https://wodolei.ru/brands/Astra-Form/
Несмотря на превосходство его противников в правительстве (только два нациста занимали министерские посты — Вильгельм Фрик и Герман Геринг), это стало неожиданной для всех победой Гитлера и первым шагом на пути к диктатуре. Наступило начало конца.
27 февраля, меньше чем через месяц со дня назначения Гитлера, произошло непредвиденное событие, значительно ускорившее приход нацистов к власти. Вдруг, ни с того ни с сего кому-то понадобилось поджечь рейхстаг. На следующий день Гитлер издал Указ о чрезвычайном положении, в котором объявил о мерах, вводимых с целью противостоять возмутительным провокациям коммунистов: «Действие статей 114-118, 123-124 и 153 Конституции Германского рейха временно приостанавливается. В этой связи вводятся ограничения свободы личности, свободы слова, включая свободу печати, союзов и собраний; а также цензура почтовой и телеграфной переписки, прослушивание телефонных переговоров, ограничения неприкосновенности жилища, конфискации, ограничения прав собственности, каковые в дальнейшем осуществляются по усмотрению властей вне рамок, установленных до сих пор законом».
Из обгоревшего здания рейхстага полицейские выволокли длинного, нескладного молодого человека. Он выкрикивал одно слово: «Протестую, протестую!» — и был похож на душевнобольного с вытянувшейся, опухшей, черной от копоти физиономией. Через некоторое время стало известно его имя — Маринус ван дер Люббе, голландец, сторонник коммунистических идей.
Я как раз находился в Лейпциге, когда ао сентября 1933 года официально начался суд над ван дер Люббе, но мне некогда было следить за ходом судебного процесса, поскольку в то время я сдавал один за другим целую кучу экзаменов и зачетов, а также выполнял разные формальности для поступления в аспирантуру Берлинского университета. В январе 1934 года пришло уведомление о том, что меня приняли. Свершилось! Кроме того, Генрих и Наталия уже пару месяцев как тоже вернулись в столицу рейха, и всем нам, четверым друзьям, снова предстояло быть вместе!
Приехав в Берлин, я сразу заметил, что город не такой, каким встретил нас несколько лет назад. Былая беспечность и эйфория если и не исчезли бесследно, то уступили место какой-то обреченности, которая так и витала повсюду — на Александерплац и в золоченых ложах Немецкой оперы, в университете и Институте имени кайзера Вильгельма, в Прусской академии наук и на Курфюрстендамм. Чтобы получить представление о том, как изменился город, достаточно сказать, что, когда по старой привычке шляться по кабаре Гени, Наталия, Марианна и я однажды вечером отправились в «Танцфест» — модное заведение, посещаемое иностранными дипломатами и туристами, нашим глазам предстало зрелище, может быть, еще более безнравственное, чем во времена Веймарской республики, однако производившее впечатление совершенно противоположное прежнему разнузданному и бесшабашному веселью. Вместо женщин, одетых мужчинами или вообще не одетых, бродили какие-то юноши, наряженные скелетами (возможно, грубо пародируя символику охранявших концентрационные лагеря гиммлеровских отрядов «Мертвая голова» — Totenkopfverbande). Они распевали хором: Berlin, dein Tanzer 1'st der Tod , отрывок из самого популярного тогда фокстрота со зловещим названием Totentanz — «Танец смерти». Но мне тогда казалось, что эти перемены пустяшные и не имеют никакого отношения к нашим судьбам. Естественно, я прекрасно видел, что нацисты раздувают националистические и антисемитские настроения, и без того сильные в наиболее консервативных кругах германского общества, однако, как и большинство населения, считал эти действия временным явлением, попытками поднять популярность Гитлера.
