— спросил Левшин.
— Это они про Пухарчука начали спрашивать: как он, кто он? А я возьми да скажи, что Женек суточные потерял, сидит голодный, ну старушки мне котелку для него и отписали!
— Это хорошо, что они уже в курсе наших финансовых дел! — загорелись глаза у Витюшки. — Объяснять теперь не надо, что люди искусства получают столько, что даже потеря суточных приводит к непоправимым последствиям. Ну, а выпить? Ты им маячок не дал!?
— А чего им быть против? — пожал плечами Коля. -Обе в командировке.
— Чтобы кого-то раскрутить! — назидательно воскликнул Левшин. — Надо самим для начала раскрутиться. Взять сейчас можно только в кабаке, где самое дешевое вино стоит не меньше семи рублей.
— У меня всего три, — после небольшой паузы тоскливо сказал Коля.
Левшин внимательно, словно уличая в чем-то, посмотрел на него и вынул свои два рубля. Потом взглянул на меня.
— Ты чего так смотришь?! — выкрикнул я. — Тебе я ничего не должен! Может, мои два рубля, которые вы не получите, дадут старушкам возможность достойно встретить старость.
— Дай, — кровожадно прошипел Левшин. — Если ты мне друг, то дашь.
— Почему за твои аферы должен платить я? Иди занимай у Пети. Вы к крошкам…
— Я продаю тебе котелку колбасы за два рубля, -прервал мои рассуждения Левшин, — но после этого ты мне не друг!
Он убил меня наповал, обозвав жлобом. Они умчались доить старушек, я вновь остался без денег.
«К Женьку, что ли, сходить? — подумал я. — Чем он там занимается?»
Пухарчук уже давно проел свои суточные, окунался то к Елене Дмитриевне, то к Владимиру Федоровичу и в конце концов прочно уселся на жилистые шеи горничных и дежурных. Его смех, словно брачное пиликанье кузнечика, облетал всю гостиницу. Он жировал, как огромный плешивый колобок, заглатывая в невероятном количестве домашние булочки работниц гостиницы. Сыну полка здесь делать просто было нечего. Пухарчук бегал от одной дежурной к другой, рассказывал о гастролях, умудрялся болтать без умолку несколько часов подряд об одном и том же и смеяться над чем угодно. Иногда он вдруг вспоминал, что уже не мальчик, принимал солидный вид, чуть морщил носик, но не проходило и несколько минут, как Женек забывался и вновь начинал хохотать.
Когда я зашел к Пухарчуку, тот пыхтел с лоснившимся личиком на кровати, сложив умиленно ручки на выпирающем животике, в котором, без всякого сомнения, сейчас трепыхался пяток сдобных домашних булочек. Он тяжело вздыхал и лениво хлопал ресницами. Ему было очень плохо…
— А-а, паренек, — попытался взмахнуть он рукой в знак приветствия. — Заходи.
— Ты чего лежишь? — поинтересовался я.
— Заболел, — посмотрел он на меня масляными глазами. — Ой, что-то температура поднялась!
— Это от обжорства, — усмехнулся я. — Скоро пройдет.
— Да… — тяжело повернулся он на бок. — Тебе бы так! — залился он довольным смехом.
— Не мешало бы, — согласился я. — Чем занимаешься?
— Ничем. Спектаклей нет, шатаемся днями. Вот подзорную трубу в «Детском мире» продают, у Закулисного денег просил, не занимает, все ждут, когда спектакли начнутся. Кстати, Евгеша? Когда у нас первый спектакль? А то сам понимаешь, башли нужны. Вчера такой автомат видел! Во-о вещь!
— Через два дня в «Грации» первый спектакль. Что интересного видел в Чертоозерске?
— Чего интересного! — рассмеялся Женек. — Ни одного чертоозерца настоящего не увидел, не поймешь: где чертоозерец, где русский!
— Я это тоже заметил, — улыбнулся я. — Или русские переродились в чертоозерцев или наоборот. Что-то одно из двух. Вот ты — кто?
