Будучи в долгу перед англичанами, я хочу, хотя бы частично, сквитаться через вас.—Я шотландец, — произнес Парринг, глядя на меня, и в его взгляде мне почудилась мольба.—Для меня это несущественно, — сказал мой новый друг. — Мистер Астли — двоюродный брат лорда Пиброка.— Нам пора уходить, Белл, — сказал Парень бесцветным тоном, и я поняла, что, скрестив на груди руки, он пытается унять дрожь. Бессонница и возбуждение изнурили его так, что он мало что слышал и видел; вся его сила и выдержка уходили на то, чтобы стоять прямо и не нести вздора. Я не стала его отчитывать за невежливость и просунула руку ему под локоть; он притиснул ее.— Моему несчастному сейчас нужен отдых, но я запомню ваши слова. Большое вам спасибо. Спокойной ночи, — сказала я.Когда мы в сопровождении лакея шли к выходу, я увидела, что Парринг спит на ходу, как бывало со мной.В вестибюле я ущипнула его, чтобы он проснулся и назвал мне наш отель. Придя в себя, он пробормотал, что ему нужно в уборную, и проковыляй туда вместе с лакеем, который нес его выигрыш, — он ни на секунду не хотел выпускать деньги из поля зрения. Мгновение спустя мой новый друг уже был рядом со мной, он заговорил так быстро и тихо, что мне пришлось наклонить к нему голову.— Ваш муж: слишком потрясен, чтобы сегодня вечером считать деньги. Возьмите и сохраните сколько будет возможно без его ведома. Это не кража. Если он вновь примется играть, только это и позволит вам уехать отсюда с достоинством.Я кивнула, подала ему обе руки и сказала, что хочу в свой черед как-нибудь ему помочь. Он густо покраснел, улыбнулся, сказал: «Слишком поздно!», поклонился и ушел.Вскоре вернулся Парень — теперь он выглядел опрятней. Цвет лица у него был такой же жуткий, но дрожь и слабость исчезли. Я поняла, что он принял таблетку против летаргии и нам предстоит еще одна паркая ночь. Когда он по-хозяйски схватил меня за руку, я подумала: «Бедный, на сколько еще его хватит?»У двери некий весьма представительный господин сказал:— Gute Nacht, mein Herr!(Спокойной ночи, сударь!) Льщу себя надеждой, что мы и завтра вас увидим.— Конечно, — ответил Парень с мрачной усмешкой, — если только ваша золотая жила не иссякла.— Не меня обыграли вы, а ваших собратьев-игроков, — сказан господин дружелюбно, и я поняла, что это владелец игорного дома.Выйдя наружу, я увидела, что игорный дом, наш отель, банк и железнодорожный вокзал находятся на одной площади, так что идти нам недалеко. У двери номера Парень вырвал у лакея портфель, захлопнул дверь у него перед носом, даже не поблагодарив и не дав на чай, кинулся к нашей постели (она быча огромная, с пологом) и опорожнил на нее портфель со звоном монет и треском лопающихся свертков. Он побросал клочки бумаги на пол и начал рвать другие, свертки, высыпая из них деньги, — ему не терпелось горой свалить все золото на шелковом покрывале. Я поняла, что прежде, чем считать свои богатства, он хочет всласть в них побарахтаться, как малыш Робби Мердок в грязной луже.— Тут я пропущу две страницы, — сказал Бакстер. — Они бросают яркий свет на ту область, где смыкаются анатомия и психология, но твоя будущая жена еще научит тебя всему этому в жизни, так что к чему опережать события? В невинных и точных словах Белл рассказывает, как она на несколько часов отвлекла Парринга от его детской одержимости золотом и погрузила в глубокий, естественный сон на ковре из медвежьей шкуры. Она пишет о том, как взяла из груды монет на кровати и припрятала четыреста фридрихсдоров, пропажи которых он не заметил, когда проснулся и стал считать деньги, аккуратно раскладывая их по кучкам. Продолжу с этого места.— Сегодня все это умножится десятикратно или стократно, — сказал он с плотоядной улыбкой. Я обозвала его дураком.— Белла! — воскликнул он. — Вчера весь вечер меня умоляли прекратить, пока мне еще везет. Я играл до самого конца и выиграл, потому что на моей стороне было вовсе не везенье, а РАЗУМ. Уж ты-то хотя бы должна в меня верить, ведь перед Богом ты моя законная пара!— Я могу уйти от тебя, когда пожелаю, и Бог ничего не будет иметь против, — сказала я, — а в этот игорный дом я больше ни ногой. Могу поспорить, что ты потеряешь все, если опять пойдешь играть, — все до последнего гроша.— На что будем спорить? — спросил он со странным видом. Я улыбнулась — мне в голову пришла замечательная мысль. Я сказала:—Дай мне из этих денег пятьсот монет. Если ты вернешься богаче, чем сейчас, я тебе их отдам и выйду за тебя замуж:. Если все проиграешь, они нам пригодятся, чтобы уехать.Он поцеловал меня со слезами на глазах и сказал, что сегодня счастливейший день в его жизни, потому что он получит все, о чем мечтал. Я расплакалась из жалости к нему — что я могла для него сделать? Потом он отсчитал мне пять сотен, мы позавтракали, и он ушел. Я распорядилась, чтобы обед мне принесли в номер, поднялась к себе и легла спать.