Ошибочность своего мнения я понял весной 1934 года, и это ранило меня больнее, чем все творившиеся тогда беды. Гораздо больнее, чем чистка СА или Закон о полномочиях, предоставлявший фюреру неограниченную власть. Больнее даже, чем организованный в это время бойкот еврейских фирм или Закон о реорганизации государственного аппарата, запретивший всем «неарийцам» занимать чиновничьи посты. Как-то Марианна и я пришли в гости к Гени с Наталией на очередную вечеринку. Часа два мы пытались более или менее слаженно сыграть «Эрцгерцог-трио» Бетховена. Не помню, рассказывал ли я, что Гени играл на скрипке, Наталия — на фортепиано, а я — на виолончели. Марианна составляла всю нашу публику, однако ее аплодисментов нам было достаточно, чтобы считать себя неплохими исполнителями. Закончив музицировать, Наталия отправилась на кухню готовить ужин, а все остальные расселись поудобнее в самом умиротворенном расположении духа, навеянном музыкой. Вдруг, без всякого перехода или вступления, словно заводя речь о пустяках вроде погоды или болезни дальнего родственника, Гени заявляет, что намеревается поступить на службу в вермахт.
Сначала я подумал, что ослышался, однако, посмотрев на его серьезное и неподвижное лицо, понял, что это правда. Кровь застучала мне в виски, как барабан расстрельного взвода, взявшего ружья наизготовку. Меня обуял ужас. Происходило что-то непостижимое.
— Что ты сказал?
— Я решил пойти на службу в вермахт, — ровным тоном повторил он.
— Ты хочешь сказать, что цивилизованный человек, философ предпочел стать солдафоном? И вдобавок служить в нацистской армии? Я не могу в это поверить!
Марианна принялась меня успокаивать, а вернувшаяся с кухни Наталия подсела к мужу.
— Бог мой, Генрих, но зачем! — оторопело твердил я.
— Боюсь, тебе не понять, Густав. Это решение, может быть, самое философское из всех, что я принимал.
— Невероятно! Ты, наверно, сошел с ума! Гитлер — придурок, которому нужна только война! Тебе что — на фронт захотелось? Хочешь, чтоб тебе там пулей башку разнесло?
— Я уже объяснил тебе, — сдержанно ответил он, — это решение принято мной после долгих размышлений, осознанно; то, что я делаю, считаю своим долгом.
Я уставился на Наталию, державшую Генриха под руку, и не отводил взгляда, пока она не опустила глаза. Все это было чудовищно!
— Но так нельзя! — в отчаянии воскликнул я. — Как можно ни с того ни с сего, вдруг отказываться от собственного мировоззрения! Признавайся: ты это делаешь, чтобы сохранить свои привилегии, так?
— Постарайся обойтись без оскорблений! — сухо проговорил он. Я не узнавал ни голоса, ни выражения лица Гени. Передо мной сидел чужой человек, не имеющий ничего общего с моим самым близким другом. — Повторяю, я поступаю так, как велит мне долг, а не ради выгоды. Речь идет о чести интеллигента, если это более понятно.
— Кто вбил тебе в голову подобные мысли, Гени? Наталия, скажи хоть что-нибудь, прошу тебя! — Она по-прежнему прятала от меня глаза.
У меня руки зачесались ударить его по лицу, такое зло взяло. Нам никогда не приходилось говорить на эту тему, но я привык думать, что у нас с Генрихом обо всем одинаковое мнение. И вот теперь он предал не только меня, но нас обоих… А ведь мы были как братья, даже больше, чем братья… Нет, не могу поверить!
— Нам лучше пойти домой… — поднялась Марианна. — Когда вы оба успокоитесь, сможете все обсудить мирно.
— Нам нечего обсуждать! — выкрикнул я.
Марианна и я лихорадочно собрали вещи и направились к выходу. Меня просто трясло от ярости.
— Густав, ради бога… — умоляюще произнесла вслед Наталия.
— Бог да простит вас! — бросил я.
Уран и компания
— С чего же начать? — в очередной раз спрашивал сам себя Бэкон по дороге в комендатуру. Накануне он еще раз перечитал запись показаний Вольфрама фон Зиверса: «Деньги на исследования выделялись, только если проект визировал советник фюрера по науке. Кто был этот засекреченный ученый на самом деле, мы не знали. По слухам, в миру его признавало и почитало все научное сообщество. Нам он был известен только под условным именем Клингзор». Может, стоит опять допросить фон Зиверса? Хотя вряд ли чего-то добьешься; немец уже неоднократно отказывался от своего заявления и отрицал, что вообще когда-либо произносил слово «Клингзор».
