— Беги скорей, приведи сюда гробовщика, — говорит она старухе. — А потом я вскрою завещание. Думаю, там он не забыл упомянуть и тебя, служившую ему верой и правдой. О боже мой, конечно же нет.
И старуху как ветром сдуло: вряд ли вам доводилось наблюдать такую прыть у женщины, за плечами которой столько прожитых зим. Оставшись одни, Хозяин и Госпожа зря времени не теряют — причем прямо на ковре, поскольку кровать некоторым образом оссире . Да еще с таким шумом! Только зад его мелькает — вверх-вниз, вверх-вниз; туда-сюда, туда-сюда меж ее ног. Потом, сбросив его с себя, она укладывает его на спину: теперь ее очередь быть сверху, и, казалось, она никогда не остановится.
Toujours discret, Кот тем временем занят тем, что открывает ставни и распахивает окна навстречу прекрасному утру, в прохладном, но уже напоенном запахами воздухе которого его чувствительные ноздри улавливают первые веяния наступающей весны. Вскоре ко мне присоединяется и моя дорогая подруга. И я уже замечаю — а может, это только воображение моего любящего сердца? — чарующую величавость ее доселе столь грациозной и упругой походки. И мы сидим на подоконнике, как два добрых гения-хранителя этого дома; ах, Кот, кончилась твоя бродячая жизнь! Скоро я стану домашним, толстым котом, уютно свернусь на подушке и больше уж не буду петь при луне, очарованный наконец тихими домашними радостями, которые мы с моей подругой заслужили с лихвой.
Крики восторга пробуждают меня от сладких грез.
Naturellement , именно в этот момент их наивысшего наслаждения возвращается старуха, ведя за собой похоронного агента в шифоновом цилиндре и пару гробовщиков, черных, как вороны, и угрюмых, как судебные приставы, с ящиком из вязового дерева, чтобы унести тело. Однако они несколько оживились, когда их взорам предстала неожиданная картина, и акт любви был завершен под одобрительные крики и гром аплодисментов.
Зато какой шум подняла старуха! Полиция, убийство, грабеж! Пока Хозяин не кинул ей набитый золотом кошель как безвозмездный дар. (Тем временем я замечаю, что у этой здравомыслящей молодой особы, по-прежнему одетой в чем мать родила, достало ума завладеть связкой мужниных ключей, разжав его сухие, холодные пальцы. Как только ключи оказываются у нее, она становится полноправной хозяйкой.)
— Хватит, довольно твоих бредней! — обрывает она старуху. — Я сию минуту увольняю тебя и делаю тебе на дорогу неплохой подарок, ибо теперь, — сказала она, помахивая ключами, — я богатая вдова, а это, — указывая на моего голого, но счастливого хозяина, — тот молодой человек, который станет моим вторым мужем.
Когда надзирательница узнала, что синьор Пантелеоне действительно упомянул ее в завещании, оставив ей на намять о себе чашку, из которой пил по утрам воду, она без единого крика с благодарностью взяла увесистый кошелек и, чихая, убралась из дома, и об убийстве больше не голосила. После того как старого шута наскоро положили в гроб и похоронили. Хозяин стал владельцем огромного состояния, а животик Госпожи уже начат округляться, и теперь они счастливы, как два голубка.
Но в этом моя Полосаточка ее переплюнула, потому что кошки плодятся гораздо быстрее: три прелестных рыжих котенка, недавно появившихся на свет — все с белоснежными носочками и манишками, — лакают сливки и путают пряжу Госпожи, и у каждого — тоже улыбка на лице, а не только у их мамаши и гордого папаши, потому что мы с Полосаточкой улыбаемся теперь весь день напролет, вкладывая в эти улыбки всю свою душу.
Так пусть ваши жены, если они вам нужны, будут богатыми и красивыми; а ваши мужья, если они вам желанны, будут молодыми и сильными; а все ваши коты — такими же хитрыми, проницательными и находчивыми, как
КОТ В САПОГАХ.
Лесной царь
Вечер был пронизан самодостаточным в своей ясности и лучезарности светом; его безупречная прозрачность была непроницаема, этот свет медно-желтыми вертикальными полосами просачивался сквозь бледно-охристые просветы в набухших от дождя серых тучах. Весь лес, словно пожелтевшие от никотина пальцы, был обсыпан яркими пятнами, листья влажно блестели. Это был холодный день в конце октября, и увядшие ягоды ежевики, словно печальные призраки, уныло качались на безжизненных ветках. Под ногами в рыжеватой тине мертвых папоротников, где земля так набухла от пролившихся в дни осеннего равноденствия дождей, что холод — пронзительный холод приближающейся зимы, своей мертвой хваткой сжимающий все внутренности, — просачивался даже сквозь подошвы, шуршали хрупкие скорлупки буковых орешков и шляпки желудей. Вяло покачивалась окоченевшая бузина; в осеннем лесу мало что вызывает радостную улыбку, и все же это еще не самое грустное время года. Вас лишь преследует ощущение неумолимо приближающегося замирания жизни; совершая свой оборот, год словно погружается в себя. Все обращено вовнутрь, стоит тишина, как в комнате умирающего.
