https://wodolei.ru/catalog/unitazy/s-polochkoj/
Когда Ремер входит в дом, чтобы арестовать министра пропаганды, тот со свойственной ему проницательностью видит возможность подчинить своей воле этого маленького, забитого офицеришку.
— Фюрер жив, — заявляет он уверенно.
— Нам сказали иное.
— Хотите поговорить с ним? — спрашивает Геббельс тоном, не терпящим возражений.
Ремер безмолвствует и не препятствует министру взять телефонную трубку и набрать номер в Растенбурге. После сдержанных приветствий Геббельс передает трубку своему стражнику.
— С этого момента вам предоставляются все полномочия, чтобы покончить с заговорщиками! — Ремер не верит своим ушам — это голос фюрера!
Он приносит извинения Геббельсу, освобождает его из-под ареста и приступает к выполнению новых приказов.
14
20 часов 00 минут. Многие заговорщики начинают понимать, что они проиграли. Поступают сообщения о предательствах и отказах командиров частей и подразделений следовать приказам с Бендлерштрассе. Случай с Ремером далеко не единственный.
В кабинете Ольбрихта собираются самые убежденные заговорщики; помимо Штауффенберга, Бека, Мерца и Хэфтена здесь граф Ульрих Шверин фон Шваненфельд и граф Петер Йорк фон Вартенбург. Они дают указания и отвечают на звонки, кричат и невнятно бормочут, отчаиваются и сходят с ума, и все ждут чуда — чуда, которое не спешит свершиться.
21 час 00 минут. Генерал Фромм, никем не остановленный, подходит к телефону и связывается поочередно с подчиненными ему офицерами, отменяя все приказы заговорщиков.
В это же время становится известно об измене берлинского батальона резервистов. Отпускают на волю арестованных временным правительством; они расходятся, и никто не пытается задержать их.
22 часа 00 минут. Несколько офицеров, подчиненных Ольбрихту, но не задействованных в перевороте, являются в кабинет своего начальника с пистолетами и гранатами в руках.
— Генерал, — требуют они ответа, — вы с фюрером или против него? Ольбрихт безмолвствует.
— Дайте нам возможность поговорить с генералом Фроммом, — выдвигают они новое требование.
— Он у себя в кабинете, — равнодушно отвечает Ольбрихт. Все уже кажется бесполезным.
Фон Штауффенберг врывается в кабинет Ольбрихта как раз в тот момент, когда офицеры пытаются задержать генерала. Раздаются крики, возникает перестрелка. Штауффенберг попадает в одного из офицеров и укрывается в кабинете Мерца. По его плечу стекает струйка крови.
15
23 часа 00 минут. Штаб на Бендлерштрассе переходит под контроль военных, подчиняющихся Фромму и фюреру. Во всех кабинетах ведутся тщательные обыски.
— Вы за или против фюрера? — этот вопрос адресуется всем, кто встречается на пути. В зависимости от быстроты ответа их принимают в свои ряды либо арестовывают.
Через несколько минут генерал Фромм полностью контролирует обстановку в штабе.
— Господа, — говорит он, — теперь моя очередь сделать в отношении вас то же, что вы днем проделали со мной. Прошу сдать оружие, — и он указывает на руководителей заговора: фон Штауффенберга, Ольбрихта, Штиффа, Мерца, Хэфтена, Хепнера и Бека.
— Позвольте мне остаться наедине со своим пистолетом, чтобы использовать его в личных целях, — с трудом выговаривает Бек.
— Так используйте, нечего тянуть! — презрительно отвечает Фромм. Генерал Бек поднимает ствол к виску и начинает высокопарную речь:
— В эту минуту я думаю о других временах…
— Я же сказал вам не тянуть! — перебивает Фромм, не склонный к сентиментальности.
После секундного молчания Бек наконец решается нажать на спусковой крючок, но лишь ранит себе лоб.
— Заберите у него оружие! — приказывает Фромм. Бек сопротивляется и несколько раз стреляет в себя, но ему так и не удается убить себя. Солдаты вырывают пистолет у него из рук.
— Уберите его отсюда, — кричит потерявший терпение Фромм. — А у вас, — обращается он к остальным, — есть только одна минута, чтобы сделать последнее устное или письменное заявление.