А может, обратиться к Сэмюэлу И. Гаудсмиту, своему бывшему начальнику по военной службе? Ему, как никому другому, известно обо всем, что связано с научными исследованиями в нацистской Германии.
Бэкон служил под командованием Гаудсмита до конца 1945 года в составе руководимой им группы по вопросам науки в рамках программы Alsos. В 1920-x годах Гаудсмит был одним из тех многообещающих молодых ученых, которые много сделали для развития зарождавшейся тогда квантовой физики. Получив образование под началом Пауля Эренфеста , Гаудсмит — по происхождению голландский еврей — нашел себе работу в Мичиганском университете. Его родителям не повезло; они не смогли вовремя последовать за сыном, и разразившаяся война, а затем нацистская оккупация Голландии застали их в Гааге. Гаудсмит приложил все усилия, чтобы перевезти родителей в Америку. Однако, когда в конце концов ему удалось собрать все необходимые документы, было уже слишком поздно: в 1943 году во время массовой депортации евреев, стариков арестовали и отправили в Аушвиц.
В отчаянии Гаудсмит обратился за поддержкой к ученому-физику Дирку Костеру, уже занимавшемуся в 1938 году спасением Лизы Майтнер , чтобы тот в свою очередь добился содействия Вернера Гейзенберга. Вскоре от Гейзенберга пришло письмо, которое Костеру следовало показать нацистским оккупационным властям в Нидерландах. В нем он с благодарностью упоминал о гостеприимном приеме, оказанном семьей Гаудсмитов немецким физикам во время их поездки в эту страну. Однако помощь не поспела вовремя: за пять дней до отправки Гейзенбергом своего послания старики погибли в газовой камере Аушвица — как раз в день, когда отцу исполнилось семьдесят лет. Гаудсмит был уверен, что Гейзенберг не предпринял достаточных усилий для спасения его родителей, и никогда не простил ему этого.
Участники миссии Alsos высадились в Нормандии вскоре после наступления «дня Д» — открытия второго фронта. Перед ними стояла главная задача — найти и захватить десятерых немецких ученых, работавших в проекте атомных исследований Германии, а именно: Вальтера Герлаха, Курта Дибнера, Эриха Багге, Отто Гана, Пауля Гартека, Хорста Коршинга, Макса фон Лауэ, Карла Фридриха фон Вайцзеккера, Карла Вирца и, само собой, Вернера Гейзенберга.
Несколько дней Гаудсмит и Бэкон держали путь через опустошенные северные области Франции и Бельгии, пока наконец не достигли Голландии. Гаудсмит первым делом направился в Гаагу, где нашел развалины, оставшиеся от родного дома. Бэкон увязался за ним и стал свидетелем слез бессильной ярости и вины, стекавших по лицу ученого. Он не знал, как утешить старшего товарища. Среди многочисленных образов, олицетворяющих войну, в его памяти на всю жизнь остался этот высокий, сильный мужчина с косинкой в глазах, оплакивающий разрушенный домашний очаг и гибель престарелых отца и матери.
Из Гааги они перебрались в Париж, где обосновался генеральный штаб Alsos. Там располагалась лаборатория французского физика Фредерика Жолио-Кюри, которая в период оккупации использовалась немцами, и участники миссии собрали всю имевшуюся в ней информацию. Затем они поехали в Страсбург и посетили открытый там гитлеровцами немецкий университет. В конце марта 1945 года они прибыли в старинный университетский город Гейдельберг, где арестовали двух немецких физиков — Вальтера Боте и Вальтера Гентнера — и создали передовой южный пост миссии Alsos.
Подробные допросы Боте и Гентера позволили Гаудсмиту и Бэкону узнать точное местонахождение всех до единого немецких ученых, участвовавших в ядерной программе, а также где проводились исследования. Кроме того, подтвердилось предположение, имевшее важное значение для дальнейшего хода войны, а именно: среди пресловутых секретных вооружений Гитлера отсутствовала атомная бомба.
