- Может быть, сильные боли?
- Нормальные. Я уж привыкла.
- Лежать-то удобно? Может, подушку повыше?
- Спасибо, не надо. Так-то лежать куда способней, чем на вытяжении. Только вот гипс. Чешется у меня под ним. Поюрзыкаю спиной - вроде легче. Мне бы спицу вязальную, я бы ею почесалась.
- Спицу нельзя. Спицей вы можете расковырять тело до язв.
- Нельзя так нельзя. Это я зря попросила.
- Увеличим дозу снотворного, будете спать.
- Нет уж, не надо, - ответила Дарья Ивановна, тихо и плоско растворяясь в подушке. - Я после снотворного весь день как чумовая. А мне надо еще жизнь свою обдумать, так ли жила или зря время профукала.
Голос зав. отделением звучал мягко, но внушительно:
- Дарья Ивановна, гоните от себя эти мрачные мысли! Не о прошлом надо вам думать, а о будущем. Полежите, снимем гипс, начнете ходить... Ваш перелом - обычный, неосложненный. Сколько людей после таких переломов на ноги становились, возвращались в строй.
(Опять - мои слова в чужих устах. В каменных.)
- Спасибо вам. Марта Владимировна, - отвечала больная с усмешкой (ирония, что ли?). - Строй-то у меня не больно солдатский. Мне бы до кухни доползти, и то ладно.
- Доползете, милая, не сомневайтесь. А против зуда мы вам пропишем микстуру, ладно?
- Спасибо на всем, - сказала старуха и прикрыла глаза синеватыми веками.
Обход уже направлялся к следующей кровати, ноги в ноги с Дарьей Ивановной. Чуть приподняв голову, я могла разглядеть, кто на этой кровати лежит. Видно было не только серый холм одеяла, прикрывавшего поднятую ногу, но и лицо больной, в сильном ракурсе, показавшееся мне очень красивым. Сверкающие, ярые черные глаза: что-то в них демоническое. Когда врачи подошли, больная взяла с тумбочки граненый стакан, размахнулась и швырнула его на пол. Конечно, разбился.
- Опять вы, Зина, скандалите, - сказала спокойно Марта Владимировна. И как не надоест? Каждый день одно и то же.
- А зачем вы меня спасали? - закричала Зина. - Я ведь хотела умереть, не дали, проклятые!
Голос у нее был какой-то вороний, царапающий, как наждак.
- Мы спасали вас потому, что это наш врачебный долг, - спокойно, даже как-то нудно ответила Марта Владимировна.
- А ты, черномазый, - кричала Зина уже на Ростислава Романовича, - ты самый большой гад, до смерти ненавижу! Склеил меня по кусочкам, двадцать восемь переломов во мне было, разве я не понимаю, что ты там своим студентам балакал? "Уникальный случай"! Разве я для того с четвертого этажа прыгала, чтобы "уникальным случаем" быть? Жизнь - она моя, я своей жизни хозяйка, а не вы, сволота ученая!
Марта Владимировна спокойно диктовала рыженькой какие-то назначения.
- Вот что, Савельева, - сказала она, - всему есть предел. Если вы не утихомиритесь, придется перевести вас в психиатрическое. А там, поверьте, вам будет хуже, чем здесь.
Зина примолкла, и только глаза свирепо блистали.
- Шура, скажите нянечке, чтобы здесь прибрала, - сказала Марта Владимировна рыженькой. - Если Савельева будет мешать больным, сообщите, примем меры.
Закончив обход (каждой больной - улыбка, несколько бодрящих слов), Марта Владимировна удалилась. За ней, со смятенным лицом, вышагивал длинными ногами Ростислав Романович. Крахмальный халат пузырем вставал у него на спине, словно в недоумении. Она чем-то была мне неприятна (не тем ли, что похожа на меня?), он, наоборот, скорей симпатичен. Какая-то необработанность к нему располагала.
- Букет, - сказала внезапно и кратко соседка справа с родинкой на щеке.
- Какой букет? - опять не поняла я.