Заговорщики безмолвствуют. Что толку теперь говорить? Только Хепнер берет слово.
— Генерал, — с мольбой в голосе говорит он, — клянусь вам, я представления не имел о том, что происходило. Я только выполнял приказы своих начальников…
— Можно написать несколько строчек? — произносит Ольбрихт, который все это время сохраняет полную невозмутимость.
— Идите к овальному столу, — вдруг совершенно мирно отвечает Фромм, — за которым вы так часто сидели передо мной…
В кабинет входит офицер со срочной телеграммой для Фромма. Рейхсфюрер СС Гиммлер на пути в Берлин. Времени остается совсем мало.
— Батальон охраны прибыл? — спрашивает Фромм офицера.
— Ждет ваших приказов во дворе, — отвечает тот.
— Господа, — громко говорит генерал, стараясь делать это торжественно, но у него плохо получается. — Боюсь, на этом все кончено. — Затем, вдруг овладев голосом, со значением провозглашает: — Во имя фюрера, я созвал этот военный трибунал, который выносит следующее решение: генерал Ольбрихт, полковник Мерц, полковник, чье имя не желаю произносить вслух, и обер-лейтенант Хэфтен приговариваются к смертной казни.
— Я — единственный, кто повинен в случившемся, — делает фон Штауффенберг безнадежную попытку спасти своих товарищей. — Остальные действовали, как хорошие солдаты…
Какой-то сержант, выполняя приказ, волочит по полу агонизирующего генерала Бека в соседнюю комнату и там добивает выстрелом в затылок.
16
00 часов 00 минут. Во дворе выстраивается расстрельное отделение из десяти человек. За ними стоят с полдюжины военных автомашин и освещают фарами приговоренных. Первым выводят Ольбрихта. Потом наступает очередь Штауффенберга, но в тот миг, когда раздаются выстрелы, Хэфтен бросается наперерез, чтобы своим телом остановить пули. Солдаты сразу же убирают труп, и перед ними снова Штауффенберг.
— Да здравствует священная Германия! — успевает выкрикнуть он и падает замертво.
Последним расстреливают Мерца фон Квирнхайма. После казни Фромм радирует вышестоящим руководителям: «Провалившийся путч генералов-изменников подавлен силой. Все вожаки мертвы». По указанию Фромма тела заговорщиков, включая Бека, захоронены в тайном месте на кладбище Святого Матфея.
На следующий день рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер приказывает эксгумировать трупы и сжечь, а пепел развеять по ветру.
Диалог второй: О законах вероятности
Лейпциг, 6 ноября 1989 года
Неужели мне действительно доведется стать свидетелем ухода столетия, которое завершается точно так же, как началось? Увижу кончину гигантского абсурда, известного под именем Двадцатый Век?
Годами я не занимался ничем другим, кроме изучения неуловимого и переменчивого поведения чисел — хотел постичь бесконечность. Я вникал в идеи Зенона и Кантора, Аристотеля и Дедекинда, исчеркал сотни листов бумаги замысловатыми вычислениями, похожими на забытые древние письмена, бесконечные часы проводил в изнурительных размышлениях, впадая в состояние, близкое к ритуальному трансу… Это были годы учебы, преподавания, научных исследований. Но, что удивительно, я понял о жизни гораздо больше, оставаясь взаперти на протяжении последних сорока двух лет, не написав за все это время ни единой цифры, не решив ни одного уравнения. Отрезанный здесь от всего мира, я сам очутился в бесконечности. Я вроде Лазаря, который воскрес только для того, чтобы иметь возможность снова умереть.
— Ну, как вам история, которую я рассказал вчера? Не правда ли, захватывающая? — спрашиваю Ульриха.
Его лицо почти ничего не выражает, словно он не может до конца поверить услышанному.
— Да, захватывающая, — повторяет он, хотя по голосу нельзя понять, действительно так думает или просто не хочет спорить.