Это известие немного успокоило Вашингтон. Генерал Гроувз слегка изменил основную задачу миссии: учитывая, что некоторые немецкие физики после окончания войны окажутся на территории, занятой французскими или русскими войсками, необходимо взять их в плен как можно скорее.
Было принято решение о формировании ударного отряда под командованием полковника Пэша, который будет целенаправленно продвигаться к Гайгерлоху, где немцы построили атомный реактор, и Гехингену, куда переехал основной коллектив физиков во главе с Гейзенбергом.
Подразделение миссии Alsos, умело ведомое Пэшем, вошло в город Гайгерлох 23 апреля, в День Святого Георгия, за час до вступления туда французских войск. Американцы без особых затруднений нашли и арестовали Карла Вирца, Эриха Багге, Карла Фридриха фон Вайцзеккера, а также Макса фон Лауэ, который, впрочем, не имел никакого отношения к атомным исследованиям. Разобрав реактор, Пэш и Бэкон направились в соседнюю деревню под названием Тайльфинген, где отыскали и взяли в плен Отто Гана, первооткрывателя ядерной реакции. Всех арестованных и лабораторное оборудование отправили в Гейдельберг.
Оставалось завершить наиболее трудную часть операции. На свободе еще оставались три ученых-физика: Дибнер и Герлах в Мюнхене, а также Гейзенберг, который, как стало известно, уехал за 250 километров в селение Урфельд разыскивать свою семью. Подразделение миссии Alsos разделилось надвое; одна часть направилась в Мюнхен за Дибнером и Герлахом, другая, под командованием Пэша — к ней примкнул и Бэкон — проследовала в Урфельд. 30 апреля, в день самоубийства Гитлера в Берлине, операция в Мюнхене была успешно осуществлена.
1 мая десять человек под командованием Пэша на четырех автомобилях приехали в маленькую деревеньку Кохель в Баварии. На противоположном от нее склоне невысокой горы Кессельберг располагался Урфельд.
Через сутки команда Пэша добралась до небольшого дома, где жил Гейзенберг. Ученый сидел на веранде, созерцая невозмутимую гладь озера. Высокий, худой, с лицом невинного ребенка и типичными для немца русыми волосами, Гейзенберг вызывал у лейтенанта симпатию и сочувствие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
27 февраля, меньше чем через месяц со дня назначения Гитлера, произошло непредвиденное событие, значительно ускорившее приход нацистов к власти. Вдруг, ни с того ни с сего кому-то понадобилось поджечь рейхстаг. На следующий день Гитлер издал Указ о чрезвычайном положении, в котором объявил о мерах, вводимых с целью противостоять возмутительным провокациям коммунистов: «Действие статей 114-118, 123-124 и 153 Конституции Германского рейха временно приостанавливается. В этой связи вводятся ограничения свободы личности, свободы слова, включая свободу печати, союзов и собраний; а также цензура почтовой и телеграфной переписки, прослушивание телефонных переговоров, ограничения неприкосновенности жилища, конфискации, ограничения прав собственности, каковые в дальнейшем осуществляются по усмотрению властей вне рамок, установленных до сих пор законом».
Из обгоревшего здания рейхстага полицейские выволокли длинного, нескладного молодого человека. Он выкрикивал одно слово: «Протестую, протестую!» — и был похож на душевнобольного с вытянувшейся, опухшей, черной от копоти физиономией. Через некоторое время стало известно его имя — Маринус ван дер Люббе, голландец, сторонник коммунистических идей.
Я как раз находился в Лейпциге, когда ао сентября 1933 года официально начался суд над ван дер Люббе, но мне некогда было следить за ходом судебного процесса, поскольку в то время я сдавал один за другим целую кучу экзаменов и зачетов, а также выполнял разные формальности для поступления в аспирантуру Берлинского университета. В январе 1934 года пришло уведомление о том, что меня приняли. Свершилось! Кроме того, Генрих и Наталия уже пару месяцев как тоже вернулись в столицу рейха, и всем нам, четверым друзьям, снова предстояло быть вместе!