Женек покраснел.
— Я из Находки, — сурово пропищал он. — Мы там все северяне.
— Такой нации нет! — рассмеялся я. — Ты что, морозоустойчивый лилипут?
— Гони рубль! — закричал Женек, спрыгивая с кровати.
— Я же пошутил, — попытался я исправить положение. — Шуток не понимаешь?
— Гони ру-у-пь! — уже со слезами в голосе пищал Пухарчук. — Вы с Левшиным у меня вчера забрали!
Елена Дмитриевна даже не вошла — юркнула: так тихо и незаметно она появилась.
— Женечка! Что с тобой? — ахнула она.
— Гони ру-у-пь! — рыдал Пухарчук, выталкивая меня из номера.
«Вот это вывих, — подумал я, — морозоустойчивый лилипут… конечно, всплеск веселый, но для него это не так смешно».
Минут через десять ко мне в номер зашли Елена Дмитриевна и Ирка. Я все еще не знал, как держаться с Иркой. Она высокомерно прошла мимо меня, за ней шмыгнула Елена Дмитриевна.
— Садись, — бросила мне Ирка, присаживаясь на стул, закинув ногу на ногу.
Она была в красном марлевом просвечивающем платье, в каких-то неимоверных иссиня-черных сверкающих чулках, облегающих ее красивые длиннющие ноги, к в лайковых красных туфельках со скошенным низким каблучком. Распущенные черные волосы падали на худые сильные плечи, зеленые глаза смотрели на меня вызывающе, с затаенным презрением. Она закусила тонкие блестящие перламутровые губы, положила длинные руки с узкими загибающимися ногтями на колени, прогнула гибкую спину и, как кошка, вкрадчиво запустила коготки в мою душу.
— Евгеша, — тихо произнесла она. — Где ты сейчас был?
Я посмотрел сквозь прозрачное платье на ее втянутый живот без единой складки и перевел взгляд на плоскую грудь. В глаза смотреть не решался.
— Ты не ответил на мой вопрос, — произнесла она. — Где ты сейчас был?
— У Пухарчука, — ответил я, не поднимая глаз. Я шал, что виноват, но по какому праву Ирка учиняла мне допрос? За ее спиной выглядывала Елена Дмитриевна и таращилась на меня своими старческими голубыми глазенками. Она то и дело встряхивала пышными седыми полосами и покашливала, напоминая мне о своем присутствии. Почему к Закулисному не вызвали? Почему он сам не устроил мне разнос? Почему это вдруг Ирка начала гребки под себя?
— Ну и что там было? — повышая голос, спросила Ирка.
— Поговорили о том, о сем…
— А почему ты его лилипутом обозвал?! — резко, как выстрел, прозвучал ее очередной вопрос.
— И не просто лилипутом» — тихо и скорбно покачала головой Елена Дмитриевна. — А морозоустойчивым! Ну как так можно? На несчастного человека такое сказать?
— Подождите, Елена Дмитриевна, — мягко повернулась к ней Ирка. — Я сама хочу все узнать от него.
— Ты с нами работаешь всего ничего, — в растяжку, словно ей трудно выговаривать каждое слово, сказала Ирка. — Кто тебе дал право его обзывать? Он с нами работает не первый год, но его так никто не обижал… а ты?! У меня просто нет слов, — повернулась она вновь к Елене Дмитриевне. — Как так можно?
— Женечка сейчас плачет, — прошептала со слезами на глазах Закулисная. — А если с ним что-нибудь случится, если он заболеет? — с ужасом в голосе спросила она скорее не меня, а себя. — Ведь тогда у нас сорвутся гастроли! Ты понимаешь, Евгеша, что ты наделал?!
— Он же наш главный артист! — чуть поморщилась Ирка оттого, что у нее перехватили инициативу. — Если у нас кто-нибудь заболеет, мы можем друг друга заменить, а его кем? Ты будешь играть грязнулю вместо него? Ну, ответь? Ответь!