Лес обступает со всех сторон. Вы шагаете меж елей, и вот уж больше не видно неба — лес поглотил вас. Из этого леса уже нет выхода, он вернулся в свое изначальное герметичное состояние. Как только вы оказались внутри, вам оттуда не выбраться до тех пор, пока он снова не позволит вам выйти, ибо нет такой ниточки, держась за которую вы могли бы выйти из леса живым и невредимым; тропинка давным-давно заросла травой, и ныне только зайцы да лисицы искусно рисуют здесь лабиринты своих следов, и не ступает сюда нога человека. Деревья покачиваются и шелестят, как тафтяные нижние юбки женщин, потерявшихся в чаще и отчаянно блуждающих в поисках выхода. Вороны падают камнем вниз, играя в салочки среди ветвей вязов, в которых они свили себе гнезда, и то тут, то там слышится их хриплое карканье. По лесу бежит небольшой ручей с размытыми, болотистыми берегами, но с приходом осени он погрузился в печаль; тихие, темные воды его уже схвачены первым ледком. Все замирает, все уходит в небытие.
Юная девушка зашла бы в этот лес так же доверчиво, как Красная Шапочка шагала к своей бабушке, но здешний свет однозначно свидетельствует о том, что она будет поймана в сети своих иллюзий, как в ловушку, ибо все в этом лесу именно таково, каким оно кажется.
Лес обступает снова и снова, смыкаясь за ее спиной, словно китайские коробочки, вставленные одна в другую; убегающие в глубь леса перспективы бесконечно меняются вокруг незваного гостя — воображаемого странника, шагающего впереди меня к некоей выдуманной и постоянно удаляющейся цели. Нет ничего проще, чем затеряться в этих лесах.
В неподвижном воздухе раздались две-три ноты, пропетые птицей, как будто мое томное девичье одиночество воплотилось вдруг в звуке. Легкий туман запутался в густых зарослях, похожих на клочковатую стариковскую бородку, и окутал нижние ветви деревьев и кустарников; тяжелые гроздья красных ягод, спелых и сладких, как колдовские плоды, свисают с кустов боярышника, но старая трава уже увяла и поникла. Один за другим свернули свои стоглазые листья папоротники и склонились к земле. Деревья плели надо мной замысловатое кружево полуобнаженных веток, и мне казалось, будто я попала в дом, сотканный из нитей, а холодный ветер — всегдашний глашатай вашего прихода (хоть я тогда о том и не догадывалась), мягко кружил вокруг, и мне думалось, будто в лесу нет никого, кроме меня.
Лесной Царь тебя изувечит.
И вновь пронзительно вскрикнула птица, так отчаянно, словно этот вырвавшийся из горла крик был криком последней птицы, оставшейся в живых. Этот крик, в котором слышалась вся печаль умирающего года, проник прямо в мое сердце.
Я шла через лес, пока убегающие вдаль линии перспективы не привели меня к сумеречной поляне; едва завидев ее обитателей, я сразу же поняла, что все они с бесконечным терпением диких созданий, для которых время не имеет никакого значения, ждали меня с той самой минуты, когда я вступила в лес.
Это был сад, в котором вместо цветов были звери и птицы: пепельно-нежные голубки, крохотные вьюрки, крапчатые дрозды, малиновки в своих рыжеватых нагрудничках, огромные вороны, чьи головы напоминали шлемы, а крылья блестели, как лакированная кожа, черный дрозд с желтым клювом, полевки, землеройки, дрозды-рябинники, сидящие на задних лапках маленькие серые кролики, прижавшие вдоль спины свои длинные, похожие на ложки, уши. Худой, высокий рыжеватый заяц приподнялся на своих сильных задних лапах, двигая носом, принюхиваясь. Ржавая лисица положила свою востроносую мордочку на колени Лесного Царя. Белка смотрит на него, забравшись на ствол ярко-красной рябины; фазан осторожно вытягивает трепещущую шею над зарослями колючего кустарника, чтобы украдкой поглядеть на него. Ослепительно белая, сверкающая как снег, козочка посмотрела на меня своими нежными глазами и тихонько заблеяла, чтобы возвестить ему о моем приходе.
Он улыбается. Откладывает в сторону свирель — свой старый птичий манок. И властно кладет руку мне на плечо.
Глаза его почти зеленые, как будто он слишком долго смотрел на лес.
Бывают такие глаза, которые могут тебя съесть.
Лесной Царь живет совсем один в самом сердце леса, в домике, состоящем всего из одной комнаты. Дом его построен из веток и камня, поросшего густым желтоватым мхом. На замшелой крыше растут травы и сорняки. Он рубит опавшие ветви для растопки очага, а воду черпает жестяным ведерком из ручья.