Приехав в Берлин, я сразу заметил, что город не такой, каким встретил нас несколько лет назад. Былая беспечность и эйфория если и не исчезли бесследно, то уступили место какой-то обреченности, которая так и витала повсюду — на Александерплац и в золоченых ложах Немецкой оперы, в университете и Институте имени кайзера Вильгельма, в Прусской академии наук и на Курфюрстендамм. Чтобы получить представление о том, как изменился город, достаточно сказать, что, когда по старой привычке шляться по кабаре Гени, Наталия, Марианна и я однажды вечером отправились в «Танцфест» — модное заведение, посещаемое иностранными дипломатами и туристами, нашим глазам предстало зрелище, может быть, еще более безнравственное, чем во времена Веймарской республики, однако производившее впечатление совершенно противоположное прежнему разнузданному и бесшабашному веселью. Вместо женщин, одетых мужчинами или вообще не одетых, бродили какие-то юноши, наряженные скелетами (возможно, грубо пародируя символику охранявших концентрационные лагеря гиммлеровских отрядов «Мертвая голова» — Totenkopfverbande). Они распевали хором: Berlin, dein Tanzer 1'st der Tod , отрывок из самого популярного тогда фокстрота со зловещим названием Totentanz — «Танец смерти». Но мне тогда казалось, что эти перемены пустяшные и не имеют никакого отношения к нашим судьбам. Естественно, я прекрасно видел, что нацисты раздувают националистические и антисемитские настроения, и без того сильные в наиболее консервативных кругах германского общества, однако, как и большинство населения, считал эти действия временным явлением, попытками поднять популярность Гитлера.
Ошибочность своего мнения я понял весной 1934 года, и это ранило меня больнее, чем все творившиеся тогда беды. Гораздо больнее, чем чистка СА или Закон о полномочиях, предоставлявший фюреру неограниченную власть. Больнее даже, чем организованный в это время бойкот еврейских фирм или Закон о реорганизации государственного аппарата, запретивший всем «неарийцам» занимать чиновничьи посты. Как-то Марианна и я пришли в гости к Гени с Наталией на очередную вечеринку. Часа два мы пытались более или менее слаженно сыграть «Эрцгерцог-трио» Бетховена. Не помню, рассказывал ли я, что Гени играл на скрипке, Наталия — на фортепиано, а я — на виолончели. Марианна составляла всю нашу публику, однако ее аплодисментов нам было достаточно, чтобы считать себя неплохими исполнителями. Закончив музицировать, Наталия отправилась на кухню готовить ужин, а все остальные расселись поудобнее в самом умиротворенном расположении духа, навеянном музыкой. Вдруг, без всякого перехода или вступления, словно заводя речь о пустяках вроде погоды или болезни дальнего родственника, Гени заявляет, что намеревается поступить на службу в вермахт.
Сначала я подумал, что ослышался, однако, посмотрев на его серьезное и неподвижное лицо, понял, что это правда. Кровь застучала мне в виски, как барабан расстрельного взвода, взявшего ружья наизготовку. Меня обуял ужас. Происходило что-то непостижимое.
— Что ты сказал?
— Я решил пойти на службу в вермахт, — ровным тоном повторил он.
— Ты хочешь сказать, что цивилизованный человек, философ предпочел стать солдафоном? И вдобавок служить в нацистской армии? Я не могу в это поверить!
Марианна принялась меня успокаивать, а вернувшаяся с кухни Наталия подсела к мужу.
— Бог мой, Генрих, но зачем! — оторопело твердил я.
— Боюсь, тебе не понять, Густав. Это решение, может быть, самое философское из всех, что я принимал.
— Невероятно! Ты, наверно, сошел с ума! Гитлер — придурок, которому нужна только война! Тебе что — на фронт захотелось? Хочешь, чтоб тебе там пулей башку разнесло?
— Я уже объяснил тебе, — сдержанно ответил он, — это решение принято мной после долгих размышлений, осознанно; то, что я делаю, считаю своим долгом.
Я уставился на Наталию, державшую Генриха под руку, и не отводил взгляда, пока она не опустила глаза. Все это было чудовищно!
— Но так нельзя! — в отчаянии воскликнул я. — Как можно ни с того ни с сего, вдруг отказываться от собственного мировоззрения! Признавайся: ты это делаешь, чтобы сохранить свои привилегии, так?
