Тебе восемнадцать лет, и ты женщина, и можешь делать все, что хочешь, и я могу делать, что хочу, мы с тобой взрослые люди, как же иначе…
Из его рта несло сырым мясом, а язык, которым он разжал ее сомкнутые зубы, на вкус был, как старая блевотина.
Пока это происходило, в голове Дилайлы крутилась песенка. Она слышала ее по радио у Дига сегодня утром. Песенка звучала и звучала в ее голове в такт натужным толчкам Майкла. Слушая эту мелодию, Дилайла не сводила глаз со своих ног, ее взгляд застыл на пятнышке серебристого лака на пальце — последнее, что она сделала до того, как это случилось; последнее, что она сделала, когда была счастлива. Ибо, хотя это еще не закончилось, Дилайла твердо знала: счастливой она уже никогда не будет.
Потом он лежал на ней, тяжело дыша и заливая ее своим потом. Дилайле не хватило воздуха под навалившейся на нее тушей. А потом в прихожей послышались вопли братьев и прокуренный голос матери, велевший им заткнуться. Слава богу, подумала Дилайла, слава богу, мама пришла, она мне поможет.
— Мама, — задыхаясь, крикнула она, пытаясь сбросить тело Майкла, — мама, сюда!
Ей следовало быть умнее. Столько лет к ней не проявляли ни малейшего интереса, а она купилась на одну-единственную дешевенькую открытку, поверила, что мать и вправду ее любит.
— Ах ты дрянь! Мерзавка! — Дилайлу за локоть стащили с дивана и швырнули на пол. — Шлюха! — Туфля матери вонзилась ей в живот. — Поганая шлюха! Не можешь найти себе мужика? А что же тот, бровь на палочке? Тебе его мало, да? Мало, да?
И она ударила Дилайлу по лицу прямо там, в гостиной, на глазах у всех; ее муж до сих пор не заправил в штаны свое поганое хозяйство, по ногам ее дочери текла слизь ее мужа, а ее маленькие дети испуганно цеплялись за ноги матери.
Она даже не позволила Дилайле вымыться и как следует собраться.
— Убирайся из моего дома, я больше видеть тебя не желаю! Нет у меня больше нет дочери! — Она захлопнула дверь и снова приоткрыла, чтобы выбросить куртку Дилайлы.
Куртка упала на тротуар.
Дилайла подобрала ее, отряхнула и двинулась прочь. Оглянулась напоследок на дом, где она не знала радости и куда — это ей было отчетливо ясно — она уже никогда не вернется.
Глава тридцать восьмая
Диг сглотнул:
— Почему ты не пришла ко мне, Дилайла? В тот день. Почему не пришла?
Дилайла смотрела в потолок, но вдруг уронила голову, не в силах более сдерживать слезы. Вытерла лицо салфеткой и впервые, с тех пор, как начала свой рассказ, взглянула на Дига. Она казалась такой хрупкой, такой молодой и потерянной, что Дигу захотелось обнять ее, защитить, утешить, как маленькую девочку.
— Я никого не хотела видеть, Диг. Меня раздавили. Майкл раздавил меня в тот день. Ты должен понять. Ты был хорошим, чистым, добрым. Ты был сама любовь, а я в тот день на очень, очень долгое время превратилась в засохшую кучку собачьего дерьма. Я и представить не могла, как окажусь рядом с тобой, рядом с твоей чудесной мамой, как войду в ваш уютный дом, в вашу чистую жизнь. Когда ты меня нашел на бирже, мне хотелось исчезнуть. Я стояла с тобой под дождем, ты с тревогой расспрашивал, куда я пропала, и столько любви было в твоих глазах… А я лишь хотела, чтобы дождь превратился в кислоту и растворил меня прямо на месте и смыл в канализацию.
