конфликт между «хотеть» и «не мочь» загнал его в жизненное захолустье …
Она проявляет даже — и откуда это у нее взялось в то время? — понимание основ трагического, чего требует от своего автора вместо несчастного осознания себя как личности . Противоречие, в котором он жил, грозило разорвать его. Он же, уклоняющийся от окончательной духовной последовательности , остается сравнительно невредимым и в жалобах изливает все, что оскорбляет его чувствительную душу, раньше чем конфликт успеет набрать силу и достичь полного накала и остроты .
Это говорится оскорбленным тоном. Кого же она отчитывает таким образом? Становясь строгой, она не становится мелочной. Обязательство: либо трагически кончить, либо выдать максимум в тебе заложенного. То есть быть счастливым. Все, что лежит между этими полюсами, есть слабость.
А потом, когда уже перестаешь ждать, она вдруг является сама, ничем не скрытая, — «я». Не веришь своим ушам: что побудило ее противопоставлять детству писателя свое собственное детство? Тяга к самоутверждению после такой дозы самокритики?
Речь пойдет о реакции нормального читателя — моей собственной — на один из рассказов писателя Шторма, писателя, для которого тихие места, так много говорившие сердцу мальчика, стали пейзажем его мечты. Тут оживают сходные впечатления собственного детства, охота на боровую дичь, с лесничим, в заказном лесу, возвращение в дедов сад. Совсем позади, в окружении густого кустарника, — пасека, гудящие ульи на солнечной стороне, на деревянном заборе — нехитрые снасти, на скамье — дедушка, рассказывающий разные истории, доброе, красивое лицо бабушки в густой листве увитой зеленью калитки, — частицы незабываемого деревенского детского счастья оживают в памяти. Воспоминание окрашено в золотисто-зеленый цвет.
Вот он опять перед нами, язык ее набросков, опять ее голос. Однажды ей все-таки придется умолкнуть, мгновение, когда отказывает голос, уже недалеко, а перебить ее невозможно. Многое в предвидении конца проплывает мимо меня. Время настало, и, запнувшись, она произносит и это, последнее предложение: Многим стихотворениям и новеллам этого писателя суждена долгая жизнь. Только люди поздних, более счастливых поколений поймут их по-другому. Они будут источать меньше одинокой скорби. Скорее в них снова будет найдено высокое ощущение жизни, меланхолия счастья в часы одиночества, необходимая во все времена даже самому жизнерадостному человеку. Прекраснейшие творения Шторма, как воплощение тоски по человеческой красоте, еще долго будут читаемы и любимы.
Именно это: найти ее и потерять снова было искомой целью моего сообщения. Все знать, все принимать. Уйти, вывести на бумаге первую фразу: размышление, поразмыслить, раз помыслить о ней. И потом фразу за фразой. Месяцы подряд — ни дня без нее, пока только и останется, что удалить ее снова. Снова отказаться от ее поддержки, которой едва удалось добиться. Или только теперь увериться в ней.
Большая часть уже сделана.
12
Новый год мы встречали между вокзалом городской железной дороги, угольным складом и электростанцией, уже в нашей берлинской квартире, куда Криста Т. порой заходила как в гавань, потому что по сравнению с ее жизнью это и была надежная гавань. Она ужинала у нас, возилась с ребенком и говорила: когда-нибудь у меня будет пятеро детей, а я ей на это: интересно, от кого? И она пожимала плечами. Потом она забивалась в уголок, слушала новые пластинки, потом мы ей стелили на веранде. Но она не могла уснуть. В чем дело, спрашивала я, мешает электричка?
Ни чуточки. Я считаю поезда. А на электростанции они только что выпустили в небо столб огня. И, несмотря на все это, у вас в саду живет соловей.
Перестань выдумывать, говорила я. Я все еще полагала, будто ее надо опекать, как говорится, водить за ручку. Или, по крайней мере, оберегать.
А смешно, говорила она, что из нас из всех что-то получилось.
Эта ее мысль сегодня уже нуждается в объяснении, но сперва дадим ей выговориться до конца. Она говорит — или спрашивает — еще вот что: подумай хорошенько, можно ли сказать, что ты действительно живешь сегодня, сейчас, в эту минуту? Полностью и до конца?
Помилуй, говорю я, к чему ты клонишь?
Сегодня я рада бы вернуть ей этот вопрос. Ибо по здравом размышлении я нахожу, что она была права. Для нас не существовало мысли более чуждой, чем мысль, что в один прекрасный день мы куда-то прибудем — раз и навсегда. Чем-то станем и успокоимся. Мы находились в пути, и всегда дул ветер, то попутный, а то и встречный. Пока мы ничем не стали, но мы еще станем, пока у нас ничего нет, но еще будет — таков был наш лозунг. Будущее? А это уж принципиально другое. Все в свое время. Будущее, красоту, совершенство мы держали про запас, как награду за несгибаемое усердие, которая когда-нибудь найдет нас. Тогда мы и станем чем-нибудь, тогда у нас и будет что-нибудь.