— И тем не менее, кто сейчас помнит о графе фон Штауффенберге? Или о генерале Беке? Или о Генрихе фон Лютце? Никто. А знаете почему, доктор? Думаете, из-за провала их заговора? Не совсем так. Они оказались вычеркнуты из истории, потому что потерпели поражение от режима, который тоже был повержен. Они неудачники вдвойне, и никто не позаботится о том, чтобы восстановить их добрую память. И все же события 20 июля 1944 года — одна из самых красивых историй на свете…
— То есть как? — Если бы Ульрих не был мне настолько симпатичен, я бы не простил ему подобного вопроса.
— Да так… Просто вся история человечества — это рассказ об одной большой неудаче. — Мне стало почти смешно при виде удивления, отразившегося в его глазах. — Не понимаете? Вспомните, о чем я вам рассказывал, как последовательность незначительных ошибок привела к провалу всего плана. Значит, именно эти ошибки сделали историю нашего общества такой, какая она есть… Каких-то два десятка человек могли повернуть в ином направлении судьбу миллионов. И по неосторожности, из-за того, что принято называть игрой случая, этот поворот не свершился…
— Но так всегда происходит…
Его простодушие начинало выводить меня из себя; разговор напоминал урок квантовой физики для шестилетнего малыша.
— Нет, не всегда, — сердито возразил я. — Давайте более тщательно разберемся: в чемоданчике графа фон Штауффенберга находятся две бомбы, но он приводит в боевую готовность только одну. А почему, помните? Потому что в определенный момент совсем некстати звонит генерал Фельгибель, еще один заговорщик. В результате Штауффенберг суетится и не успевает установить второй взрыватель. Простой телефонный звонок, доктор! А если бы Фельгибель ему не помешал? Или позвонил на несколько секунд позже? Тогда совокупная мощность взрыва двух устройств заметно возросла бы и, без всякого сомнения, все находившиеся в зале заседаний погибли бы на месте, с Гитлером заодно… Один телефонный звонок!
Наконец-то на лице Ульриха отразилось какое-то понимание.
— Это был первый удар судьбы, — продолжил я. — Но за ним последовали другие. А если бы фон Фрайэнд не засунул чемоданчик под стол, а поставил его рядом с фюрером? Ну хорошо, пусть все, что случилось в бункере, остается так, как было, что ж делать. Штауффенберг покидает зал заседаний, ускользает с территории ставки и уже готов сесть в самолет, который доставит его в Берлин. Тем временем до Фельгибеля, отвечающего за поддержание связи с Растенбургом, доходит неприятное известие: бомба взорвалась, но фюрер остался жив. И что же он предпринимает? Звонит по телефону на базу заговорщиков на Бендлерш-трассе и, кто знает, по каким соображениям, говорит, что Гитлер живой и что следует продолжать осуществлять план переворота. Два взаимоисключающих суждения, естественно. Это создает полную сумятицу и непонимание, завершившиеся провалом. А если бы он просто сказал: переворот следует осуществлять, и ничего больше? Или, напротив, раз Гитлер жив, надо немедленно остановить реализацию плана?
— Понимаю, что вы хотите сказать, — терпеливо произносит Ульрих. — Интересно, а вы принимали участие в этом заговоре?
— Мне не довелось напрямую участвовать в событиях so июля, но я входил в состав заговорщиков. — Мой голос звучит настолько невозмутимо, что самому становится ясно: от скромности не помру. — Я был… Я лишь рядовой ученый. Разделял их убеждения и помогал в меру своих возможностей… А убедил меня присоединиться к заговорщикам мой лучший друг того времени, Генрих фон Лютц.
— А когда арестовали вас и вашего друга?
— Что вы имеете в виду?
— Ну, когда вас схватили? — Доктор изо всех сил притворяется хорошим мальчиком, без подвохов.
— После 20 июля Гиммлер начал невиданные дотоле преследования, — рассказываю я. — Арестовали тысячи невинных людей. На следующий день погибли Фельгибель, Вицлебен, затем, один за другим, Попиц, Канарис, Остер, Кляйт-Шмерцин, Шахт… Генерал Вагнер, среди прочих, предпочел покончить с жизнью сам. Шлабрендорф, Троттцу Штольц и Клаузинг в конце концов сдались. Все они подверглись бесчеловечным пыткам. Гитлер сказал: «Хочу, чтобы все были подвешены и разделаны, как мясные туши», и Гиммлер выполнил это пожелание. Генриха взяли в начале августа, меня — через несколько недель.