— Я попыталась — ради тебя — возобновить отношения. Но каждый раз, когда я прикасалась к чему-либо в твоем доме, каждый раз, когда я ложилась с тобой в постель, мне казалось, что я загрязняю вещи, пачкаю простыни. Каждый раз, когда ты прикасался ко мне, я хотела предостеречь тебя, как ребенка, который сует пальцы в розетку: не трогай, это опасно! Твоя мама приносила мне чай каждое утро, а я мыла чашку в ванной, прежде чем вернуть ее. Я дошла до точки, хуже мне никогда не было, и когда у меня случилась задержка, я окончательно сломалась. Собралась и ушла к Марине.
Уж кому к кому, но к Марине мне не следовало обращаться, Когда моя беременность подтвердилась, вопрос об аборте даже не возник, он вообще не рассматривался. Марина — дико набожная католичка, для нее такое просто немыслимо. Я же превратилась в студень, в безвольный манекен. Сидела в своей комнате, пялилась на стены и ощущала, как оно растет во мне, день за днем. Я смирилась с судьбой, смирилась тем, что рожу это существо, произведу его на свет. Я была не человеком, но машиной по производству детей. На Дилайлу Лилли я больше не походила. Не пользовалась косметикой, не красила волосы, не смотрела телевизор, не слушала музыку…
— Тогда-то я и встретила Алекса… Он учился на Цветочном холме. Я была на девятом месяце, споткнулась и упала. Он отвез меня в больницу. Им пришлось вызвать преждевременные роды, потому что у меня началось внутренне кровотечение, да и ребенок мог пострадать от падения. Вот так и получилось, что Алекс присутствовал при рождении Софи. Я рассказала ему все про Майкла. Он даже бровью не повел. С ним я чувствовала себя спокойно. И почти чистой. Не думаю, что на свете существует много молодых мужчин, способных справиться с такой ситуацией. Алекс особенный, это точно.
Мы подружились, иногда он приглашал меня куда-нибудь. А потом… остальное тебе уже известно. Алекс никогда не настаивал на сексе, он понимал, почему я не хочу им заниматься. И никаких проблем не возникало. Я лечусь… у психиатра… хочу прийти в себя, снова стать сексуальной. Но это медленный процесс. Бывает, что меня просто распирает от любви к Алексу, и я отдаю ему себя. Сам он никогда не просит, предлагаю я, когда чувствую себя сильной. И чистой. И если уж говорить начистоту, я ужасно боюсь, что он найдет то, в чем я ему отказываю, на стороне. Полтора месяца назад я предложила ему себя и забеременела, и подумала, что надо поехать в Лондон, найти Софи, и тогда решать, как поступить. Но так ничего и не решила, Диг. Ничего. — Она опять заплакала почти беззвучно. — Скажи, Диг, должна ли я родить? Смогу ли стать хорошей матерью? Не такой, как моя? Как ты думаешь?.. — Она осеклась. — Прости. Извини. Это нечестно. Мне не стоило спрашивать у тебя совета. Ведь ты тут совсем ни при чем. Вот так всегда бывает: стоит только подумать, что жизнь — довольно простая штука, как она разворачивается на сто восемьдесят градусов и требует, чтобы ты разделила семьсот двадцать восемь на девятнадцать. — Неожиданно Дилайла улыбнулась. — Это любимая поговорка Алекса. — Она отбросила волосы со лба.
Черт, думал Диг, мы одного возраста, но Дилайла Лилли на тысячу лет старше меня. В свои тридцать я остался подростком, разве что мне чуть больше лет, чем хотелось бы. За тридцать лет Дилайла прожила долгую жизнь; она менялась, взрослела, падала и поднималась, — словом, существовала насыщенно и полнокровно. По сравнению с ней, я ребенок, размышлял Диг, ребенок-переросток. Я ничего не совершил. По-прежнему живу в Кендиш-тауне, работаю на той же работе, общаюсь с теми же людьми в одних и тех же местах… даже джинсы ношу те же самые. Родители обожают меня и все, что я делаю. Друг друга они тоже обожают. Ничего плохого со мной никогда не случалось. Я никогда не разорялся. Никогда ничем не жертвовал и не зависал между жизнью и смертью. У меня не было секретов, и мне не приходилось смотреть ужасной правде в глаза. Меня даже никогда не грабили. Все досталось мне так легко, думал Диг, так отвратительно легко.
