к ее волосам, как несуетливо касается пальцами ее кожи. Она тянется, чтобы обнять его за шею. Он слегка наклоняется, Чтобы ей не пришлось утруждать себя. Каждое их движение согласовано, выше талии и ниже: мышцы, связки, суставы понятливы и послушны. А если вдруг танцоры замнутся, отступят в нерешительности, музыка продиктует им следующий шаг.
Доркас счастлива. Счастливее, чем была когда-либо в жизни. В усах ее партнера нет седых нитей. Он напорист и устремлен в будущее. Неутомим, ясноглаз и немного жесток. Он ничего никогда ей не дарил и далек от подобных мыслей. Иногда он там, где обещает быть, иногда нет. За ним охотятся другие женщины, и очень упорно, но он разборчив. Что им от него нужно и что он может дать? Замечательного себя. Разве это идет в какое-то сравнение с парой шелковых чулок? Он вне подобной конкуренции. Доркас повезло. Она знает это. И счастлива как никогда.
«Он придет за мной. Я знаю. У него стали такие пустые глаза, когда я сказала ему не ходить за мной. А потом как забегали – глаза-то. Я нехорошо ему об этом сказала, хотя собиралась как-нибудь помягче. Даже тренировалась перед зеркалом, все по пунктам: и про его жену, и про то, что вечно все тайком. Ни слова не сказала про Актона или про возраст. Про Актона даже не заикнулась. Но он начал спорить со мной и я сказала, отстань от меня. Оставь меня в покое. Сгинь. Только попробуй, принеси мне еще раз одеколон, вот увидишь, я его выпью и отравлюсь, если не отвяжешься.
Он говорит – от одеколона не умирают.
Я говорю – ты понимаешь, что я хочу сказать.
Он тогда говорит – ты хочешь, чтобы я ушел от жены? Я говорю – нет! от меня. Я не хочу чтобы ты был рядом со мной. И не хочу, чтобы ты был внутри меня. Я ненавижу эту комнату. Я не хочу приходить сюда, и не ищи меня.
Он говорит – почему?
Я говорю – потому что кончается на у.
Он говорит – почему потому.
Я говорю – меня тошнит от тебя.
Тошнит? От меня тошнит?
Да, тошнит, от тебя и от самой себя.
Это я случайно сказала… ну, что тошнит. Нет, меня, если по правде, не тошнило. От него, в смысле. Я просто хотела, чтобы он понял, что раз у меня Актон, мне нельзя упустить его, я хочу, чтобы девчонки говорили. Ну, куда мы ходим и что он делает. И вообще про все. Что толку от секретов, если не с кем даже их обсудить. Я однажды слегка намекнула Фелис про нас с Джо, но она только засмеялась, потом посмотрела на меня как-то странно, что ли, и нахмурилась.
Я, конечно, ему это не сказала, тренировалась-то я про другое и запуталась.
Он все равно придет за мной. Я знаю. Он меня ищет. Может быть, завтра найдет меня. А может, даже сегодня вечером. Прямо здесь.
Когда мы вышли из трамвая, я с Актоном и Фелис, мне показалось, что он там стоит, в дверях рядом с кондитерским магазином, но это оказался не он. Пока не он. Мне он уже всюду мерещится. Я знаю, что он ищет меня, и знаю, что найдет.
Ему всегда было совершенно все равно, как я выгляжу.
Как бы я ни выглядела, что бы ни делала – ему все равно нравилось. Меня это бесит. Даже не пойму, что именно. Не знаю.
Вот Актон, например, он всегда говорит мне, если ему не нравится моя прическа. И я делаю, как ему нравится. Я никогда не ношу очки, когда иду с ним, и смеюсь по-другому, как ему больше нравится. Наверное, больше. Во всяком случае ему не нравилось, как я раньше смеялась. И я теперь ковыряюсь в тарелке. Джо нравилось, чтобы я съедала все и еще добавки просила. А Актон молча на меня поглядывает, если я хочу еще. Это он так обо мне заботится. Джо никогда. Джо было наплевать, какая я как женщина. А зря. Мне вот не наплевать. Мне хотелось быть кемто, личностью. А Актон как раз развивает во мне личность. Теперь у меня есть вид. Тоненькие брови мне так идут, просто сказка. И браслеты ношу прямо у локтя. И чулки иногда подвязываю теперь ниже коленок, а не выше, как раньше. А дома у меня есть туфельки с прорезями, прямо как кружева.
Он придет за мной. Может быть, сегодня. Сюда.