Я посмотрел на ее сверкающие красивые ноги, и у меня появилось безумное желание ответить на все ее вопросы в постели.
— Что ж ты не отвечаешь? — с презрением спросила Ирка. — Тебе просто нечего ответить!
— Что ответить? — вздрогнул я и посмотрел на нее. Узкое лицо, большой рот, зеленые огромные глаза с,
малахитовыми прожилками… Ирка смотрела на меня с превосходством и легким отвращением.
— Тебе хоть немного стыдно? — спросила она.
— Стыдно, — кивнул я.
— Мне кажется, тебе нужно извиниться перед Пухарчуком, — подала голос из-за Иркиной спины Елена. Дмитриевна. — И обязательно вернуть рубль.
— Сейчас пойду извинюсь, — снова кивнул я.
— И рубль отдай, — строго приказала Закулисная. — Хорошо, что мы первые узнали об этом! — трагично воскликнула она. — А если б это сначала дошло до Владимира
Федоровича? Просто и не знаю, что тогда могло бы случиться!
Обе благородные дамы под ручку покинули мой номер. Итак, круг замкнулся. Мне дали понять, что я в полной зависимости и не только один Закулисный может выделить мне порцию тумаков, но и еще кое-кто вправе щелкнуть меня по носу.
«Привыкнешь — перестанешь обращать внимание, — вспомнились слова Витюшки. — Ты смотри, философ… Его чем больше лупят, тем он веселей. Неужели и я таким же стану?»
Без рубля идти извиняться нечего даже и думать. У Коли с Левшиным денег уже нет. Остается Петя, который сейчас должен быть в кабаке.
Я спустился в ресторан: все те же снующие мальчики-колокольчики, девочки-однодневки; как после ядерной катастрофы, над головами солидных посетителей висел ядовитый гриб, и все казались призраками, нереальными жертвами готовящегося катаклизма.
Горе сидел за столиком в центре зала и в своей огромной ручище элегантно держал высокий бокал за самый краешек ножки. Мизинец-сосиску он оттопырил и, как дуло пистолета, нацелил на здоровенную блондинку, сидевшую напротив него.
«Тоже аристократа корчит, тоже артист, — вдруг со злостью подумал я. — Пахарь, которому на поле принесли фужер шампанского, выглядел бы интеллигентнее, чем он. Чего она в нем нашла? Симпатичная девчонка, взяла и позволила себя раскрутить?»
Они пошли танцевать. Два доисторических динозавра, один из которых был выше другого на полголовы, наполняли танец истомой и нежной страстью к давно ушедшей палеозойской эре. Горе что-то гундосил ей, показывая свои беспорядочно редкие зубы, и огромная блондинка внимала, положив свои не менее огромные руки ему на плечи. Петя летал от счастья. Он иногда осматривался по сторонам, словно хотел сказать: «Как же мне все надоело… каждый вечер кабаки, кабаки, кабаки, когда ж деньги кончатся! Ох, устал транжирить, ох, от женщин устал…» Еще наверняка думал: хоть бы Левшин, гад, забежал в кабак и посмотрел, как он здесь откатывается. Ему было крайне досадно, что никто из своих его не видит.
«Надо доставить ему удовольствие, — подумал я. — С Женьком необходимо помириться».
Пока я стоял и думал, Горе с подружкой уже шел мимо меня, хотя танец еще не закончился. Он, вроде бы случайно увидев меня, сделал удивленное лицо, подвел блондинку ко мне и спросил скучающим голосом: — Парень! А ты чего здесь?
Спросил так, будто мой папа из негритянского гетто послал меня стащить бутерброд в ресторане для белых. Почему-то я тут же подумал, что этот интеллектуал имеет за душой всего одни брюки и две рубашки и, как мне рассказывал Левшин, ходит осенью и зимой в одном и том же пальтишке и без шапки. Все знают, что ему не на что купить зимнюю одежду, но делают вид, словно так и надо. Даже Левшин на эту тему не злословит.