А чем же он питается? Ну разумеется, дарами леса! Тушеной крапивой, ароматным варевом из дикой гвоздики, приправленным мускатным орехом; он варит листья пастушьей сумки, как капусту. Он знает, какие из оборчатых, пятнистых, пахнущих гнилью древесных грибов годятся в пищу; ему ведомы их загадочные тропы, по которым они ночами лезут вверх в темных уголках леса, разрастаясь на всем, что отмерло. Даже хорошо знакомые лесные грибы-рядовки, которые вы жарите, как требуху, с молоком и луком, и оранжевые, как яичный желток, лисички с ребристыми подбоями шляпок и слабым запахом абрикосов — все вырастают за ночь, как мыльные пузыри на поверхности земли, выталкиваемые самой природой и существующие в пустоте. И мне казалось, что таков был и он; он вышел живым из страстных объятий леса.
По утрам он выходит собирать свои странные сокровища, он берет их осторожно, словно голубиные яйца, и складывает в одну из корзин, собственноручно сплетенных из ивовых прутьев. Он готовит салат из одуванчиков, которым дает грубые имена: «клистирные дудки», «обмочи-кровать», — и приправляет его несколькими листиками дикой земляники, но ни в коем случае не ежевики, потому что, говорит он, на Михайлов день Дьявол поплевал на нее.
Его козочка цвета млечной сыворотки дает ему жирное молоко, из которого он делает мягкий сыр, обладающий неповторимым густым и водянистым вкусом. Иногда ему случается поймать кролика в сплетенный из нитей силок и сварить из него суп или потушить с приправой из дикого чеснока. Он знает все о лесе и его обитателях. Он рассказывал мне об ужах, о том, как старые ужи, почуяв опасность, широко открывают пасть, а ужата заползают им в глотку и сидят там, пока страх не минует, и тогда выползают снова и резвятся, как прежде. Он поведал о мудрой жабе, что летом сидит у ручья в зарослях калужниц, а в голове у нее — необычайно драгоценный камень. Он сказал, что сова когда-то была дочерью булочника, а потом улыбнулся мне. Он показал мне, как плести циновки из камыша и свивать ивовые прутья в корзины и небольшие клетки, в каких он держит своих певчих птиц.
Его кухня вся качается и дрожит от птичьих трелей, разносящихся от клетки к клетке, в которых сидят его певчие птички — жаворонки и коноплянки, — клетки, громоздящиеся одна над другой вдоль стен — стен из пойманных птичек. Как это жестоко — держать диких птиц в клетках! Но когда я сказала ему это, он лишь рассмеялся; смеясь, он показывает свои белые, заостренные зубы, на которых блестит слюна.
Он прекрасный хозяин. В его доме царит безупречная чистота. Он аккуратно ставит на очаг надраенную до блеска кастрюлю бок о бок со сковородой, словно пару начищенных туфель. Над очагом висят низки тонких, с завитыми шляпками сушеных грибов, которые в народе именуются «иудиными ушами» и которые растут на бузине с тех самых пор, как на одном из этих деревьев повесился Иуда; это древняя наука, сказал он мне, искушая мое недоверчивое любопытство. Травы он тоже сушит, связывая в пучки и подвешивая, — тимьян, майоран, шалфей, вербену, кустарниковую полынь, тысячелистник. Комната наполнена музыкой и ароматами, к тому же в камине всегда потрескивают дрова, слышен сладкий и едковатый запах дыма, ярко и весело горит огонь. Вот только скрипка, которая висит на стене рядом с птицами, не может издать ни единого звука — у нее порваны все струны.
Порой по утрам, когда мороз уже наложил свою сверкающую печать на травы и кустарники, а иногда и по вечерам, что бывает гораздо реже, хотя и выглядит более заманчиво, когда спускается холодная мгла, я иду прогуляться и всегда прихожу к Лесному Царю, и он укладывает меня на свою кровать из шуршащего тростника, на которой я лежу, отдавшись на милость его громадных рук.
Нежный мясник, показавший мне, что ценность плоти — в любви; сдери шкурку с кролика, приказывает он. И с меня слетают все одежды.
Когда он расчесывает свои волосы цвета увядших листьев, из них выпадают увядшие листья. Они с шелестом опускаются на землю, словно облетая с дерева, и он действительно может стоять неподвижно, как дерево, когда хочет, чтобы голуби — эти глупые, толстые, доверчивые лесные создания с красивыми обручальными кольцами вокруг шеи, — мягко хлопая крыльями и воркуя, уселись к нему на плечи. Он делает дудочки из бузинных веток и приманивает летающих в небе птиц — все птицы прилетают на его зов; и самых голосистых сладкопевцев ждет клетка.
В темном лесу буянит ветер, завывая в кустарниках. Лесного Царя всегда сопровождает тот легкий холодок, который веет над погостом, и от этого у меня мурашки бегут по затылку, но я уже не боюсь его; я боюсь того головокружения, в которое он затягивает меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24