Когда маленький ангелочек на позолоченных каминных часах пробил в свой миниатюрный барабан, она с изумлением обнаружила, что наступила полночь.
— Как поздно! Вам, наверное, пора спать, — сказал он.
После этих слов наступило молчание, как будто обоих странных собеседников вдруг охватила неловкость от того, что они вместе одни, в этой комнате, погруженной во мрак зимней ночи. Она уже готова была встать, но внезапно он бросился перед ней на колени и зарылся головой в ее платье. Она осталась сидеть, словно прикованная к месту; ее пальцы чувствовали его горячее дыхание, жесткая щетина царапала ей кожу, шершавый язык лизнул ее, и с нахлынувшим умилением она поняла: он просто целует ей руки.
Он отпрянул и долго смотрел на нее зелеными бездонными глазами, в которых она видела двойное отражение своего лица, маленького, словно нераскрывшийся цветочный бутон. Затем, не говоря ни слова, он выскочил прочь из комнаты, и она с неописуемым ужасом увидела, что он скачет на четырех лапах.
Весь следующий день по-прежнему заснеженные холмы оглашались раскатистым ревом Чудовища: может, хозяин вышел на охоту? Красавица спросила у спаниеля. Но спаниель сердито заворчал, как будто желая сказать, что не стал бы отвечать, даже если б мог.
Красавица проводила дни в своих покоях за чтением или, может быть, за вышиванием; для нее были приготовлены цветные шелковые нитки и пяльцы. Но она, хорошенько укутавшись, бродила внутри обнесенного стенами сада среди облетевших роз, понемногу сгребая листья и наводя порядок, а спаниель ходил за нею по пятам. Неторопливое, спокойное время, выходное. Ее захватило очарование этого прекрасного и грустного места, и она поняла, что вопреки всем ее ожиданиям, она счастлива здесь. Она уже не чувствовала ни малейшего страха во время своих ночных бесед с Чудовищем. Никакие земные законы природы не властвовали здесь: она была окружена заботами целой армии невидимых слуг, под терпеливым присмотром кареглазого пса она могла разговаривать со львом о том, откуда взялась луна и ее отраженный свет, о звездах и материи, из которой они состоят, о различных превратностях погоды. И все же его странность по-прежнему вызывала у нее дрожь; и когда он бессильно падал перед ней на колени, чтобы поцеловать ей руку, как он делал всякий раз на прощание, она инстинктивно уходила в себя, отстраняясь от его прикосновений.
Раздался телефонный звонок: это ее. Отец. Вот так новость!
Чудовище уронило голову на лапы. Ты вернешься ко мне? Без тебя здесь будет так одиноко.
Она была тронута почти до слез, узнав, что она ему так дорога. Ей так хотелось поцеловать его в косматую гриву, но, уже протянув руку, она не смогла заставить себя прикоснуться к нему по собственной воле: они ведь такие разные. Ну конечно, сказала она; я вернусь. Скоро, прежде чем окончится зима. А потом за ней приехало такси и увезло ее прочь.
В Лондоне вам не страшна стихия, потому что тепло людской толчеи растапливает снег раньше, чем он успевает выпасть; а отец ее снова разбогател, как и прежде, ибо адвокаты его косматого друга так хорошо знали свое дело, что сумели обратить его долги в чистую прибыль. Великолепный отель, опера, театры, новый гардероб для его драгоценной дочери, чтобы она могла сопровождать его на светские рауты, приемы, в рестораны; и жизнь показалась ей той стороной, какой до этого она никогда не знала, потому что отец ее разорился раньше, чем умерла родами ее мать.
И хотя источником этого новообретенного богатства было Чудовище, о котором они часто говорили, но теперь, когда они были так далеко от его застывшего вне времени дома, казалось, тот стал приобретать черты далекого лучезарного сна, и даже само Чудовище — такое ужасное и такое ласковое — превратилось в некое подобие доброго гения удачи, которая улыбнулась им однажды и отпустила с миром. Она послала ему цветы — белые розы — взамен тех, которые он подарил ей, и, выйдя из цветочного магазина, она ощутила внезапное чувство абсолютной свободы, как будто ей только что довелось избежать неизвестной опасности, как будто перед ней замаячила возможность какой-то перемены, но она в конце концов от нее отказалась. И все же к этой радости примешивалась и пустота разочарования. Но в отеле ее уже ждал отец: они наметили совершить восхитительную прогулку, чтобы купить ей меха, и она радовалась в предвкушении этого удовольствия, как радовалась бы на ее месте любая девушка. Поскольку цветы в цветочном магазине были одни и те же круглый год, то, когда она глядела на витрину, ничто не напоминало ей о том, что зима почти на исходе.