— Постарайся обойтись без оскорблений! — сухо проговорил он. Я не узнавал ни голоса, ни выражения лица Гени. Передо мной сидел чужой человек, не имеющий ничего общего с моим самым близким другом. — Повторяю, я поступаю так, как велит мне долг, а не ради выгоды. Речь идет о чести интеллигента, если это более понятно.
— Кто вбил тебе в голову подобные мысли, Гени? Наталия, скажи хоть что-нибудь, прошу тебя! — Она по-прежнему прятала от меня глаза.
У меня руки зачесались ударить его по лицу, такое зло взяло. Нам никогда не приходилось говорить на эту тему, но я привык думать, что у нас с Генрихом обо всем одинаковое мнение. И вот теперь он предал не только меня, но нас обоих… А ведь мы были как братья, даже больше, чем братья… Нет, не могу поверить!
— Нам лучше пойти домой… — поднялась Марианна. — Когда вы оба успокоитесь, сможете все обсудить мирно.
— Нам нечего обсуждать! — выкрикнул я.
Марианна и я лихорадочно собрали вещи и направились к выходу. Меня просто трясло от ярости.
— Густав, ради бога… — умоляюще произнесла вслед Наталия.
— Бог да простит вас! — бросил я.
Уран и компания
— С чего же начать? — в очередной раз спрашивал сам себя Бэкон по дороге в комендатуру. Накануне он еще раз перечитал запись показаний Вольфрама фон Зиверса: «Деньги на исследования выделялись, только если проект визировал советник фюрера по науке. Кто был этот засекреченный ученый на самом деле, мы не знали. По слухам, в миру его признавало и почитало все научное сообщество. Нам он был известен только под условным именем Клингзор». Может, стоит опять допросить фон Зиверса? Хотя вряд ли чего-то добьешься; немец уже неоднократно отказывался от своего заявления и отрицал, что вообще когда-либо произносил слово «Клингзор».
А может, обратиться к Сэмюэлу И. Гаудсмиту, своему бывшему начальнику по военной службе? Ему, как никому другому, известно обо всем, что связано с научными исследованиями в нацистской Германии.
Бэкон служил под командованием Гаудсмита до конца 1945 года в составе руководимой им группы по вопросам науки в рамках программы Alsos. В 1920-x годах Гаудсмит был одним из тех многообещающих молодых ученых, которые много сделали для развития зарождавшейся тогда квантовой физики. Получив образование под началом Пауля Эренфеста , Гаудсмит — по происхождению голландский еврей — нашел себе работу в Мичиганском университете. Его родителям не повезло; они не смогли вовремя последовать за сыном, и разразившаяся война, а затем нацистская оккупация Голландии застали их в Гааге. Гаудсмит приложил все усилия, чтобы перевезти родителей в Америку. Однако, когда в конце концов ему удалось собрать все необходимые документы, было уже слишком поздно: в 1943 году во время массовой депортации евреев, стариков арестовали и отправили в Аушвиц.
В отчаянии Гаудсмит обратился за поддержкой к ученому-физику Дирку Костеру, уже занимавшемуся в 1938 году спасением Лизы Майтнер , чтобы тот в свою очередь добился содействия Вернера Гейзенберга. Вскоре от Гейзенберга пришло письмо, которое Костеру следовало показать нацистским оккупационным властям в Нидерландах. В нем он с благодарностью упоминал о гостеприимном приеме, оказанном семьей Гаудсмитов немецким физикам во время их поездки в эту страну. Однако помощь не поспела вовремя: за пять дней до отправки Гейзенбергом своего послания старики погибли в газовой камере Аушвица — как раз в день, когда отцу исполнилось семьдесят лет. Гаудсмит был уверен, что Гейзенберг не предпринял достаточных усилий для спасения его родителей, и никогда не простил ему этого.