- Ей. Букетами берет благодарность, конфетами не берет. А не все равно: букет ли, конфеты? Все одно взятка. Уж я ихнюю породу знаю. Все хапуги. Только бы взять!
Я прямо вскинулась:
- Зачем так говорить? Вы...
Заглохшая боль проснулась. Но мне было не до нее! Оскорбили мою профессию, мою, можно сказать, святыню! Да, я сама принимала букеты от выздоровевших пациентов! Но никогда не брала ни конфет, ни сервизов, ни ваз, которые мне пытались подсовывать... Всем этим я просто захлебнулась. Только и могла сказать, что "Вы... Вы...". Темнолицая соседка заметила:
- Еще одну психичную привезли. Мало нам Зинки. В такой палате не поправишься, только нервами изойдешь.
Я усилием воли себя успокоила. Все-таки я врач. Не сделают они меня просто "больной". Пусть временно больная, но - врач.
14
Дни и ночи в палате. Длинные дни, еще длиннее - ночи. Молчаливые, тянущие, стонущие. Нельзя повернуться, изменить позу. Ночью в полусне-полубреду собственное тело казалось разъятым, разрубленным. Почему-то вспоминалось изображение мясной туши, висевшее когда-то в гастрономе (потом его стыдливо сняли). Отдельные части враждовали между собой, а нога - со всеми сразу.
Днем было все-таки легче. День был полон незначительных, мелких, но событий. Умывание, еда, обход, процедуры, уколы. Ночь угнетала своей пустотой. Только лампы отражались в черных окнах.
Постепенно научилась, приподнимая верхнюю часть тела, кое-как себя обслуживать. Хорошо, что не располнела! Грузной, темнолицей соседке было куда хуже. У нее уже появились пролежни, несмотря на ежедневные протирания.
Сестры - внимательные, добросовестные. Нянечек попросту не хватает. Как везде. Но тут, в травматологии, это катастрофа. Палата на шесть человек, и ни одной ходячей! Лежачие мечтали, чтобы к ним положили хоть какую-нибудь ходячую. Хоть завалященькую... Я бы положила, будь моя власть. Но на обходах молчала, снедаемая несправедливой антипатией к Марте Владимировне (в сущности, к себе самой). Кто знает, может быть, кто-нибудь из моих больных так же беспричинно не любил меня? Вполне возможно. Мое "я" так же распалось на части, как и мое тело.
Кроме меня, в палате пятеро. Лучше всех можно было разглядеть ближайших соседок. Справа - грузная, темнолицая, озлобленная Ольга Матвеевна. Все было не по ней: больница, сестры, врачи, уже не говоря о нянечках. Врачей ненавидела "как класс" (я боялась выдать свою принадлежность к этому классу, но, кажется, все же выдавала - не словами, так интонацией). Про себя произносила целые речи в защиту нашей, пусть еще несовершенной, медицины. Но вслух - ни слова. По ночам Ольга Матвеевна храпела мужским, заливистым храпом. Тревога была в этом храпе, как и во всей Ольге Матвеевне.
Слева, напротив, веяло покоем. Там лежала плоская, почти бестелесная Дарья Ивановна. Добрый дух.
Бывшая работница швейной фабрики, ныне пенсионерка. Слабенькая, стойкая. Говорила: "Сначала повесили на вытяжение, потом видят: сердце не выдержит. Заложили в гипс. Им виднее". Этот гипс, доходивший до самых подмышек, весил, наверно, больше, чем заключенное в нем тело. Но старуха никогда не жаловалась, не стонала. Лежала молча, обычно с закрытыми глазами. Если у нее что-нибудь спрашивали - отвечала. Доброжелательно, тихо, внятно. С Дарьей Ивановной с первых же дней у меня образовалось что-то вроде дружбы. Потом переросшее в настоящую дружбу.
Ей не спалось по ночам, и мне не спалось. Слух у Дарьи Ивановны был хоть куда: "Иголка упадет, и то слышу". Ольга Матвеевна храпела на всю палату, а мы под прикрытием храпа шептались. От Дарьи Ивановны я узнала историю Зины, скандалистки, которая выбросилась из окна.