Вернувшись с позднего ужина после театра, она сняла перед зеркалом серьги: Красавица. Она с удовлетворением улыбнулась самой себе. На исходе юности она научилась быть избалованным ребенком, а ее жемчужная кожа стала немного припухлой от переполнявшей ее жизни и комплиментов. Под воздействием каких-то внутренних сил начали меняться очертания ее губ — эти признаки личности, а ее доброта и серьезность порой обращались некоторой капризностью, когда что-нибудь выходило не совсем так, как ей хотелось. Нельзя сказать, что ее свежее личико начало увядать, но в те дни она слишком часто улыбалась своему отражению в зеркалах, и лицо, которое улыбалось ей в ответ, было уже не совсем то, которое она видела в агатовых глазах Чудовища. Вместо красоты ее лицо начало приобретать налет неотразимой красивости, который характерен для избалованных, изящных и дорогих кошечек.
Теплый ветер весны дохнул из ближайшего парка через открытое окно; и неизвестно отчего у нее на глаза навернулись слезы.
Внезапно за дверью раздался настойчивый скрежещущий звук, словно кто-то царапал в нее когтями.
Красавица мгновенно очнулась от зеркального наваждения; вдруг она все ясно вспомнила. Весна пришла, а она не сдержала своего обещания. И теперь Чудовище само пришло за ней! Сперва она испугалась его гнева, но затем несказанно обрадовалась и побежала открывать дверь. Но это был всего лишь пятнистый спаниель, который бросился в объятия девушки, возбужденно лая и тихонько поскуливая от радости.
Но куда делся тот холеный, одетый в драгоценные ошейники пес, который некогда сидел подле ее вышивания в маленькой гостиной с райскими птичками, задремавшими на стенах? Мохнатые уши этой собаки были в грязи, шкурка запылилась и свалялась, бока его были впалыми, как у пса, проделавшего огромный путь, и, не будь он собакой, из его глаз, наверное, текли бы слезы.
После этого первого, восторженного приветствия пес не стал дожидаться, когда Красавица попросит принести ему еды и воды; он схватил ее за шифоновый подол вечернего платья, заскулил и потащил за собой. Потом запрокинул голову и завыл, а затем снова заскулил и опять потянул за подол.
Поздний, неторопливый поезд отвезет ее на ту станцию, откуда она уезжала в Лондон три месяца назад. Красавица наспех написала отцу записку, накинула на плечи пальто. Скорей, скорей, безмолвно торопил ее спаниель; и Красавица уже знала, что Чудовище умирает.
В густой предрассветной тьме начальник станции разбудил ради нее заспанного шофера. Гони что есть мочи.
В саду, казалось, по-прежнему властвовал декабрь. Земля была тверда как камень, ветви темных кипарисов с печальным шорохом раскачивались на холодном ветру, а на розовых кустах не было ни одного зеленого побега, словно им не хотелось распускаться в этом году. В окнах — ни огонька, лишь на самом верху под крышей сквозь оконное стекло пробивался слабый отблеск света. Бесплотный призрак едва теплящегося огня.
Спаниель немного вздремнул у нее на коленях — несчастный пес совсем ослаб. Но теперь в горестном возбуждении он снова торопил Красавицу, и, открыв входную дверь, она почувствовала острый укол совести, ибо увидела, что на золотом кольце дверного молотка висит густая вуаль траурного крепа.
Дверь открылась не бесшумно, как раньше, а с печальным скрипом, и на сей раз за ней была глухая тьма. Красавица чиркнула золотой зажигалкой: бесформенные оплывшие сталактиты холодного воска залепили люстру, а подвески были обвиты ужасными арабесками паутины. Цветы в стеклянных вазах увяли, словно после ее ухода ни у кого не было охоты поменять их на свежие. Повсюду лежала пыль; холодно. В доме царил дух смертельной усталости, отчаяния, но хуже всего было нечто вроде физического ощущения разрушенной иллюзии, как будто волшебные чары были следствием дешевого трюка заезжего факира, а ныне фокусник, которому так и не удалось привлечь внимание публики, отбыл попытать счастья в другие края.
Красавица нашла свечу и в ее колеблющемся сиянии поднялась вслед за верным спаниелем на верхний этаж, мимо кабинета, мимо своих покоев, через опустевший дом, населенный эхом, по маленькой черной лесенке, где жили одни мыши да пауки, в спешке спотыкаясь и разрывая подол своего платья.
Какая скромная спальня! Чердак с покатой крышей, где могла бы жить разве что горничная, если бы Чудовище держало прислугу. Ночная лампочка на каминной полке, окна без штор, голый пол без ковров и узкая железная кровать без матраса, на которой лежал он, трагически исхудавший: его большое тело едва проступало под выцветшим лоскутным одеялом, грива свалялась седыми колтунами, глаза — закрыты. На деревянном стуле, где были брошены его одежды, стоял простой кувшин для умывания, из которого торчали посланные ею розы, но все они были мертвы.
Спаниель вскочил на кровать и, жалобно скуля, зарылся носом под убогие покрывала.
— О Чудовище, — сказала Красавица. — Я вернулась домой.