— Теперь ты все знаешь, — прервала Дилайла его раздумья. — Хорошенькое наследство досталось Софи. То-то она обрадуется, когда узнает, от кого произошла.
— Черт, Дилайла, — Диг красноречиво вздохнул, — какой кошмар.
Он медленно покачал головой, ненавидя себя за то, что столь мало приспособлен к подобного рода ситуациям. А ведь сам напросился, сам вынудил Дилайлу открыться. Он опять шумно вздохнул, усиленно соображая, что бы такое сказать, — существенное, разумное, утешительное.
Обрывки бессвязных мыслей проносились в его голове, и внезапно он сообразил, что кое-что он все-таки способен высказать, а именно, чистую правду, идущую от сердца, которая, возможно, пойдет Дилайле на пользу.
Он взял ее за руки и заглянул в глаза:
— Из тебя получится замечательная мать. Я уверен. Об этом тебе не надо беспокоиться.
Дилайла обмякла и громко шмыгнула носом:
— Ты вправду так считаешь?
А Диг подумал, что сегодня он видит прежнюю Дилайлу, — нежную, уязвимую, испуганную девочку, которую он полюбил много лет назад, ту Дилайлу, которая опиралась на его плечо, нуждалась в нем и рядом с которой он чувствовал себя мужчиной, хотя было ему только восемнадцать.
Испытав внезапный прилив сил, Диг крепче сжал руки Дилайлы:
— Ты ведь хочешь этого ребенка? Хочешь? — Она кивнула со всхлипом. — И ты боишься, что не сможешь любить его, как не смогла любить Софи, так? — Она опять закивала. — Как твоя мать не любила тебя?
— М-м… — Дилайла высморкалась в салфетку.
— Дилайла, но ты абсолютно не похожа на свою мать. Мне порою не верится, что вы с ней родня. Ты полна любви. Ты любила меня, знаю, что любила, а как сильно ты любишь Алекса! Любишь своих лошадей. Собаку. И младших братьев. И, подозреваю, где-то в глубине души ты любишь и Софи. Я видел, как ты плакала на крыльце, видел, как ты смотрела на нее. Ты умеешь любить, Дилайла, и ты станешь потрясающей матерью. Честное слово.
Дилайла подняла на Дига исполненный благодарности взгляд.
— Спасибо, Диг, спасибо. Это много для меня значит. Очень много… Знаешь… Алекс… из него выйдет замечательный отец. — Лицо Дилайлы просветлело. — Он так не думает, но я-то знаю. А его родители хранят целый сундук со всякими хорошенькими детскими вещичками, и китайскими куколками, и старыми плюшевыми мишками. И у нас столько места, и пони есть, и собаки, и утки, и деревья, на которые можно лазить, и потайные уголки, которые можно исследовать. Любой ребенок будет счастлив в таких условиях, правда? Даже со старой кошелкой вместо матери! — Она рассмеялась, за ней Диг.
Дилайла взяла ложку и принялась за куриный суп, и Диг решил, что кризис миновал. Но остался еще один вопрос, не дававший ему покоя:
— Тебе никогда не хотелось… отомстить? Не хотелось убить его?
Дилайла замерла с ложкой в руке:
— Кого? Майкла? — Диг кивнул. — Нет, — задумчиво ответила она. — нет. Всю оставшуюся жизнь он проведет с моей матерью. В том доме. Это уже наказание. Пожизненное заключение. — Она положила риса на тарелку.
— А я бы, — твердо заявил Диг, — я бы убил его. Если б ты пришла ко мне в тот день и обо всем рассказала, я бы пошел прямиком к нему и убил его. Голыми руками, ей-богу. — Диг умолк, заметив, что Дилайла с улыбкой смотрит на него. — А что?