15
- Зина, она страшно нервная, натура у нее тоньше волоса. А жизнь какая? Это подумать. С самого детства. Отца нет, кинул-спокинул, ушел к молоденькой, алименты на Зинку платил до восемнадцати, теперь уже нет. Мать, Марья Михайловна, самостоятельная, все при ней, придет - увидите. Посещает ее любимый человек, а комната одна - куда деваться? Зина походит-походит по чужим лестницам - девчонкой была - и ну переживать, и ну рыдать. Шел молодой человек, из себя пригожий, остановился: о чем, дева, плачешь? То-се, ля-ля-ля. Пойдем, говорит, ко мне. Пошла. Глупая еще, не понимала, что к чему. Угостил винцом, сам с нею выпил. Дело молодое, содвинулись. Утром разошлись, адреса-то у него не спросила, в затмении была. Потом искала улицу, тот дом - не нашла. Он больше не объявлялся, пропал - и концы в воду. А с той ночи стала она в положении. Девке шестнадцать, толком еще не носила, ей невдомек, что с ней творится... Полнею и полнею, ничего против, была-то тощая, даже слишком. И вот один день началось у нее внутри брожение. Она к врачу: не гастрит ли? А та ей: "Да вы беременны!" Так и ляпнула по-грубому. Зинка воззрилась, не верит, в слезы. А что толку? Ликвидировать поздно, надо рожать. Мать, Марья Михайловна, как узнала - в крик. Ей бы пожалеть дочку, приголубить, а она - криком да кулаком. А та - сдачи, не будь дура. И сделалась у них не жизнь, а концерт, целая филармония. Соседи прибегали их разнимать. Продрались они, почитай, всю беременность. Зине уже рожать пора, а они все дерутся. Марью тоже понять можно, у нее своя личная жизнь, а тут дите ожидается. Но не драться же.
Родила Зина мальчишечку, справный, четыре кило, назвала Владиком. Принесла домой, а Марья от него нос воротит: "Ты рожала, ты и выхаживай". А Зина-то еще школьницей была, то ли в восьмом, то ли в девятом. Карточку свою показывала - ну вылитая красота. Глаза большие, черные, волос русый, воротничок белый под самое горлышко. Что делать? Назад в школу ходу нет, сами понимаете. Пошла работать, Владика - в ясли. Жизнь тяжелая, малой пищит, мать зверем смотрит: ушел от нее любимый человек, видно, не вынес детского крика. Марья другого нашла, только ненадежного, младше себя, и все в одной комнате. Трудная жизнь получилась. С горя-тоски попивать начала наша Зиночка. Марья-то давно этим баловалась.
Раз вечером не было матери дома, Зина из яслей пришла со Владиком, он спит, улыбается, положила в кроватку. А материн кавалер, кто младше, тут как тут. На ребенка умиляется, а в уме другое. Захомутал себе Зиночку. Стали жить втроем, друг от друга таясь. Это у турок можно, чтобы не одна жена. А у нас считается стыдно.
Зина все молчит. Ей бы покаяться матери: виновата, а она молчит. Вот и домолчалась. Раз отпустили Марью с работы пораньше (она уборщицей по две смены вкалывает). Приходит домой и видит... Даже не заперлись, не ждали. Марью можно понять, что распсиховалась.
Я всякого могу понять, кто звереет от тяжелой жизни. Я-то ее не знала. Достался мне муж, Николай Прокофьевич, - не муж, а золото. Жила по-всякому, не так чтобы богато, недостатки знала, а зверства не знала, упас господь. Хотя я и неверующая, с юности в комсомоле, это я так говорю, по-старинному: упас господь. Если по-нынешнему, просто судьба выпала мне счастливая, нечего бога гневить.