«Все нищие, как корабельные крысы, — подумал я. — И все боятся нищеты».
Витюшка ходил в потрясных штанах, и я всегда удивлялся, на что он их мог купить, пока Коля не разболтал е, что тот их тиснул у своей крошки в Волгограде. Сам же Левшин об этом не распространялся. Видов… тому тоже щеголять особенно не в чем. Двое детей, хорошо, что жена шьет ему и рубашки, и брюки. В общем, голытьба одна, а все куда-то дергаются, дергаются…
— Петь, — буркнул я и посмотрел вверх на баскетболистку. — Займи двадцать пять рублей, а то я с собой не взял, а в номер не хочется подниматься.
Девчонка с какой-то ухмылкой посмотрела на меня» потом перевела взгляд на Горе.
«Интересно, Петя будет меня бить? Что же он ей напел перед тем как раскрутить?»
На сером изжеванном лице Пети желваки заходили под скулами, правый бицепс раздулся, и, наверно, мысленно он уже сломал мне переносицу и теперь думал, по какому уху заехать.
— Впрочем, не надо, — сказал я. — Лучше в номер за деньгами поднимусь.
«Так, очень мило. Остались Левшин и Коля, с ними я еще не поссорился, но что же делать с Пухарчуком?» — думал я, выходя из ресторана.
Я плюнул на рубль и пошел мириться с пустыми руками. Женек сидел и разбирал радио. Увидев меня, он стал еще сосредоточенее вгрызаться в него отверткой. Сняв крышку, Пухарчук недоуменно посмотрел на динамик.
— А чего же не работает? — воскликнул он в непомерном удивлении.
Что Женек собирался увидеть там, мне было неведомо.
— Дай-ка посмотрю, — потянулся я, хотя в технике смыслил едва ли больше средневекового схоласта.
Пухарчук протянул было динамик, но вдруг, вспомнив, что он на меня в обиде, быстро отдернул руку.
— Рубль принес? — спросил он, морща носик.
— Женек… ну… ты извини меня… — сказал я нерешительно.
— Булку будешь?… — дрожащим голосом буркнул Женек, отворачиваясь со слезами на глазах к окну.
— С маком? — встрепенулся я, довольный донельзя, что прощен.
— Паренек, с героином! — зазвенел колокольчиком Пухарчук. — Ишь чего захотел… я с маком не ем!
Он швырнул на кровать помиривший нас исковерканный динамик, открыл тумбочку и достал оттуда две огромные половинки сдобной булки, намазанные внутри толстым слоем масла.
— Чай? Компот? — предложил он таким тоном, словно только тем и занимался, что каждый вечер встречал и провожал высоких гостей.
— Чай, — расплылся я.
Через некоторое время мы сидели друг против друга, чинно смаковали булку и запивали ее ароматным трофейным чаем, презентом Софьи Михайловны, дежурной с пятого этажа, основной покровительницы Пухарчука.
— Паренек! — вдруг вскочил Женек. — Чуть не забыл! Варенье же есть! Будешь? Клубничное!
«Еще бы! Клубничное! Только Женек может такое спросить!»
— Что ж, можно, — солидно кивнул я головой. — Давай попробуем, как приготовлено.
Мы намазали поверх масла толстый слой варенья, посмотрели друг другу в глаза и улыбнулись.
— Сыр же есть! Сыр-р… — неожиданно подавился от волнения Пухарчук. — Российский! Прямо с самого сырзавода принесли! Будешь?
— А дырочки большие? — промычал я с набитым ртом.
— Во-о дырки! — показал кулачок Женек. Поверх варенья мы положили размером с начатую булку по куску сыра, толщиной с большой палец правой ноги.
Я сидел, пытаясь надкусить все содержимое сразу, но челюсти сводила судорога, и приходилось вгрызаться в булку с двух заходов. Женек сиял от счастья, заглядывая мне в рот, и то и дело подливал чайку.
— Сахарку, сахарку, — широким жестом показывал он на сахар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30