Если придет сюда, то увидит, как мы близко друг к дружке танцуем. Как я облокачиваюсь на него и прижимаюсь щекой к руке. Как подол на моей юбке летает вокруг ног, когда мы крутимся туда-сюда. Мы прижимаемся с ног до головы, между нами уже ничего не поместится, так мы близко. Многие здесь хотели бы быть на моем месте. Я вижу их лица, когда открываю глаза и выглядываю из-за его шеи. Я щекочу ему затылок ноготком, чтобы по казать этим девчонкам, что я знаю, как им его хочется. Ему это не нравится. И он крутит головой, чтобы я прекратила. Ладно, прекращу.
Джо было бы все равно. Его я могла щекотать где угодно. Он позволял мне рисовать губной помадой на таких местах, которые ему только в зеркало видно».
Что случится после вечеринки, не имеет значения. Все только сейчас. Как на войне. Каждый здесь красив и блестящ, взбудоражен мыслью о чужой крови. Как будто красная бурда, плеснувшая из чужих вен, это всего лишь особо качественная краска для лица. После, конечно, будут сплетни, разговоры, что да как, но главное – само действо, ритм бьющейся в сердце крови. На танцульке, как на войне, все хитры и злокозненны, цели ставятся и тут же меняются, союзы создаются и предаются. Союзники и соперники повергаются в прах, новые связи торжествуют. Мысль о поражении поразительна для Доркас: здесь, среди воинcтвeнныx взрослых, играют всерьез.
Он придет за мной. И когда придет, увидит, я больше не его. Я Актона, и Актону хочу доставить удовольствие. Он этого ждет. С Джо я только себе угождала, а он мне еще и потакал. С Джо я была всему хозяйкой, весь мир был у меня в руках.
О, танцевальная зала – музыка – люди, маячащие в дверях. Силуэты целующихся за занавесками; игривые пальцы – изучающие, ласковые. Вот рынок, где жест это все: язык, быстро, словно молния, лизнувший губу, ноготок, скользящий по лиловой щеке сливы. А отвергнутый любовник в мокрых ботинках с болтающимися шнурками, в наглухо застегнутой кофте под мятым пальто здесь чужой. Здесь не место для стариков, здесь происходят романы.
Он здесь. О, Боже, смотрите, он плачет. Я падаю? Почему я падаю? Актон держит меня, но я все равно падаю Головы поворачиваются посмотреть, куда я падаю. Темно, опять светло. Я на кровати, со лба мне вытирают пот, но мне холодно, отчего-то очень холодно. Я вижу, губы шевелятся, что-то говорят, но я не слышу. Далеко, далеко, в конце кровати стоит Актон. У него на пиджаке кровь, он вытирает ее белым носовым платком. Женщина снимает с него пиджак. Ему не нравится эта кровь. Наверное, это моя кровь, запачкала ему рубашку. Хозяйка кричит. Ее вечер не удался. Актон, похоже, рассержен; женщина принесла ему пиджак, но ткань все равно не такая чистая, как была, не такая, как он любит.
Теперь слышу.
– Кто? Кто это сделал?
Я устала. Хочу спать. Надо проснуться; ведь происходит что-то важное.
– Кто это сделал, девочка? Кто?
Они хотят, чтобы я сказала его имя. Наконец сказала при всех.
Актон снял рубашку. В дверях толпятся люди, тянут шеи, чтобы увидеть. Пластинок больше не слышно. Кто-то играет на пианино, ах да, они ждали, что он придет, а женщина поет. Плохо слышно, но я и так знаю слова наизусть.
Фелис. Она слишком сильно жмет мне руку. Пусть наклонится ко мне. У нее такие большие глаза, как лампы на потолке. Она спрашивает, это он?
Им нужно его имя, чтобы броситься за ним вдогонку. Отобрать у него чемоданчик с образцами, но как же можно, там же Бернадина, Рошель и Фей. Мама знает имя, но мама не скажет. Ведь был же весь мир в моей руке, Фелис. Там, в комнате с замерзшими стеклами.
Фелис наклоняется, и я кричу ей в ухо. Мне кажется, я кричу. Мне кажется.
Люди уходят.
Теперь видно. Через дверь я вижу стол. На нем коричневое деревянное блюдо, плоское как поднос, доверху полное апельсинов. Теперь ясно, темное блюдо, гора апельсинов, одних золотых апельсинов. Слушай. Я не знаю, кто это поет, но слова я знаю наизусть».
