Единственное, что было мне неизвестно – срок. Когда они придут? Откуда они вообще узнают, где я нахожусь? На этой мысли я заметил полицейскую машину, крадущуюся к моему дому, моему подъезду. В голове тут же запаниковало мое сокровенное естество: «Вот! Вот оно! Уже поздно! Они уже окружили меня!» И когда из распахнувшейся двери машины вышел тот самый полисмен с хитромудрой физиономией, который рассматривал меня несколько дней назад на ступенях приюта, я осознал, что такое есть закон, сила униформы и отчаянное чувство отстраненности от будущего. Как бы ни был ты ловок и шустр, если такой момент наступает – то ужас сковывает все члены, все покрывает картина подступившей катастрофы, ты становишься зверем, пойманным в перекрестье безжалостных лучей света! Я потерял способность соображать. Он тем временем вошел в подъезд и стал подниматься. Я даже слышал его шаги. Выглянув снова наружу, я увидел, что второй полицейский вышел из машины и стоит облокотившись о дверцу, прямо под спуском пожарной лестницы. Все! Круг замкнулся! Я подбежал к входной двери и вслушался. Шаги, шаги, а вот и его дыхание! О, Боже! Полицейский постучал кулаком в дверь, сволочь. Я открыл – весь дверной проем заполняла его туша. Он промокнул свои серые волосы платком и, сняв фуражку, провел пальцем по ней изнутри.
– Ну вот, козлик! – сказал он. Под синей формой угадывались все те штучки, что они носят на себе – дубинка, наручники, пистолет – делающие его фигуру тяжелой. – Вопросов задавать не надо. Ты нужен. Собирайся и пошли!
Сейчас я попробую вам передать то, что рассказал мне мистер Шульц об этом убийстве, потому что дословно у меня не получится, я не могу даже представить по новой, что вот я около него и он мне с доверием, с полным доверием, рассказывает о самой тайной и никому не ведомой стороне его жизни, рассказывает взахлеб, гордо и удовлетворенно. Я почти не слушал детали, а смотрел в это лицо, удивляясь своей беспечности и все-таки расположения к нему, стараясь увидеть происшедшее его глазами, надеясь, что он не почувствует мое глубочайшее желание стать на время им самим, говорить со своим сознанием его голосом, и все-таки не смог. Слушая его душевные излияния, немой от гордости за то, что он доверял их мне и помня ужас того утра, я думал о себе, как об идиоте, который позволил усомниться в нем и его отношении ко мне, потому что, как он сказал, несмотря на честную импровизацию убийства в парикмахерской, оно все-таки было абсолютно верным и в точку, будто было спланировано загодя, даже несмотря на то, что все планы часто рушатся, поэтому порой лучше не иметь планов вообще и он знал тогда, что бритва – это гениально, она выпрастывала событие в разные концы города и всем по-разному и поэтому все, что он сделал, срасталось просто идеально и как любой другой ход в бизнесе, этот – был частично разбавлен удачей, частично – вдохновением, но, в любом случае, это было просто творение, правильное с точки зрения бизнеса и неотразимое с точки зрения поэзии гангстерства, хотя причиной убийства был всего лишь один-единственный железный мотив – наказание. Он был очень горд убийством. Думаю, ему стало легче после той неконтролируемой и ничем неоправданной расправы с пожарным инспектором. Он сказал – и никаких угрызений совести, никаких переживаний, ничего достойного сожаления как в случае с Бо, ничего личного. Мистер Шульц наслаждался отдыхом в публичном доме рядом с отелем «Максвелл», а Ирвинг случайно увидел того парня. Мистер Шульц отмечал возвращение из Сиракуз, где он отдался в руки правосудия, оставил залог и вышел из зала суда более не преследуемый всякими сыщиками, ищейками и прочими тварями из налоговой инспекции. Он праздновал выполнение первой части нового плана и уже распил первую восхитительную бутылочку вина с девочками, а что может в конечном итоге быть лучше этого? Так я его риторически вопросил, будто знал, что так оно и есть на самом деле, будто знал, что воссоздать старую жизнь и старого Шульца от головы до пят – еще та задача! Поэтому сообщение Ирвинга прошло как добрый знак, мистер Шульц в порыве вдохновения, чувствуя себя на крыльях удачи, мог сделать это.
Даже сам заход Голландца по времени в парикмахерскую совпал с окончанием стрижки – бедный сукин сын уже сидел вымытый, с откинутой головой, готовый к бритью. Этот вест-сайдский босс держал пистолет на коленях, под простынкой, а два его громилы были в прихожей, читали газеты, открытые через стеклянную входную дверь всем взорам. Такова была диспозиция.