Как приятно, Бог, проснуться в одиночестве, принять ванну и одеться в одиночестве, поесть в одиночестве. Свечка, когда мы поженимся, нам надо будет часть времени проводить врозь, чтобы не приедаться друг другу. После обеда я вышла пройтись в сквер, что посреди площади, в надежде увидеть моего нового друга — и действительно увидела его вдалеке. Я помахала ему зонтиком. С разных сторон мы подошли к свободной скамейке и сели на нее. Он осторожно осведомился:— Взяли?Я улыбнулась, кивнула и спросила:— Ну как у него дела?— Он начал спозаранку и спустил все за час. Мы все были потрясены его необычайным хладнокровием. С тех пор, по слухам, он дважды побывал в банке и четыре раза на телеграфе. Великобритания располагает самым крупным и оживленным на свете денежным рынком. Через час-другой он, видимо, придет опять и проиграет еще столько же, если не больше.— Поговорим о более радостном, — сказала я. — Вы что-нибудь такое знаете?— Ну например, — сказал он с горькой усмешкой, — мы могли бы поговорить о светлом будущем человечества через сто лет, когда наука, торговля и демократическое братство победят болезни, войну и нищету, когда все будут жить в гигиенических домах-башнях с бесплатной лечебницей и хорошим дантистом-немцем в подвальном этаже. Но мне в таком будущем места не найдется. Если бы Бог пожелал внять моим мольбам (а может быть, он им внял уже), он сделал бы меня опозоренным учителем — безработным лакеем — любящим сыном России, который предпочитает беседу с решительной шотландкой в немецком общественном сквере борьбе за обновление родины. Не ахти как много, но с меня довольно, и это лучше, чем быть, скажем, клопом. Хотя, конечно, и у клопов есть свой неповторимый взгляд на мир *.Так что мы поговорили о том, чего человек больше всего желает, о свободе, о душе, о русской литературе, о его нелюбви к полякам, которые хотят, чтобы с ними обходились как с господами, хотя они еще беднее, чем он, о его нелюбви к французам, у которых есть форма без содержания и которые поддерживают поляков, о его любви к англичанам, возникшей олагооаря мистеру Астли, о том, как он был ип outchitel-учитель у детей богатого генерала, — и о печальных событиях, сделавших его игроком. Я была так тронута его искренностью, что немного рассказала ему о своих тяготах с Парнем. Поразмыслив, он посоветовал мне отправиться с ним в круиз по Средиземному морю, где он сможет набраться сил для возвращения домой. Только не надо садиться на пассажирское судно — лучше всего грузовое с каютами для пассажиров.— На таком пароходе негде ввязаться в азартную игру, и окружение к этому не располагает, — объяснил он. — Если он так сильно нуждается в отдыхе, как вы говорите, ему лучше подойдет русское судно, чем английское или… шотландское, — там меньше будет кривотолков и назойливого любопытства.В благодарность за совет я поцеловала его на прощанье. Кажется, поцелуй его приободрил.Об остальном — коротко. Парень возвращается в отель без гроша, шекспировские страсти, быть или не быть и все такое прочее. Я говорю, что пять сотен, которые он мне проспорил, позволят нам назавтра продолжить путешествие и что я их ему возвращаю. На другой день он платит за отель, мы идем на вокзал, он покупает билеты в Швейцарию. До отхода поезда остается полчаса, он усаживает меня с багажом в зале ожидания для дам и говорит, что пойдет выкурить сигару. И конечно же, бегом в игорный дом сделать последнюю ставку и отыграться, там спускает все деньги и кидается ко мне, завывая, как Гамлет над гробом Офелии. Я вижу, что единственный способ его утихомирить — немножко ему подыграть, поддать жару, как говорят в театре. Я делаю из лица скорбную маску и глухим безжизненным голосом простанываю:— Нет денег? Так я раздобуду нам денег.— Как? Как?— Не спрашивай. Жди здесь. Меня не будет два часа. Мы поедем на следующем поезде.Выхожу и отыскиваю кафе, где с наслаждением выпиваю четыре чашки восхитительного шоколада и съедаю восемь венских пирожных. К отправлению поезда с трагическим видом возвращаюсь. Вагон переполнен. Парень пробует начать шепотом объяснение, но безуспешно — я сплю с открытыми глазами. В последующие четыре дня на все его вопросы до единого, даже когда он умоляет меня сказать, куда мы едем, я отвечаю: «Не спрашивай!» Мое мрачное лицо и глухой голос причиняют ему невыразимые душевные муки, которые дают бедняге занятие на то время, когда он не дрожит всем телом и его не бросает из жара в холод — запас таблеток от летаргии у него иссяк, и он по ним томится. Пить их дальше было бы убийственно! К счастью, ему так худо, что он не может никуда идти, если я не веду его под руку. Он так слаб, что я без опаски оставляю его в гостиничном номере, пока хожу по делам. В Триесте я заказываю в бюро путешествий места именно на таком пароходе, о каком говорил outchitel. Название его я не могу точно выписать, ведь русская грамота для меня что китайская, но звучит оно примерно как «суитест лав» — «нежнейшая любовь».