— Ох, Диг, ты чудный, такой добрый, такой хороший! — Она погладила его по руке, которую он, сам того не сознавая, сжал в кулак, и Диг покраснел. — Почему у тебя нет девушки? Зачем ты попусту тратишь время на эти юные создания, когда мог бы осчастливить кого-нибудь? Кого-нибудь, кто тебе действительно нужен?
Диг отвел глаза и схватился за вилку, почти не соображая, что делает. Его лицо горело огнем. Он не привык к тому, чтобы его называли «чудным».
— Ты ведь не типичный плейбой, правда? — продолжала Дилайла. — Нет, ты не такой. Тебе это не идет. Неужто тебе никогда не хотелось… большего?
Диг отложил вилку и обхватил ладонями щеки, чтобы успокоится и заодно прикрыть багровую физиономию. Он гордился тем, что вышел с честью из этой трагической ситуации, тем, что оказался способен дать добрый совет горевавшей подруге, и теперь почувствовал, что может отважиться на еще один зрелый поступок: рассказать Дилайле правду.
— Даже не задумывался об этом, пока ты не объявилась, — откровенно ответил он.
И поведал о девушке, с которой переспал на свой тридцатый день рождения, и о разговоре с Надин в кафе, к которому ни он, ни она всерьез не отнеслись. Рассказалал о том, что почувствовал, когда встретил Дилайлу в парке, о совсем волнении за ужином в ресторане, как был очарован ею в тот вечер и как совершенно обалдел от неожиданного поцелуя в такси. Он говорил об ощущении перемен и взросления, которое породило в нем ее присутствие, о его внезапном решении приложить усилия и добиться большего от жизни — больше денег, успешных проектов, уважения и, самое главное, больше любви.
— Сегодня утром, выслеживая тебя, я смотрел на людей на улице, представлял их жизнь — дети, работа, ответственность, — и впервые думал: «И я так смогу, смогу жить, как эти люди.» С хорошей женщиной, ребенком, собакой, — нормальной собакой, большой, — в просторной квартире вместо конуры, с отпусками два раза в году, с тещей и тестем, годовщинами, ранним отходом ко сну и всем прочим. Но потом до меня дошло: уже поздно. Я опоздал. Ведь все это держится на чем? На подходящей женщине. Без нее ничего не получится и не начнется. Но все мои знакомые женщины уже с кем-нибудь живут. Куда ни глянь, всюду пары. Вокруг не осталось ни одно приличной одинокой женщины. Я думал, что ты одинока, но ошибся. Всех хороших уже разобрали.
— Ты повторяешь слово в слово то, — усмехнулась Дилайла, — что давно твердят женщины моего возраста. Но, по-моему, это неверно. В нашем возрасте многие отношения, которые завязались в школе или университете, начинают портиться и распадаться. И появляются толпы новых одиноких мужчин и женщин, они не хотят повторять прежних ошибок и на сей раз ищут того, кто им действительно подходит, того, с кем они могли бы провести остаток жизни и завести детей.
— Отчаявшиеся женщины, да? Такие меня не интересуют. Потому что они лишь лихорадочно используют последний шанс, им нужна только сперма, и плевать… — Диг не знал, как еще припечатать «отчаившихся», и поднял руки.
— А что тебе нужно, Диг? Какой у тебя идеал женщины? Опиши.
— Ну.. она должна быть такой, как ты, только без мужа, ребенка и собаки.
— А если серьезно?
— Хм-м… Если серьезно, то она должна быть красивой, разумеется, и обязательно стройной. Хорошо бы блондинкой с чудными острыми грудками. Прости за пошлость, — извинился он, — но мы, лондонцы, все такие…. Ладно… э-э… она должна быть моей ровесницей.. либо очень зрелой двадцатидвухлеткой… И умной, — фантазировал Диг, — но не интеллектуалкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42