Участники миссии Alsos высадились в Нормандии вскоре после наступления «дня Д» — открытия второго фронта. Перед ними стояла главная задача — найти и захватить десятерых немецких ученых, работавших в проекте атомных исследований Германии, а именно: Вальтера Герлаха, Курта Дибнера, Эриха Багге, Отто Гана, Пауля Гартека, Хорста Коршинга, Макса фон Лауэ, Карла Фридриха фон Вайцзеккера, Карла Вирца и, само собой, Вернера Гейзенберга.
Несколько дней Гаудсмит и Бэкон держали путь через опустошенные северные области Франции и Бельгии, пока наконец не достигли Голландии. Гаудсмит первым делом направился в Гаагу, где нашел развалины, оставшиеся от родного дома. Бэкон увязался за ним и стал свидетелем слез бессильной ярости и вины, стекавших по лицу ученого. Он не знал, как утешить старшего товарища. Среди многочисленных образов, олицетворяющих войну, в его памяти на всю жизнь остался этот высокий, сильный мужчина с косинкой в глазах, оплакивающий разрушенный домашний очаг и гибель престарелых отца и матери.
Из Гааги они перебрались в Париж, где обосновался генеральный штаб Alsos. Там располагалась лаборатория французского физика Фредерика Жолио-Кюри, которая в период оккупации использовалась немцами, и участники миссии собрали всю имевшуюся в ней информацию. Затем они поехали в Страсбург и посетили открытый там гитлеровцами немецкий университет. В конце марта 1945 года они прибыли в старинный университетский город Гейдельберг, где арестовали двух немецких физиков — Вальтера Боте и Вальтера Гентнера — и создали передовой южный пост миссии Alsos.
Подробные допросы Боте и Гентера позволили Гаудсмиту и Бэкону узнать точное местонахождение всех до единого немецких ученых, участвовавших в ядерной программе, а также где проводились исследования. Кроме того, подтвердилось предположение, имевшее важное значение для дальнейшего хода войны, а именно: среди пресловутых секретных вооружений Гитлера отсутствовала атомная бомба.
Это известие немного успокоило Вашингтон. Генерал Гроувз слегка изменил основную задачу миссии: учитывая, что некоторые немецкие физики после окончания войны окажутся на территории, занятой французскими или русскими войсками, необходимо взять их в плен как можно скорее.
Было принято решение о формировании ударного отряда под командованием полковника Пэша, который будет целенаправленно продвигаться к Гайгерлоху, где немцы построили атомный реактор, и Гехингену, куда переехал основной коллектив физиков во главе с Гейзенбергом.
Подразделение миссии Alsos, умело ведомое Пэшем, вошло в город Гайгерлох 23 апреля, в День Святого Георгия, за час до вступления туда французских войск. Американцы без особых затруднений нашли и арестовали Карла Вирца, Эриха Багге, Карла Фридриха фон Вайцзеккера, а также Макса фон Лауэ, который, впрочем, не имел никакого отношения к атомным исследованиям. Разобрав реактор, Пэш и Бэкон направились в соседнюю деревню под названием Тайльфинген, где отыскали и взяли в плен Отто Гана, первооткрывателя ядерной реакции. Всех арестованных и лабораторное оборудование отправили в Гейдельберг.
Оставалось завершить наиболее трудную часть операции. На свободе еще оставались три ученых-физика: Дибнер и Герлах в Мюнхене, а также Гейзенберг, который, как стало известно, уехал за 250 километров в селение Урфельд разыскивать свою семью. Подразделение миссии Alsos разделилось надвое; одна часть направилась в Мюнхен за Дибнером и Герлахом, другая, под командованием Пэша — к ней примкнул и Бэкон — проследовала в Урфельд. 30 апреля, в день самоубийства Гитлера в Берлине, операция в Мюнхене была успешно осуществлена.
1 мая десять человек под командованием Пэша на четырех автомобилях приехали в маленькую деревеньку Кохель в Баварии. На противоположном от нее склоне невысокой горы Кессельберг располагался Урфельд.
Через сутки команда Пэша добралась до небольшого дома, где жил Гейзенберг. Ученый сидел на веранде, созерцая невозмутимую гладь озера. Высокий, худой, с лицом невинного ребенка и типичными для немца русыми волосами, Гейзенберг вызывал у лейтенанта симпатию и сочувствие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46