— Думаете, он вас выдал?
— Не хотелось бы так думать. — Мне вдруг стало грустно. — Хотя пытки были чудовищные… Впрочем, Генрих всегда отличался сильным характером. Возможно, это был кто-то другой. Кто не хотел бы, чтоб его обвинили в связи с заговорщиками…
— И вы подозреваете кого-нибудь конкретно?
— Вообще-то да, — признался я. — И повторяю его имя с того черного дня, когда я обосновался в этом проклятом месте… Гейзенберг. Вернер Гейзенберг.
Бомба
1
В 1934 году итальянский физик Энрико Ферми выдвигает гипотезу о том, что за ураном, последним известным элементом в периодической таблице, располагаются и другие металлы. Получить их можно путем бомбардировки урана свободными нейтронами. С тех пор в Институте имени кайзера Вильгельма в Берлине ученый-химик Отто Ган со своей ассистенткой Лизой Майтнер, специалисткой в области физики, проводят бесчисленные опыты, добиваясь подтверждения гипотезы Ферми. Майтнер еврейка, но сумела пережить гитлеровские чистки благодаря своему австрийскому гражданству. И все же после аннексии Австрии вынуждена бежать в Швецию. Тогда Ган нанимает нового ассистента и продолжает осуществлять эксперименты, задуманные вместе со своей прежней сотрудницей.
Наконец осенью 1938 года, анализируя результаты очередной бомбардировки урана, Ган обнаруживает, что в барии, используемом им в качестве катализатора, возникает высокий уровень радиоактивности. Он сообщает об этом Нильсу Бору, но тот не верит, что такое возможно. Раздосадованный Ган связывается с Лизой Майтнер, живущей в эмиграции в Стокгольме, и просит ее высказать свое мнение. Она подтверждает правоту Гана: действительно, подвергшись бомбардировке нейтронами, ядро урана делится, образуя ядро бария и другие элементы (как одна капля воды может растечься на две, используя метафору Бора), а часть остаточной массы преобразуется в энергию в соответствии с эйнштейновской формулой Е=mc2. 1 января 1939 года Фриш прибывает в Копенгаген, чтобы сообщить новость Бору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Фюрер жив, — заявляет он уверенно.
— Нам сказали иное.
— Хотите поговорить с ним? — спрашивает Геббельс тоном, не терпящим возражений.
Ремер безмолвствует и не препятствует министру взять телефонную трубку и набрать номер в Растенбурге. После сдержанных приветствий Геббельс передает трубку своему стражнику.
— С этого момента вам предоставляются все полномочия, чтобы покончить с заговорщиками! — Ремер не верит своим ушам — это голос фюрера!
Он приносит извинения Геббельсу, освобождает его из-под ареста и приступает к выполнению новых приказов.
14
20 часов 00 минут. Многие заговорщики начинают понимать, что они проиграли. Поступают сообщения о предательствах и отказах командиров частей и подразделений следовать приказам с Бендлерштрассе. Случай с Ремером далеко не единственный.
В кабинете Ольбрихта собираются самые убежденные заговорщики; помимо Штауффенберга, Бека, Мерца и Хэфтена здесь граф Ульрих Шверин фон Шваненфельд и граф Петер Йорк фон Вартенбург. Они дают указания и отвечают на звонки, кричат и невнятно бормочут, отчаиваются и сходят с ума, и все ждут чуда — чуда, которое не спешит свершиться.
21 час 00 минут. Генерал Фромм, никем не остановленный, подходит к телефону и связывается поочередно с подчиненными ему офицерами, отменяя все приказы заговорщиков.
В это же время становится известно об измене берлинского батальона резервистов. Отпускают на волю арестованных временным правительством; они расходятся, и никто не пытается задержать их.
22 часа 00 минут. Несколько офицеров, подчиненных Ольбрихту, но не задействованных в перевороте, являются в кабинет своего начальника с пистолетами и гранатами в руках.
— Генерал, — требуют они ответа, — вы с фюрером или против него? Ольбрихт безмолвствует.
— Дайте нам возможность поговорить с генералом Фроммом, — выдвигают они новое требование.
