Вдруг белая, словно из снега, рука высунулась из воды и тонкими пальцами вцепилась в край лодки. Ленечка знала, что следом покажется русалка — отвратительная полуженщина-полурыба, — которая, так сказать, отчитается о получении новичка. «Все в порядке, все прибыло в целости и сохранности», — скажет русалка. «Если у них нет опасных заболеваний — я имею в виду утопленниц, — то обычно мы их съедаем», — облизываясь, добавит она и похлопает себя по толстому животу.
Потом появилась вторая рука и голова с плоскими, прилипшими к затылку волосами. Агнесса.
— Давайте скорее к берегу, я очень замерзла, — тихо сказала она.
На берегу обе они, ошарашенные ее чудесным спасением, долго смотрели друг другу в глаза. Было невозможным и неестественным после всего того, что случилось, просто разойтись по домам и лечь спать. Курильщица Агнесса достала спички, и они развели костер. Агнесса дрожала.
— Все еще холодно, — с виноватой улыбкой объяснила она.
Ленечка обняла ее и тут же почувствовала, как дрожь Агнессы передалась ей.
— Это бывает, это бывает, — прошептала Агнесса ей на ухо.
Вдруг Ленечка обратила внимание на то, что Агнесса по-прежнему нага, но спросить как-то забылось, а может, просто хотелось молчать. Просто хотелось закрыть глаза. Она закрыла глаза и почувствовала, как горячо стало изнанке век — то кипяток слез рвался наружу. Потом она услышала, как Агнесса шепчет ей на ухо ласковые словечки, и с удивлением отметила, что шепот у Антона был точно таким же. И слова были похожими. И губы, когда Агнесса аккуратно, чтобы не спугнуть Ленечку, стала целовать ее. Сначала было удивление, потом — покорность и любопытство, потом какое-то странное извращенное удовольствие, которым она еще больше хотела досадить себе, чтобы исчезнувший Антон не думал, не думал, не воображал себе, что есть только один он. Была еще и его сестра. Появлялись веселая злость и азарт. Хотелось теперь, чтобы Агнесса была внизу, а она — как вчера Антон — сверху. Ленечкина рука еще не забыла его тела и по памяти пошла по вчерашним маршрутам. Только точно такой же пупок нашелся на том же самом месте. Сильнее и сильнее вдавливаясь в тело Агнессы, она наконец позволила себе открыть глаза. Сквозь яростный прищур, сквозь продолжавшиеся слезы она прямо под собой видела лицо Антона, который, как и вчера, на миг застыл перед ударом, а потом вдруг закричал, забился в судорогах, замычал и сразу обмяк, стал съеживаться и уменьшаться в размерах, словно был надувной игрушкой с вынутой затычкой.
Потом они обе курили, и Агнесса, предварительно спросив, не будет ли Ленечка сердиться, призналась, что сведенная нога была лишь уловкой, чтобы потом немножечко потонуть, немножечко подрожать, чтобы в конце концов обняться и поцеловать ее, мою милую, мокрую, нежную Ленечку.
— Порой нашему брату, — потом вдруг с хищной ухмылкой сказала Агнесса, — приходится ох как непросто. Ведь не скажешь, мол, так и так. Вот и приходится постоянно придумывать что-то. Ну ты не в обиде, ведь верно?
А потом снова, как и вчера, она лежала в своей комнате и не могла заснуть, а наутро уже к ним в дом постучался незнакомый благообразный человек, который представился Львом Львовичем Побережским и попросил Ленечку о «частной аудиенции».
— Я знаю, нынче ночью вы целовались с моей дочерью, — начал с порога он, — и даже знаю, что она сама склонила вас к этому. Я прочитал это у нее в дневнике, я всегда читаю ее дневник, когда она поздно приходит домой. Она и до вас соблазняла девушек, и это всегда заканчивалось скандалом. Мне самому это непонятно и отвратительно, потом моя репутация и все такое. Ну, вы понимаете. Агнессу уже увезли, и я обещаю, что больше она не будет вам досаждать. Вас же я попросил бы об одолжении никому не распространяться об этом. Вот, здесь в конверте… Ну, словом, молчание — золото, в данном случае — бумага, но не какая-нибудь почтовая, не письма же мне вам писать… Ну, как это, деньги, ну, в общем, вам понравится. Не смею больше, я так и не научился, как надо разговаривать в подобных ситуациях, словом, прощайте…
Пришлось проплакать пару дней, хотя плакать совсем не хотелось, зато сразу после этого появился художник Брукс. Его темные, скользко-подвижные, будто смазанные машинным маслом, глаза, его нахальный смех, его восхитительная невежественность, которой он и не думал стесняться, а напротив, которой бравировал, его карикатурные — непристойные, но ужасно смешные и талантливые — рисунки, его глупые загадки: «У женщины, когда она волнуется, вздымается грудь. Что вздымается у мужчины, когда волнуется он?»