Потом один из охранников случайно посмотрел поверх газеты и столкнулся с взглядом неизвестно откуда взявшегося и улыбающегося Лулу Розенкранца, щербатый рот и густая бровь которого наводили на определенные размышления. Рядом стоял Ирвинг, прижимая палец к своим губам: «Тс-с-с!» Охранник осторожно прокашлялся, призывая второго к вниманию, они обменялись взглядами, сложили газеты и встали, в надежде, что их стремительное и молчаливое согласие послать к чертям свою верность боссу будет должным образом оценено этими двумя печально известными и решительными в своих действиях личностями. Лулу и Ирвинг оценили жест и позволили им уйти через вращающуюся дверь, но только после добровольной отдачи газет. Теперь уже Лулу и Ирвинг заняли их место, рядом с пальмами, хотя, как говаривал мистер Шульц, Лулу мог бы и не притворяться – читать-то он не умеет. В то же самое время парикмахер, кутающий горячим полотенцем довольную мордочку клиента, видевший и правильно понявший церемонию смены караула, оставил все как есть, т.е. один нос клиента наружу, извинился и тихо исчез через зеркальную дверь, ведущую в подсобку, в недра парикмахерской, пронесся к выходу, где встретил другого парикмахера, на этот раз мистера Шульца, входящего в дверь и обряженного по-цирюльничьи во все белое, из-под рукавов торчали короткие, но мускулистые руки покрытые черными волосами, а из воротника – культяпистая, короткошеяя голова с сине-черной тенью, нещадно, дважды в день, выбриваемых щек. Голландец подошел к откинувшемуся в кресле клиенту, добавил горячих полотенец, изображая из себя сверхзаботливого парикмахера, попрыскал их из какой-то бутылки, стоявшей на столе. Походив вокруг кресла и поцокав от усердия и рвения обслужить по-высшему, он убедился, что клиент ни о чем не подозревает, осторожно приподнял простыню с колен, двумя пальцами взял пистолет и отложил его на столик, брякнув металлом о мрамор, приподнял полотенце на том месте, где у клиента была кадык, осторожно отвел его, выбрал, не торопясь, самую острую бритву и решительно рассек глотку от уха до уха. Когда тонкая полоска крови медленно расширилась в алую улыбку смерти, а жертва дернулась вопросительно в кресле, чуть плечом и немного коленями, больше недоуменно, чем обвиняя, мистер Шульц локотком надвинул ему голову вниз, чтобы не было лишних звуков и новыми порциями полотенец укутал голову и шею – их было достаточно рядом в тележке с паром. Фигура превратилась в статую белого цвета, с розовеющими кое-где линиями и пятнами. Мистер Шульц вытер лезвие, сложил бритву, положил ее себе в нагрудной карман, взглянул в прихожую, будто за ним наблюдала бесчисленная аудитория, вытер следы своих пальцев на рукоятке револьвера и вложил его в руку жертве, сбросил с себя парикмахерское одеяние и вышел через зеркальную дверь в подсобку, а оттуда – на улицу, оставив на сцене два кресла и один труп, сочащийся кровью.
– В самом процессе нет ничего страшного, – сказал мне мистер Шульц, по поводу заголовка передовицы, – Это все газетная трескотня. Попадись им я, все было бы хуже. Я сделал все красиво и профессионально. Парень умер, потому что начал шевелиться. Как курица с отрубленной головой. Ты знаешь, они ведь еще бегают, когда им голову отсекут. Я сам видел.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Девятая глава
Мы стояли на ступенях здания суда тем первым утром и оглядывали городок: возвышались холмы, между ними пролегали мосты, расстилалась пасторальная зеленая равнина с вкраплениями фиолетовых цветов, правильной формы поля, засаженные чем-то темным, светило солнце с голубого неба, раздавалось далекое мычание коров с окрестных лужаек – все это легло мне на душу бесконечно-мягкой осязаемостью природы. А Лулу Розенкранц пробурчал:
– Не знаю… А куда здесь, собственно, пойти, если охота развеяться?
Сам я никогда прежде так близко не соприкасался с природой, если не считать Ван-Кортланд Парка. Но окружающее мне нравилось; и запах, и свет, и покой, нисходящий с небес. Ну, а по поводу целесообразности устройства жилищ человеков я был тщательно проинструктирован. Там вдалеке эти самые человеки выращивали то, что требовалось: и урожай, и скот, а городок, Онондага, центр графства, был их центральным рынком. Он был построен на краю холма в центре цепи гор, рассекающих равнину. Текла через городок речка, никто мне не запрещал исследовательские изыски, и я проведал развалюху-мост, деревянный и скрипучий. Посмотрел с него на воду; поток мчался стремительно через камни, шумел и кипел бурунчиками. Если забраться на скалу справа, то речонка превращалась в реку, начинала выглядеть солиднее, чем вблизи. Походив по берегу, невдалеке я обнаружил заброшенную лесопильню; постройки покосились, будто ветер заласкал их своей неуемной силушкой – уже давно она не работала, но когда-то некий амбициозный мужчина приложил к созданию фабрички свои руки и энергию. Я никогда прежде не видел своими глазами, как можно использовать природные силы воды, только читал об этом в учебнике по географии. Оценить фразу природные ресурсы трудно вот так навскидку, надо поглядеть на бурлящий поток, на замшелые бревна постройки, и только тогда к тебе приходит ощущение идеи, приходит понимание смысла, для чего и как все было сделано. Нет, нет, такой жизни для себя я, конечно, не хотел.