— Он у себя в кабинете, — равнодушно отвечает Ольбрихт. Все уже кажется бесполезным.
Фон Штауффенберг врывается в кабинет Ольбрихта как раз в тот момент, когда офицеры пытаются задержать генерала. Раздаются крики, возникает перестрелка. Штауффенберг попадает в одного из офицеров и укрывается в кабинете Мерца. По его плечу стекает струйка крови.
15
23 часа 00 минут. Штаб на Бендлерштрассе переходит под контроль военных, подчиняющихся Фромму и фюреру. Во всех кабинетах ведутся тщательные обыски.
— Вы за или против фюрера? — этот вопрос адресуется всем, кто встречается на пути. В зависимости от быстроты ответа их принимают в свои ряды либо арестовывают.
Через несколько минут генерал Фромм полностью контролирует обстановку в штабе.
— Господа, — говорит он, — теперь моя очередь сделать в отношении вас то же, что вы днем проделали со мной. Прошу сдать оружие, — и он указывает на руководителей заговора: фон Штауффенберга, Ольбрихта, Штиффа, Мерца, Хэфтена, Хепнера и Бека.
— Позвольте мне остаться наедине со своим пистолетом, чтобы использовать его в личных целях, — с трудом выговаривает Бек.
— Так используйте, нечего тянуть! — презрительно отвечает Фромм. Генерал Бек поднимает ствол к виску и начинает высокопарную речь:
— В эту минуту я думаю о других временах…
— Я же сказал вам не тянуть! — перебивает Фромм, не склонный к сентиментальности.
После секундного молчания Бек наконец решается нажать на спусковой крючок, но лишь ранит себе лоб.
— Заберите у него оружие! — приказывает Фромм. Бек сопротивляется и несколько раз стреляет в себя, но ему так и не удается убить себя. Солдаты вырывают пистолет у него из рук.
— Уберите его отсюда, — кричит потерявший терпение Фромм. — А у вас, — обращается он к остальным, — есть только одна минута, чтобы сделать последнее устное или письменное заявление.
Заговорщики безмолвствуют. Что толку теперь говорить? Только Хепнер берет слово.
— Генерал, — с мольбой в голосе говорит он, — клянусь вам, я представления не имел о том, что происходило. Я только выполнял приказы своих начальников…
— Можно написать несколько строчек? — произносит Ольбрихт, который все это время сохраняет полную невозмутимость.
— Идите к овальному столу, — вдруг совершенно мирно отвечает Фромм, — за которым вы так часто сидели передо мной…
В кабинет входит офицер со срочной телеграммой для Фромма. Рейхсфюрер СС Гиммлер на пути в Берлин. Времени остается совсем мало.
— Батальон охраны прибыл? — спрашивает Фромм офицера.
— Ждет ваших приказов во дворе, — отвечает тот.
— Господа, — громко говорит генерал, стараясь делать это торжественно, но у него плохо получается. — Боюсь, на этом все кончено. — Затем, вдруг овладев голосом, со значением провозглашает: — Во имя фюрера, я созвал этот военный трибунал, который выносит следующее решение: генерал Ольбрихт, полковник Мерц, полковник, чье имя не желаю произносить вслух, и обер-лейтенант Хэфтен приговариваются к смертной казни.
— Я — единственный, кто повинен в случившемся, — делает фон Штауффенберг безнадежную попытку спасти своих товарищей. — Остальные действовали, как хорошие солдаты…
Какой-то сержант, выполняя приказ, волочит по полу агонизирующего генерала Бека в соседнюю комнату и там добивает выстрелом в затылок.
16
00 часов 00 минут. Во дворе выстраивается расстрельное отделение из десяти человек. За ними стоят с полдюжины военных автомашин и освещают фарами приговоренных. Первым выводят Ольбрихта. Потом наступает очередь Штауффенберга, но в тот миг, когда раздаются выстрелы, Хэфтен бросается наперерез, чтобы своим телом остановить пули. Солдаты сразу же убирают труп, и перед ними снова Штауффенберг.
— Да здравствует священная Германия! — успевает выкрикнуть он и падает замертво.