Золотые. Золотые стояли деньки: погодка для влюбленных, так люди говорили. Пик года. Вот тогда-то все и началось. В день столь хрустально– чистый и ясный, что деревья шелестели, кичась. Зажатые среди бетонных стен, едва дыша, все равно кичились. Глупые, глупые, но что же сделать, день был такой. Я своими глазами видела, как Ленокс-авеню вдруг раскинулась во все стороны, стала шире, и мужчины выходили из лавок, чтобы подивиться на нее, чтобы постоять, засунув руки под передник или в задние карманы, поозираться на широкую улицу, желавшую вместить побольше чудного дня. Увечные ветераны в одежде, отчасти военной, отчасти гражданской, больше не таращились хмуро на занятых работой людей, а шли к церковному фургончику и, поев,
разваливались на обочине, как на файфовском диване, скручивать свои цигарки. Женщины спотыкались на выбоинах тротуара, а вместо того. Чтобы глядеть под ноги, взглядывали на верхушки деревьев, пытаясь понять, откуда этот свет. Издалека доносился шорох шин на М11 и М2, и паккардов было почти не слышно. Даже шумливые форды угомонились, у шоферов пропало желание дуть в рожок или, выглянув из бокового окна, подтрунивать над пешеходами, медленно ползущими через улицу. Золото дня пронимало и их, и они кричали женщинам, чьи черные блестящие каблучки застревали в трещинах: «Все отдам, что хочешь! поедем ко мне»!
Парни на крышах сменили мелодию: наплевавшись вдоволь и поразглядывав с недоумением мундштуки инструментов, они приладили их назад, раздули щеки, и зазвучал вот этот самый свет, чистый, сильный и щедрый, что ли. Как они играли, так вы бы подумали, что все всем прощено. Труднее было кларнетам: медные разошлись вовсю, не шастали как обычно по низам, а звучали высоко и чисто, будто девочка поет у ручья, ждет чего-то, ножки застывшие в воде полощет. Парни-то эти никакой такой девчонки никогда, конечно, не видали, и ручья тоже, но в тот день само придумалось. На крышах. На двести пятьдесят четвертом, где нет ограждений по краям, и на сто тридцать первом с яблочно-зеленой цистерной для воды, и на соседнем сто тридцать третьем, где помидорная рассада в банках из-под масла и тюфяк. Чтобы спать в жаркую ночь, скрываться от духоты или от комаров, которым лень лететь так высоко да и жаль оставлять нежные шеи там, внизу. Так что и на Ленокс, и на Сент-Николас, а оттуда по 135-й, Лексингтон, Ковент и вплоть до Восьмой я слышала их, слышала, как рвались наружу их сахарные сердца, как тек кленовый сахар по четырехсотлетним стволам, а собрать его в ведро, так ведра-то у них и не было, и не нужно им никакого ведра. Им только что и нужно было, чтобы тек весь день этот сахар, хочет, медленно, а хочет, пусть и быстро, только чтобы свободно тек по старым стволам, набухшим сладостью.
Вот как играли мальчики на своих медных в тот день. Уверенные в себе, уверенные в своей святости, стояли на крыше, сначала лицом друг к другу, а потом, когда стало ясно, что кларнетам тут нечего делать, повернулись к ним спиной, задрали вверх свои дудки и вошли в свет, чистый, ровный и щедрый, что ли.
Не очень-то подходящий день, чтобы портить себе жизнь, и без того треснувшую, как дешевая оконная рама, но Вайолет, ох, эта Вайолет, ее надо знать. Она полагала, что ее главная в жизни обязанность – это пить коктейли с эликсиром доктора Ди и средством для прибавки веса, есть свинину, и все будет в порядке, вопиюще пустое пространство сзади под платьем заполнится. Даже в теплые дни она надевала плащ, чтобы мужчины при Виде ее не качали жалостливо головами. Но в тот день, в тот добренький, хорошенький денек, ее нисколько не волновало отсутствие на теле оной части, она стояла на крыльце, обхватив себя руками – ладони на локтях, чулки скрученные болтаются внизу – стояла и смотрела, кто там идет по ступенькам. Музыка вклинивается в рыдания Джо, впрочем, ставшие потише. Наверное, это из-за того, что она вернула фотографию Алисе Манфред. Но где раньше была фотография, осталось нечто. Может быть, поэтому, стоя на крыльце и думать забыв про свой зад, она с легкостью поверила, что навстречу ей по ступенькам поднимается вторая самая настоящая Доркас, вылитая она, четыре завитка за ушами и все такое прочее.
Под мышкой у нее пластинка, а в другой руке – полфунта говядины в розовой бумаге, хотя денек слишком жаркий, чтобы болтаться по улицам с сырым мясом. Если она не поспешит домой, ее мясо пропадет. Сварится без всякой посторонней помощи, не успеет она его на плиту поставить.
Ленивая девчонка. Руки заняты, а в голове, похоже, пусто.
Глядя на нее, я начинаю нервничать.
Глядя на нее, я начинаю сомневаться, что погода простоит до завтра. Не нравится мне эта сажа, которая валится с ясного неба. Собирается на подоконниках, грязным пушком покрывает рамы. А теперь еще и девочка – идет себе, озаренная солнцем, теперь еще и она заставляет меня усомниться в себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26