Много людей жило и умерло в Онондаге, от них остались их дома. Я сразу определил какие из домов старые – деревянные. Люди провинции жили только в таких домах. Но уже рядом с ними, одно за одним, возвышались другие – крупные, как коробки, каменные. Покрашенные ржаво-коричневой или серой краской они увенчивались черепичными крышами с фронтонами и дымоходами; виднелся и странноватый домик, с башенкой сбоку, крыша у него была как сплюснутая шляпа, смешная и нелепая, окна изукрашены аляповатыми дощечками с резьбой, криво прибитыми, а вдоль края водостока протягивался металлический абажурный заборчик-решетка – не иначе как против вездесущих голубей. Лулу Розенкранц очень сомневался, что все это – настоящая Америка, но я сказал ему, что да, она бывает и такой.
Но, по крайней мере, все здания общественного пользования были очень каменными. Суд краснел кирпичом яркого обжига с гранитной опояской, так живо напомнившим мне приют Макса и Доры Даймонд, разве что онондагский аналог был покрупнее, окна и двери его были в виде арок, да углы скруглены, как иногда делают со зданиями судов. Четырехэтажная средняя школа Онондаги – тот же мерзкий рыжий кирпич, библиотека – маленькое однокомнатное убожество, будто запакованное снаружи неподходящими для этой цели большими каменными плитами
– судя по всему, к чтению в городке подходили более серьезно, чем в остальной части света. И, наконец, серо-каменный готический собор, скромно названный Церковью Святого Духа, единственное, что не несло в себе имени Онондаги, этого индейца, который когда-то так произвел на кого-то впечатление, что образовался целый городок его имени. Статуя краснокожего, вяло прикрывающегося ладонью от солнца и глядящего на запад, красовалась на лужайке перед зданием суда. Когда мисс Лола мисс Дрю вышла прогуляться в первый раз, то статуя, казалось, потрясла ее, она прямо-таки застыла и смотрела на индейца до тех пор, пока мистер Шульц не рассердился и не оттащил ее от постамента.
Самым грандиозным зданием городка был отель, разумеется, «Онондага» – шесть этажей все того же ржавого кирпича, в самом центре деловой активности самого делового района города, если можно так сказать, потому что на многих окнах окружающих домов виднелись таблички «Сдается». Виднелись несколько машин, припаркованных у обочины, год выпуска умолчим, а честно говоря, даже не помню таких марок, чуть меньше грузовиков с ферм, без дверей и с цепными передачами. Но движения было маловато. А если совсем по правде, то мы были по приезде единственным экипажем, двигающимся по улице. Цветной старик с видимым удовольствием дотащил багаж до моей личной комнаты аж на шестой этаж и даже не удосужился взять чаевые, которые я намеревался дать. Так его обрадовали клиенты. Хоть какие.
Мистер Шульц снял весь этаж, каждому по комнате, иначе, как он сказал, это будет выглядеть неправильно. Сказал и поглядел на мисс Лолу мисс Дрю. Ей и ему досталось по целому номеру, остальным комнаты, кроме мистера Бермана, который стал жить в двух. Во второй своей комнате он поставил прямой телефон, не подсоединенный к гостиничному коммутатору.
В то утро нашего заезда я прыгал на своей кровати. Открыв какую-то дверь – О! я увидел туалет с огромной ванной и несколькими тонкими вафельными полотенцами, висящими на металлических трубках. На обратной стороне двери в туалет было зеркало во всю ее длину и ширину. Кухня моей квартиры в Бронксе была меньше этого туалета. Пол был покрыт белым кафелем, совсем как у меня дома, но здесь он был несравненно чище. А кровать была мягка и широка, изголовье напоминало половинку велосипедного колеса со спицами из клена. В углу стоял стул, рядом письменный стол и лампа, прикрепленная к поверхности стола, слева от него – бюро с зеркалом, верхний ящик которого открывал множество отделений для мелочей быта. Прозрачные белые занавески можно было задернуть, потянув на себя шнур, шторы свисали более мощно – такие же имелись у школы, которую я имел честь посещать. Там, в школе, подобные шторы вешали на стену и мы смотрели на ней учебные фильмы. Рядом с кроватью, на стене, виднелась ручка радио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44