Последним расстреливают Мерца фон Квирнхайма. После казни Фромм радирует вышестоящим руководителям: «Провалившийся путч генералов-изменников подавлен силой. Все вожаки мертвы». По указанию Фромма тела заговорщиков, включая Бека, захоронены в тайном месте на кладбище Святого Матфея.
На следующий день рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер приказывает эксгумировать трупы и сжечь, а пепел развеять по ветру.
Диалог второй: О законах вероятности
Лейпциг, 6 ноября 1989 года
Неужели мне действительно доведется стать свидетелем ухода столетия, которое завершается точно так же, как началось? Увижу кончину гигантского абсурда, известного под именем Двадцатый Век?
Годами я не занимался ничем другим, кроме изучения неуловимого и переменчивого поведения чисел — хотел постичь бесконечность. Я вникал в идеи Зенона и Кантора, Аристотеля и Дедекинда, исчеркал сотни листов бумаги замысловатыми вычислениями, похожими на забытые древние письмена, бесконечные часы проводил в изнурительных размышлениях, впадая в состояние, близкое к ритуальному трансу… Это были годы учебы, преподавания, научных исследований. Но, что удивительно, я понял о жизни гораздо больше, оставаясь взаперти на протяжении последних сорока двух лет, не написав за все это время ни единой цифры, не решив ни одного уравнения. Отрезанный здесь от всего мира, я сам очутился в бесконечности. Я вроде Лазаря, который воскрес только для того, чтобы иметь возможность снова умереть.
— Ну, как вам история, которую я рассказал вчера? Не правда ли, захватывающая? — спрашиваю Ульриха.
Его лицо почти ничего не выражает, словно он не может до конца поверить услышанному.
— Да, захватывающая, — повторяет он, хотя по голосу нельзя понять, действительно так думает или просто не хочет спорить.
— И тем не менее, кто сейчас помнит о графе фон Штауффенберге? Или о генерале Беке? Или о Генрихе фон Лютце? Никто. А знаете почему, доктор? Думаете, из-за провала их заговора? Не совсем так. Они оказались вычеркнуты из истории, потому что потерпели поражение от режима, который тоже был повержен. Они неудачники вдвойне, и никто не позаботится о том, чтобы восстановить их добрую память. И все же события 20 июля 1944 года — одна из самых красивых историй на свете…
— То есть как? — Если бы Ульрих не был мне настолько симпатичен, я бы не простил ему подобного вопроса.
— Да так… Просто вся история человечества — это рассказ об одной большой неудаче. — Мне стало почти смешно при виде удивления, отразившегося в его глазах. — Не понимаете? Вспомните, о чем я вам рассказывал, как последовательность незначительных ошибок привела к провалу всего плана. Значит, именно эти ошибки сделали историю нашего общества такой, какая она есть… Каких-то два десятка человек могли повернуть в ином направлении судьбу миллионов. И по неосторожности, из-за того, что принято называть игрой случая, этот поворот не свершился…
— Но так всегда происходит…
Его простодушие начинало выводить меня из себя; разговор напоминал урок квантовой физики для шестилетнего малыша.
— Нет, не всегда, — сердито возразил я. — Давайте более тщательно разберемся: в чемоданчике графа фон Штауффенберга находятся две бомбы, но он приводит в боевую готовность только одну. А почему, помните? Потому что в определенный момент совсем некстати звонит генерал Фельгибель, еще один заговорщик. В результате Штауффенберг суетится и не успевает установить второй взрыватель. Простой телефонный звонок, доктор! А если бы Фельгибель ему не помешал? Или позвонил на несколько секунд позже? Тогда совокупная мощность взрыва двух устройств заметно возросла бы и, без всякого сомнения, все находившиеся в зале заседаний погибли бы на месте, с Гитлером заодно… Один телефонный звонок!
Наконец-то на лице Ульриха отразилось какое-то понимание.