Значит, так: живут Зина с матерью день ото дня хуже, мать ее из дому гонит, а она тут прописанная, и, правду сказать, куда ей деваться со Владиком? Выпивать стала покрепче. А на какие шиши? Зарплата не ахти. Мальчику одно надо, другое, третье, ползунки, пинетки. Растет мальчик. Где взять? Думаю, грешным делом, стала она тут своей красотой приторговывать. Не в профессию, а помаленьку.
Зина-то, она поначалу лежала со мной на соседней койке, аккурат ваше место. Жалко девушку. Я ей, можно сказать, в бабушки гожусь. Так и звала меня "бабушка Даша". Любила. Только не стерпела, когда я ее упрекать стала, за что - не скажу. Мне бы помолчать, а я выступаю. Не стала она меня навидеть. Упросила доктора, Ростислава Романовича, чтобы перевел ее на другую койку, где сейчас лежит. Чтобы ей моего лица не видеть. Я-то молчу, а она скандалит, она выламывается - спасу нет. А я все-таки ее жалею. Все помню, что рассказывала.
Кавалер-то ихний с матерью не вынес такой жизни, ушел, а напоследок еще мать обокрал. Медальон, кольцо обручальное (на зубы себе берегла) и денег, что было скоплено. Она на дочь: "Ты меня обокрала, вы с ним на мои деньги жируете!" А Зина мне: "Честное слово, не брала!" И я ей верю. Когда человек говорит "честное слово" и в глаза смотрит прозрачно, не верить нельзя - грех.
Ушел, значит, любезник. Осталась Зина с матерью и со Владиком, из яслей когда вернется. Мальчик светлый, ясный, как месяц на небе, вот увидите, придет. Растет - все лучше, все краше, и бабка его полюбила ну пуще жизни. Зина-то впроголодь, а бабка внуку - шоколад, игрушки электронные.
Было мальчишечке года два, когда наступил у Зины перелом в личной жизни. Встретила одного, зовут Рудиком. Молодой, красивый, профессия инженер по машинкам по счетным. Квартира однокомнатная, зарплата довольно-таки приличная. Правда, алименты выплачивает, но кто их теперь не выплачивает? Выходи, говорит, за меня. Согласилась. Говорит матери: выхожу замуж. Та не против. Выходи, говорит, только Владика мне отдай, усыновлю. А мужу про мальчика не говори, будто и нет у тебя сына. Зина-то сдуру и согласилась. Оформили нотариально.
Расписались с Рудиком, свадьбу справили честь по чести, и кольца, и фата, и гостей в ресторане полсотни, все на Рудикин счет. Серьезно стремился. Зина себя не чует от радости. Поселилась с Рудиком в его однокомнатной.
Дальше: живут и живут. Сейчас многие так: сначала целуются-милуются, потом похолоднее, а там и ссоры. Любит она его до безумия, знаете, как бывает, - вся в нем. А он ее, видно, не так уж взаимно любит. Когда приласкает, а когда нет. Это ее нервирует; нет-нет да и попрекнет: раньше ты меня больше любил. Мужчины таких указаний не переносят. Как могу, так и люблю, и оставь меня в покое. Когда выходила, давала зарок: больше ни капли. А тут, от переживаний, что мало любит, опять стала прикладываться. Сначала потихоньку, а там и въявь.
На работе у Зины знали, что она пьющая, вразумляли, но без толку. Понизили в должности, сделали курьером, потеряла в зарплате, это тоже на нервы действует. А главное, скучает она по сыну, по Владику. Своими руками отдала, бумагу подписала, а теперь локти кусает. Придет к Марье Михайловне, а сын на нее ноль внимания. Бабушку мамой зовет, в таком возрасте это быстро.
Дальше - хуже. В один день приходит Рудику письмо от бывшей жены. Зина его из ящика хвать - и распечатала. Пишет жена, что хочет все забыть, что было меж ними плохого, все его еще любит и хочет приехать к нему с дочкой Томочкой семи лет и жить по-прежнему в любви и согласии.
Как прочла Зина то письмо, так и взвыла. Приходит Рудик с работы, а она ему: так, мол, и так. Прежняя твоя сука объявилась с нахальством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20