Мы направляемся к порту по широкой, но угрюмой улице (идет дождь), и вдруг он резко останавливается у табачной лавки и говорит с таким отчаянием в голосе, какого я раньше у него не слыхала:— Белла, скажи мне правду! У нас будет долгое путешествие на пароходе?—Да.— Прошу тебя, Белла! — и он падает на колени прямо в сточную канаву, по которой струится вода. — Прошу тебя, дай мне денег купить сигар! Прошу тебя! У меня все вышли.Я вижу, что настало время снять трагическую маску.— Мой бедный невозможный Парень, — говорю я, ласково его поднимая, — ты получишь все сигары, каких только пожелаешь. У меня есть на них деньги.— Белла, — шепчет он, придвигая свое лицо к моему, — я знаю, откуда у тебя эти деньги. Ты продалась этому грязному русскому игрочишке, который пытался тебя соблазнить в день моего блестящего успеха.— Не спрашивай.— Да, ты сделала это для меня. Зачем, Белла? Я гнусная скотина, навозник, куча дерьма. Ты Венера, Магдалина, Минерва и Богоматерь Скорбящая в одном лице — как тебе не противно ко мне прикасаться?Через несколько минут, однако, он уже попыхивал сигарой как ни в чем не бывало.Вот как мы оказались на русском торговом судне, направлявшемся в Одессу. Здесь мы стоим три дня, пока в трюм грузят сахарную свеклу, которую в изобилии выращивают в этих краях. Парень больше меня не ревнует. Он спокойно отпускает меня на берег одну, только просит вернуться поскорее. Я наконец довела письмо до нынешнего дня, так что на этот раз, наверно, выполню его просьбу.********************************************************************************************************************************** * * 15. Одесса — Александрия: миссионеры Я привыкла думать, что мир очень велик, но вчера мне пришлось в этом усомниться. Утро вновь выдалось чудесное. Наш пароход должен был покинуть Одессу в полдень. Мы с Парнем сидели в единственном месте, куда мне удается его вывести, — в укромном уголке между двумя вентиляционными люками. Он читал французскую Библию, потому что все прочие книги в пассажирском салоне—русские. К счастью, он знает французский, так что теперь не выпускает книгу из рук. Некоторые места перечитывает снова и снова, потом долго смотрит в пустоту, хмурится и бормочет: «Понятно. Понятно». Я читала не то «Панч», не то «Лондон шаривари» — английский журнал искусств и анекдотов. Картинки там изображали разнообразных людей. Самые смешные и уродливые — шотландцы, ирландцы, иностранные путешественники, бедняки, слуги, богачи из тех, что недавно были бедняками, малорослые люди, пожилые незамужние женщины и социалисты. Социалисты были безобразней всех — грязные, волосатые, с безвольными подбородками, они только и делали, что докучали людям своими жалобами на всех перекрестках.—Данкан, а кто такие социалисты? — спросила я.—Дураки, которые считают, что мир надо усовершенствовать.— Зачем? В нем что-то испорчено?— В нем испорчены сами социалисты — да еще моя жизнь испорчена дьявольским невезеньем.— Ты говорил, что везенье — лишь жалкое слово.— Не мучь меня, Белл.Он всегда так говорит, когда хочет, чтобы я замолчала. Я посмотрела на чаек, кружившихся в синем небе, по которому плыли большие облака. Обвела взглядом огромную гавань, полную кораблей с разноцветными флагами, трубами, мачтами и парусами. Взглянула на залитую солнцем пристань с кранами, тюками, снующими туда-сюда мускулистыми грузчиками и офицерами в форме. Принялась размышлять, как бы все это усовершенствовать, но мир вокруг и так был как будто в порядке. Я опять полистала «Панч» и стала думать, почему на картинках хорошо одетые англичане, если только они не вчера разбогатели, всегда красивей прочих и не так смешны. Эти мысли прервались, когда я услышала громкие возгласы и стук подков. На пристань, кренясь на повороте, вылетел странный экипаж, запряженный тройкой скакунов, и резко встал у наших сходней. Из экипажа вышел в точности такой же хорошо одетый, красивый человек, как те, в «Панче». Когда он прошел на борт мимо русских матросов и офицеров, я едва не расхохоталась в голос — его негнущаяся фигура, неподвижное лицо, блестящий цилиндр и элегантный фрак были до смешного английские.Белл Бакстер нравится знакомиться с новыми людьми. Парень сейчас ест только в каюте, так что вчера вечером я повязала моему бедняге на шею чистую салфетку, усадила его с подносом, а сама пошла в столовую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36