Сам, похоже, он волновался частенько, что бывало хорошо заметно, так как он носил брюки из тонкой материи и при этом любил широко раскидывать руки, прогибаясь в спине. Сначала он не обращал на Ленечку никакого внимания, а ночами гонял на велосипеде по соседним дачам, откуда однажды вернулся в синяках, в разорванной одежде и без велосипеда, но в своем обычном, самом веселом расположении духа.
— Не век коту масленица, — объяснил он на следующее утро свой помятый вид и, поскольку кроме Ленечки никого рядом не было, именно ее и пригласил прогуляться с ним. Она согласилась, согласилась назло Антону, назло Агнессе, назло, в конце концов, самоей себе. Идти решили на станцию за свежими газетами, но дошли лишь до ближайшей березовой аллеи, где и скамейка нашлась, усевшись на которую, Брукс без лишних слов обнял Ленечку и сильно притянул к себе.
Ожидавшая нечто похожее, она рассмеялась и так же сквозь смех нехотя отбивалась от него.
— Брукс, миленький Брукс, не хватайте меня так нахально, не лезьте мне под юбку, — говорила она ему, смеясь, но художник все равно хватал и лез. Поздно вечером он пробрался к ней в комнату через окно и в темноте был насуплен, настойчив и исполнителен. И никаких слов, лишь вздох долгожданного облегчения. И ей тоже ничего не хотелось говорить и ни о чем думать, словно в голове потушили свет. С интересом она прислушивалась к ощущениям собственного тела, которому, безусловно, было очень приятно, которое, безусловно, расправилось, наполнилось бездумным и бессмысленным удовольствием. Она уже знала наперед, что будет скучать по этому удовольствию, но скучать будет безо всякой связи с соавтором этого удовольствия — Бруксом, который теперь пыхтел папироской, что, вздыхая, освещала его воспаленные насытившиеся глаза.
В последующие дни (а может, недели — не помнилось уже) она хорошо изучила повадки Брукса, который бесконечно выслеживал ее и, дождавшись удобного момента, молча, безжалостно нападал. Несколько раз они едва не были застигнуты врасплох, что только распаляло его, и при следующем нападении он был еще более бесстрашным и вероломным.
Помнится, ей подкинули болонку о кривых лапках, которую она приютила и, чтобы позлить Брукса, назвала ее также. Он сначала сказал, что Брукс — это имя мужское, а ваша собачка, моя очаровательная Леонида Леонидовна, прямо напротив, прямо наоборот. В подтверждение своим словам Брукс, взбив помазком пену и воспользовавшись опасным лезвием, побрил болонке живот и, раздвинув ей ноги, хохотал прямо в лицо Ленечке, намекая на какое-то сходство. И так спокойно и хорошо ей было, что он никогда не затевал разговоров про чувства и отношения, про страдания, про бессонницу и стихи.
В отличие от своих предшественников, Брукс не собирался никуда исчезать и даже добровольно вызвался сопровождать Ленечку к врачу, когда та заподозрила неладное. Доктор оказался молодым немцем, откликался на имя Генрих Гансович, имел два длинных сложенных пальца, которыми, собственно, и залез внутрь Леониды Леонидовны и, по-птичьи склонив голову набок, внимательно стал прислушиваться к нежным влажным звукам. Оказалось, что Леонида Леонидовна беременна, что неожиданно взволновало Брукса, который, приказав ей оставаться тут, в докторской приемной, стремглав куда-то убежал, а через пять минут вернулся, таща за собою упирающуюся цветочницу с огромной корзиной цветов.
— Это такое событие, это такое событие, — кричал, взмахивая руками, он, — что дарю и цветы, и эту цветочницу! Дети, дети пойдут, дети — это такое счастье, такое невыразимое, такое невообразимое блаженство!
Вдруг откуда ни возьмись в приемную ввалились развеселые цыгане с медведем на грохочущей ржавой цепи. Медведь, казалось, был пьяным в стельку, если судить по его пошатыванию и бессмысленно-остервенелому взгляду, которым он проводил испуганную полуголую женщину, что с испуганным визгом выскочила из смотрового кабинета. Генрих Гансович попытался было остановить безобразие, но от возмущения позабыл все русские слова, а его немецкая речь мало что оставалось непонятой, но еще и безмерно веселила цыган, один из которых, грязным пальцем показывая в сторону доктора, с выражением говорил: «Вот, полюбуйтесь, он еще и передразнивает нашего медведя!»
Деликатно предварительно постучавши (правда, не получив никакого ответа), во входную дверь сперва просунул голову господин с вежливым скромным лицом, а затем и появился целиком.