— Это был первый удар судьбы, — продолжил я. — Но за ним последовали другие. А если бы фон Фрайэнд не засунул чемоданчик под стол, а поставил его рядом с фюрером? Ну хорошо, пусть все, что случилось в бункере, остается так, как было, что ж делать. Штауффенберг покидает зал заседаний, ускользает с территории ставки и уже готов сесть в самолет, который доставит его в Берлин. Тем временем до Фельгибеля, отвечающего за поддержание связи с Растенбургом, доходит неприятное известие: бомба взорвалась, но фюрер остался жив. И что же он предпринимает? Звонит по телефону на базу заговорщиков на Бендлерш-трассе и, кто знает, по каким соображениям, говорит, что Гитлер живой и что следует продолжать осуществлять план переворота. Два взаимоисключающих суждения, естественно. Это создает полную сумятицу и непонимание, завершившиеся провалом. А если бы он просто сказал: переворот следует осуществлять, и ничего больше? Или, напротив, раз Гитлер жив, надо немедленно остановить реализацию плана?
— Понимаю, что вы хотите сказать, — терпеливо произносит Ульрих. — Интересно, а вы принимали участие в этом заговоре?
— Мне не довелось напрямую участвовать в событиях so июля, но я входил в состав заговорщиков. — Мой голос звучит настолько невозмутимо, что самому становится ясно: от скромности не помру. — Я был… Я лишь рядовой ученый. Разделял их убеждения и помогал в меру своих возможностей… А убедил меня присоединиться к заговорщикам мой лучший друг того времени, Генрих фон Лютц.
— А когда арестовали вас и вашего друга?
— Что вы имеете в виду?
— Ну, когда вас схватили? — Доктор изо всех сил притворяется хорошим мальчиком, без подвохов.
— После 20 июля Гиммлер начал невиданные дотоле преследования, — рассказываю я. — Арестовали тысячи невинных людей. На следующий день погибли Фельгибель, Вицлебен, затем, один за другим, Попиц, Канарис, Остер, Кляйт-Шмерцин, Шахт… Генерал Вагнер, среди прочих, предпочел покончить с жизнью сам. Шлабрендорф, Троттцу Штольц и Клаузинг в конце концов сдались. Все они подверглись бесчеловечным пыткам. Гитлер сказал: «Хочу, чтобы все были подвешены и разделаны, как мясные туши», и Гиммлер выполнил это пожелание. Генриха взяли в начале августа, меня — через несколько недель.
— Думаете, он вас выдал?
— Не хотелось бы так думать. — Мне вдруг стало грустно. — Хотя пытки были чудовищные… Впрочем, Генрих всегда отличался сильным характером. Возможно, это был кто-то другой. Кто не хотел бы, чтоб его обвинили в связи с заговорщиками…
— И вы подозреваете кого-нибудь конкретно?
— Вообще-то да, — признался я. — И повторяю его имя с того черного дня, когда я обосновался в этом проклятом месте… Гейзенберг. Вернер Гейзенберг.
Бомба
1
В 1934 году итальянский физик Энрико Ферми выдвигает гипотезу о том, что за ураном, последним известным элементом в периодической таблице, располагаются и другие металлы. Получить их можно путем бомбардировки урана свободными нейтронами. С тех пор в Институте имени кайзера Вильгельма в Берлине ученый-химик Отто Ган со своей ассистенткой Лизой Майтнер, специалисткой в области физики, проводят бесчисленные опыты, добиваясь подтверждения гипотезы Ферми. Майтнер еврейка, но сумела пережить гитлеровские чистки благодаря своему австрийскому гражданству. И все же после аннексии Австрии вынуждена бежать в Швецию. Тогда Ган нанимает нового ассистента и продолжает осуществлять эксперименты, задуманные вместе со своей прежней сотрудницей.
Наконец осенью 1938 года, анализируя результаты очередной бомбардировки урана, Ган обнаруживает, что в барии, используемом им в качестве катализатора, возникает высокий уровень радиоактивности. Он сообщает об этом Нильсу Бору, но тот не верит, что такое возможно. Раздосадованный Ган связывается с Лизой Майтнер, живущей в эмиграции в Стокгольме, и просит ее высказать свое мнение. Она подтверждает правоту Гана: действительно, подвергшись бомбардировке нейтронами, ядро урана делится, образуя ядро бария и другие элементы (как одна капля воды может растечься на две, используя метафору Бора), а часть остаточной массы преобразуется в энергию в соответствии с эйнштейновской формулой Е=mc2. 1 января 1939 года Фриш прибывает в Копенгаген, чтобы сообщить новость Бору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46