Но поскольку будущее все время от нас отодвигали, поскольку мы увидели, что будущее есть всего лишь удлинение времени, которое проходит вместе с нами и которого нельзя достигнуть, — неизбежно должен был возникнуть вопрос: а какими мы станем? А что у нас будет?
Хотя время сейчас не такое, чтобы останавливаться, если не остановиться сейчас, когда-нибудь времени вообще не будет. Действительно ли ты живешь сегодня, в эту минуту, полностью и до конца?
Если не сейчас, то когда же?
Первую половину дня она, Криста Т., проводит в школе, об этом мы еще поговорим в свой черед. Едва вернувшись в свою длинную, как кишка, комнату, к неопрятной хозяйке, ложится отдохнуть. Усталость первых недель работы неодолима. Потом она выходит погулять. Во второй половине дня неизменно бродит по городу.
Беглые записи в бурой тетрадочке. Молодые женщины похорошели всем на удивление. Эти быстрые взгляды, когда две из них встречаются сегодня на вокзале. О, они вполне на высоте, эти женщины, как они прытко пробегают по магазинам после конца рабочего дня, забирают детей из садика; по их рукам, сильным, но не лишенным женственности, чаще всего видно, что они и мужчину удержат на высоте, коли понадобится, откуда это у них? И она, Криста Т., равная среди равных. Ее улыбка, ее походка, движение, которым она поднимает упавшего ребенка. Ирония, с которой она урезонивает строптивого ученика. Упорство, с которым она настаивает на аккуратной, честной работе. Нет, дорогие, мы не должны небрежничать.
А почему, собственно, не должны? Да потому, что великие проекты никогда не существуют сами по себе, а питаются нашими соками. Прав будь человек, милостив и добр. Она захлопывает книгу. Девочка на последней парте украдкой причесывается. Мы должны в себя верить, иначе все будет зря. Говорит это учительница? Или не говорит? Выучите наизусть, говорит она. По мне, можете при этом стоять у окна, причесываться и поджидать дружка. Только продумайте хотя бы один раз эти слова как свои собственные. Тем лишь одним отличаем он… Сама мысль полна величия…
Обхохочешься с новой училкой, говорит на перемене один паренек другому. Только этого нам не хватало: всерьез принимать стишки из хрестоматии. Другой в отрет пожимает плечами. Я и так их наизусть знаю, говорит он, невелик труд. И вынимает из кармана детекторный приемник. Нашел, говорит он. Богатейшие развалины, совершенно непрочесанные. Ты думаешь, из него что-нибудь получится? У его друга сделалось такое лицо, какого Криста Т. на своих уроках еще ни разу не видела. В этот день она не пошла гулять. Ей надо было проверить сочинения. Вечером она притащила тетради ко мне. Прочти, сказала она. Образцовый класс, гордость школы.
Сочинения я запомнила довольно хорошо и тему тоже. Это была одна из обязательных тем того времени. «Можно ли считать, что я слишком молод, чтобы внести свой вклад в построение социалистического общества». Я прочла все сочинения. Их было двадцать четыре. Да, сказала я, закончив, наверное, каждые десять лет приходит новое поколение.
Что мне делать? — спросила Криста Т. Надо бы всем подряд поставить двойку, но работы конкурсные, и тогда наша школа займет в соревновании плохое место. Они решат, что я сошла с ума.
В чем дело? — спросила я. Чего ты так разволновалась?
Криста Т. не желала, чтобы ее класс лгал. Она переговорила с учениками, на одного по прозвищу Хаммураби она обратила сугубое внимание.
Вы изображаете сверкающими красками все, что вы могли бы сделать для общества как член союза молодежи. Но сколько мне известно, вы вообще не состоите в союзе.
У Хаммураби сделалось непроницаемое лицо.
Ну да, не состою, сухо сказал он, но ведь мог бы.
Почти не тратя слов, ученики обучали ее некоторым правилам игры в практическую жизнь. Девушка на последней парте перестала даже наводить красоту, чтобы объяснить учительнице, что никто не заставит ее ради какой-то глупости получить худшую отметку. А уж с двойкой — если только учительница и впрямь осмелится — с двойкой она и вовсе ходить не намерена. В общем, после разговора с классом не осталось сомнений — и это было всего страшней, — что хотя они и понимают негодование учительницы, но считают его следствием неопытности, чувством, которое сами они давно переросли.
Директор был человек старый, его уже нет в живых. Выслушав Кристу Т., он велел секретарше сварить кофе. Вы ведь не торопитесь, не так ли?