Веки его дрогнули. Как же она раньше не заметила, что его агатовые глаза прикрывались веками, такими же, как у всех людей? Может, оттого, что в его глазах она видела только свое отражение?
— Я умираю, Красавица, — хрипло прошептал он вместо прежнего мурлыкания. — С тех пор как ты покинула меня, я заболел. Я не мог больше охотиться. Я понял, что не могу больше убивать беззащитных животных. Я не мог ничего есть. Я болен и скоро умру; но я умру счастливым, потому что ты пришла со мной попрощаться.
Она бросилась ему на грудь, так что заскрипела железная кровать, и покрыла его бедные лапы поцелуями.
— Не умирай, Чудовище! Если ты позволишь мне остаться, я никогда тебя не покину!
Когда губы ее дотронулись до его хищно изогнутых когтей, они живо спрятались в подушечки лап, и тогда она поняла, что ему приходилось все время держать их сжатыми в кулаки, но теперь робко, мучительно он начал понемногу разжимать пальцы. Ее слезы падали на его лицо, как снег, и под их каплями оно стало постепенно преображаться: сквозь шкуру проступили скулы, на широком лбу из-под рыжеватой щетины показалась кожа. И вот в ее объятиях лежал уже не лев, а человек — мужчина с непокорной гривой волос и странно сломанным, как у бывшего боксера, носом, что придавало ему отдаленное героическое сходство с красивейшим из всех чудовищ.
— Знаешь, Красавица, — сказал мистер Лайон, — мне кажется, сегодня я мог бы даже справиться с каким-никаким завтраком, если ты разделишь его со мной.
Мистер и миссис Лайон выходят погулять в сад; а старый спаниель дремлет в траве, осыпаемый медленным дождем розовых лепестков.

Невеста Тигра
Мой отец проиграл меня в карты Тигру.
Когда путешественники, приезжающие с севера, добираются до благодатных земель, где растут лимоны, их поражает какое-то странное безумие. Мы приехали из холодной страны; у себя дома мы вынуждены бороться с природой, а здесь — о! — кажется, будто наступил благословенный мир, когда лев может спокойно лежать рядом с ягненком. Все утопает в цвету; ледяной ветер не возмущает разлитой в воздухе неги. Солнце осыпает вас своими фруктовыми дарами. И смертельная, чувственная летаргия нежного Юга проникает в изголодавшийся разум, и он стонет: «Роскоши! Еще роскоши!». Но затем выпал снег, от него никуда не деться, он преследовал нас от самой России, словно летя вслед нашим саням, и в этом темном, печальном городе он наконец нагнал нас, облепив оконные стекла, как будто смеясь над отцовскими надеждами на вечное наслаждение, когда отец лихорадочно тасовал дьявольские картинки, и вены взбухали и пульсировали у него на лбу, и руки его дрожали.
Свечи роняли горячие, жгучие капли на мои обнаженные плечи. С яростным цинизмом, свойственным тем женщинам, кого обстоятельства жизни заставляют быть молчаливыми свидетельницами безумия, я наблюдала, как мой отец, распаленный отчаянием и огненной водой, которую здесь называют «граппа», пускает на ветер последние остатки моего наследства. Когда мы уезжали из России, мы владели тучными землями, синими лесами, где бродили медведи и дикие кабаны, крепостными крестьянами, пшеничными полями, фермами, у нас были любимые мною лошади, белые ночи прохладного лета, фейерверки северного сияния. Каким тяжким бременем, наверное, были для него все эти владения, ибо, разоряя себя, он хохотал, словно это доставляло ему неизъяснимую радость; ему так хотелось отдать все Тигру.
Каждый, кто приезжает в этот город, должен сыграть в карты с «великим сеньором»; желающих немного. Никто не предупредил нас об этом в Милане, а может, они и предупреждали, да только мы не поняли — возможно, виноват мой хромающий итальянский, а может, странный местный диалект. На самом деле я сама высказалась в пользу этого уединенного провинциального городка, который вышел из моды лет двести назад, ибо он не мог, по иронии судьбы, похвастать ни одним казино. Мне было невдомек, что ценой, которую придется платить за тихий декабрьский постой, станет игра с Милордом.
Час был поздний. Холодная сырость этого места пронизывает камни, проникает в ваши кости и губчатую сердцевину ваших легких; она дрожью прокралась в нашу маленькую гостиную, куда Милорд прибыл, чтобы поиграть в карты в столь необходимом для него уединении. Да и кто мог отказаться от такого приглашения, которое его слуга принес к нам на квартиру? Разумеется, только не мой распутный отец; в зеркале над столом я видела отражение его безумной страсти, моего безучастия, догорающих свечей, полупустых бутылок, вздымавшейся и опускавшейся волны цветных карт, неподвижной маски, полностью скрывавшей лицо Тигра, оставляя видимыми лишь его желтые глаза, взгляд которых блуждал между раскладом карт в его руке и мною.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24