— Прибыл по вызову-с, — будто извиняясь, произнес он, а потом вдруг закричал задорно: — Алле-ап! — И в приемную доктора с лестничной площадки хлынула лавина маленьких дрессированных собачек, которые подгонялись двумя молодыми ассистентами с подозрительно похожими лицами. Собачки покрутились кульбитами и походили на передних лапках и вдруг позапрыгивали на плечи собравшихся, не оставив без внимания даже медведя, вмиг протрезвевшего от такого нахальства и озадаченно присевшего на свой жирный коричневый круп. Генрих Гансович в отчаянии метался по своей конторе, заламывал руки и умолял прекратить бесчинство. Надежду на спасение посулила было парочка строгих людей при форме и фуражках, ворвавшихся сюда же, но, озорно перемигнувшись, они выхватили из собственных глубин два крошечных концертино и дружно грянули развеселые куплеты. Следом заголосили цыгане, сразу похватавшие свои гулкие гитары; на одном месте закружился медведь, у которого в передних лапах была уже балалайка; собачки, вытянув острые мордочки, завыли, заскулили протяжно, а их дрессировщик, отобрав у Генриха Гансовича щегольский «паркер», самозабвенно дирижировал им, картинно вздрагивая головой с длинными тоненькими волосиками.
— Брукс, мерзавец, это ты устроил все это! — в восхищении кричала Леонида Леонидовна, а тот, пританцовывая и подпевая, уже прямо из горлышка потягивал водочку, вкусную и питательную видно, если судить по его довольным сияющим глазам.
— Слона заказывали? Получите! — что есть мочи орала, стараясь перекричать весь этот сумасшедший гвалт, некая новая здесь персона с какой-то квитанцией в руке, и все гурьбой бежали к окнам, чтобы убедиться, да, действительно, внизу на мостовой — слон, хоботом причмокивающийся снаружи к стеклам.
Не заставил себя ждать и театр лилипутов в полном составе. У лилипутов были насупленные лица, и они стали искать главного, чтобы обсудить невозможность выступления в присутствии слона, являющегося «источником повышенной компрессионной опасности».
Мартышек, говорящих попугаев, удавов, бесполезно наматывавшихся на ловких укротителей, давно никто не считал. Вот уже молодец в цилиндре запихивал желтоволосую красавицу в коробку со звездами и доставал жалобно скулящую двуручную пилу. Вот уже силач подхватывал тяжеленные гири и вздымал их наверх, пугая всех своими волосатыми подмышками. Вот уже клоун играл на охрипшей дудочке, а по его плечам лазала белая мышка в наморднике и с бантиком на хвосте. Вот шпагоглотатель засовывал себе в рот длиннющую саблю и через минуту доставал ее с нанизанным на клинок крутым яйцом, заранее проглоченным целиком. Между домами был натянут канат, и отважный Тибул с завязанными глазами, как заведенный, все бродил по нему взад-вперед. Угорелая белка носилась внутри колеса. Почтовые голуби гадили белым и жидким. Китаянка завязывалась узлом, и после того, как ее голова оказалась между ее же ног, было полное впечатление, что она рожает самое же себя. Отняв у Брукса недопитую водку, Генрих Гансович одним махом прикончил ее и теперь мертвецки спал, не замечая, что ближе к полуночи представление стало потихонечку затихать, а прибывшие под утро дворники все аккуратно убрали: подчистили помет животных, похоронили распиленную надвое красавицу, мышку в наморднике скормили голодному коту, расставили по местам дома и надули воздухом солнце, чтобы оно, как воздушный шарик, поднялось в свой урочный час.
На следующий день Генрих Гансович не помнил про вчерашнее, хотя глаза его были припухлы. Леонида Леонидовна равнодушно разделась, а он молча и быстро произвел аборт.
— А у вас двойня была, между прочим, — сказал он, стягивая с рук окровавленные перчатки.
Глава XXV
Где же найдется ветер,
Что сдвинет с места кувшинку,
Замеревшую на середине пруда?

К большому своему удивлению, полковник Адлер вдруг выяснил, что Берлин портовым городом не является, а следом исчезала надежда выбраться отсюда по морю. Правда, была какая-то река, но, судя по ее незначительной ширине и маленьким лодкам, на которых все больше сидели бледные парочки, трудно было предположить, что она вырывается на простор. Оставался вокзал, но в силу нехватки времени вряд ли можно было довериться столь небыстрому, громкому, людному и заметному способу спасения как обычный железнодорожный состав.
К тому же беспечность, ликование от освобождения и легкость стали деваться куда-то. Находясь в некотором роде в ближайших родственных связях с Антоном Львовичем Побережским, Адлер от него же все-таки унаследовал и хандру, и эту изнурительную рефлексию. Еще недавно, неделю и две назад, когда все веселило и радовало, он лишь мельком думал об этом неприятном наследстве и надеялся, что оно минует его, но нет, как у лопоухой матери рождается лопоухое дитя, так и Адлер чувствовал, что день ото дня все наливается медленной тяжестью, какой-то угрюмой и бесполезной силой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38