О сочинениях, если только мне не изменяет память, он вообще говорить не стал.
Этого человека — она рассказывала мне о нем, но я его не знала — придется здесь придумывать заново. О себе он не говорил или говорил только о себе — понимай как хочешь. Ибо не делал разницы между временем и собой. Он остался в живых из горсточки, и дни его сочтены, и он знает об этом. Вообще же он историк, убежденный материалист, человек начитанный — не в последнюю очередь из-за длительного пребывания в тюрьме, как он сам шутит, и учитель до мозга костей. Я хотела бы походить на него.
Сидящая перед ним девушка — иначе он не может ее воспринимать — взволнованна. Для него эта сцена не нова, многие уже так перед ним сидели, и он знает, как будет протекать разговор, этот тип людей ему знаком. Он даже думает — или чувствует — в какую-то долю секунды, что слишком много таких сцен выпало на его долю, что слишком часто ему бывает заранее известно, как все кончится, что он всегда оказывается прав и что все реже в его жизни случается что-нибудь действительно новое для него. Знает он и то, как это следует понимать. Это, конечно же, не пресыщенность, нет, скорее это своего рода мудрость. Он улыбается. Мудрость. Значит, песенка спета.
О чем они могли разговаривать, как раз эти двое, как раз в то время? Реплики и ответы легко иссякают, коль скоро один знает слишком мало, а другой — слишком много, пусть не знает, но, во всяком случае, предчувствует. И другой частенько спрашивает себя, не хочется ли ему самому побыть в шкуре этой молоденькой — гладкий лоб, чистое волнение из-за — ах, боже мой, из-за пустяка. О сочинениях мы лучше говорить не будем. Лучше поучимся глубинному мышлению, которое снова и снова делало возможной жизнь и даже смех, — неужели для нее это так трудно? Он сам себе отвечает: не легче, чем для нас.
Но на этом тождества кончаются. Да, он слегка высокомерен, почему б ему и не быть высокомерным. Его судьба не повторится в судьбе нынешних мальчиков, неважно, заслужили они это или нет. И они никогда не поймут нас до конца, тоже факт. От такого факта чувствуешь себя одиноким. Ну что они понимают?
Ну что я понимаю? — думает Криста Т. Конечно, я кажусь ему смешной. Возможно, он и прав. Нам никогда не сделать того, что сделал он.
Полного согласия не будет, думает он и знает, что согласия далеко не всегда можно достигнуть. В этом он ее превосходит. Впрочем, он смотрит на свою собеседницу не без предубеждения — как и она на него: у каждого есть свое представление о другом, и каждый знает, что у другого есть такое же о нем. Я могу попытаться изменить это представление, а могу подладиться под него. Но опять-таки ему, и только ему известно, как трудно изменить сложившееся представление. Он все чаще отказывается от попыток. В свое время научится и она. Чувство, похожее на сострадание и перемешанное с завистью. В свое время он тоже был из легковозбудимых. И с тех пор он запомнил: это отнюдь не худшие. И еще одно: таких надо придерживать. Эта истина продумана давным-давно, раз и навсегда, на основе примеров, которые выскользнули у него из памяти, но сама истина, та осталась. И еще мимолетное чувство: за свои выводы им не придется платить так дорого, как платили мы. Но к чувству прилагается следующая мысль: нельзя же каждый новый случай рассматривать от его истоков.
Налет привычности не ускользает от внимания Кристы Т., но кто станет оспаривать, что поданное по привычным канонам может быть справедливым? И потому она согласна с ним; даже если это нелегко дается, надо уметь в каждый момент жизни отделять существенное от несущественного. Он читает, что творится за ее лбом: сколько раз мне уже все это говорили! — ибо не разучился еще читать по глазам, в свое время это спасло ему жизнь, и до сих пор его тешит чувство, которое испытываешь, разгадав мысли своего собеседника.
А знала бы ты, думает он про себя, сколько раз все это уже говорили мне. Потом невольно улыбается, сообразив, что с некоторых пор ему и говорить ничего не надо, потому что сам он себе это говорит. И часто.
Но таким путем мы не продвинемся ни на шаг. Хочу ли я продвигаться? Это приводит его в замешательство. Должно быть, я не выспался, кто задает подобные вопросы? Только не я, этого еще не хватало. Он снова овладел собой.
Вы хотите иметь все сразу, говорит он задумчиво. Власть и доброту и уж не знаю, что еще.
А ведь он прав, удивленно думает она. Ей не приходило в голову, что человек и не должен хотеть всего сразу. Вдруг ее осеняет: это его конкретный случай. Он сам себя воспитал, чтобы хотеть ровно столько, сколько он может достичь предельным напряжением. Не будь этого, его бы не было в живых или он не сидел бы здесь. Возразить нечего. Все фразы, которые с такой легкостью изрекаются, например:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24