теперь на ферме оставалось только три работника — две женщины и Альбер; уже было известно, что скоро призовут в армию и его, потому что теперь стали рыть окопы, и, значит, война затянется надолго.
На фронт его взяли еще раньше, чем можно было ожидать, — правительство ускорило призыв молодых: понадобились новые солдаты, когда подсчитали, сколько их полегло с начала войны. Альбера призвали как раз в то время, когда он думал, что можно вздохнуть свободнее, несмотря на несчастье, постигшее отца. Он считал, что, хотя и наступила зима, а надежда, родившаяся у него весной, когда он боронил Двенадцать сетье и встретил Мишеля, не могла быть тщетной или обманчивой. Войну, думал он, нелегко будет пережить, но все эти потрясения когда-нибудь кончатся, все придет в порядок, и он, Альбер, займет в жизни то место, о котором мечтал.
И вот все рухнуло. Война оказалась не краткой вспышкой пламени от загоревшейся соломы, но огромным, все больше разгоравшимся пожаром, с которым еще долго придется бороться, чтобы его потушить. А что же останется на пожарище? Только пепел. Ведь как Женеты бились, надрывались, чтобы убрать урожай, и достигли этого, и надеялись, что хоть сейчас им тяжело, зато потом хозяйство их быстро двинется вперед. А как же теперь две женщины и беспомощный старик справятся со всеми делами, со всеми неотложными работами — пахота под зябь еще не кончилась, потом бороновать надо, потом сеять, потом прикатать, не считая всех прочих работ. Просто в отчаяние можно прийти!
Мари плакала, собирая на войну сына. Отец молча сидел в старом кресле и, казалось, ничего не чувствовал, но на самом деле все понимал, и глаза его порой чуть не выходили из орбит; хоть не было у него слез, взгляд этих глаз говорил о том, какое отчаяние терзает его из-за того, что он парализован, а главное — оттого, что уходит на войну его мальчик. Адель что-то бормотала, ворчала, яростно возмущалась, хотя плоть ее была спокойна, так как раз в неделю Фернан получал увольнительную на сутки, приезжал домой на старом велосипеде, который брал на прокат и проделывал на нем путь в тридцать километров. Утром жена с большим трудом поднимала его с постели, требуя, чтобы он помогал в хозяйстве, но он уже приучился к праздности в новом своем положении и совсем отвык от крестьянской работы.
Итак, через некоторое время Альбер простился с «Краем света», с родным домом, с которым он никогда не расставался, — только ездил изредка в Шартр вместе с отцом.
Его отправляли в Ньевр, где стояла воинская часть, в которую он получил назначение при мобилизации, а оттуда он после обучения будет послан на фронт. Попасть в Ньевр он мог только через Париж. Париж! Он был там только один раз, хотя его сестра, «лавочница» Фанни, обосновалась в столице. Альбера взяли туда по случаю свадьбы Фанни, однако Париж совсем ему не понравился. Это был новый мир, неожиданно открывшийся для него. Но Альбер остался чуждым ему, как будто добровольно замуровал себя в той участи, которая была ему на роду написана, и не желал изменить ее; а теперь вдруг его грубо вырвали из привычных условий существования, единственно имевшего для него смысл; и он был возмущен этим насилием, несмотря на все воинственные лозунги, расклеенные на стенах всех мерий, и несмотря на рассказы стариков о героических военных подвигах.
— Кто же работать-то будет? — спрашивал он. — И кто будет людей кормить?
— Мы. Все сделаем. Не расстраивайся, — говорила Мари, желая его успокоить.
— Да вам одним не управиться!
— Надо будет, так кого-нибудь на подмогу возьмем.
— А на какие шиши? За подмогу платить надо.
Нет, не стали бы они никого нанимать, сами бы в лепешку расшиблись; все знали, что утешительные слова были только словами, «ложью во спасение», как сказал бы кюре.
— Раз война началась, должны мужчины на фронт идти, — сказала мать.
Ну и пусть идут другие. А у него-то, Альбера, есть свои дела. Но его призвали, да как раз в то время, когда впереди он увидел просвет, счастливые возможности. Ведь как ему повезло с купленной полоской земли! Он уже считал, что это только начало. Оказывается, обстоятельства в сговоре против него, и лишний раз хотят все повернуть вспять, одернуть его. Право, судьба как будто ополчилась на владельцев «Края света», и Альбер не мог с этим примириться.
— Соседям (все понимали, что речь идет об Обуанах) вон как повезло: у них не взяли двух работников, потому как оба уже вышли из призывного возраста. Да еще у них этот пастушонок Альсид (и все позавидовали Обуану); потом старика Обуана, хоть он и старше нашего деда, не хватил удар! А ихний Мишель…
Мишель вернулся из армии, и с этим Альбер тоже не мог примириться. Говорили, что у Мишеля какая-то хворь и к военной службе он не годен. Но стоит только посмотреть на него, и сразу подумаешь: чем же он болен и почему его вернули домой? Меж тем как Фернан по-прежнему торчит без всякой пользы в Шатодене на вещевом складе?
— Видно, неплохо денежки иметь, — с горечью сказала Адель.
Она сказала это с таким видом, будто знала, что Мишель вернулся домой только благодаря отцовским деньгам, что он откупился и власти допустили это, согласились, чтобы он откупился, как это делалось в прежние времена, когда богатый нанимал вместо себя заместителя, который шел вместо него в солдаты.
— Ну, по этой ли причине или по другой, а он все-таки дома остался, зато у нас всех троих забрали.
— У них земли-то на семьдесят пять гектаров больше, — вступилась за Обуанов Мари.
— И, по-твоему, справедливо, что его оставили?
Нет, Мари не считала, что это справедливо, но все же это было некоторое оправдание: ведь нужно кормить население, а для этого возделывать землю, сеять, растить хлеб. Альбер же дерзновенно (он знал это) повторил слова, которые слышал от других в Монтенвиле:
— Хоть у нас и есть земля, но мы ничто! Плюют на нас — и в армии, и в Кредитном товариществе. Всегда только нашего брата на убой посылают.
Ей-богу, он был прав; случается, что перед необходимостью равенство отступает, — нет его тогда на земле, и иные меры оказываются несправедливыми в отношении отдельной личности, хотя для массы людей они полезны. То же получалось и в другой области — на заводах, работавших для национальной обороны. Для того чтобы воевать, нужны были снаряды, гранаты, пушки. Нужен был также хлеб, чтобы кормить людей. Мишель, несомненно, воспользовался, по крайней мере отчасти, таким положением вещей: Мишель вернулся… Альбер ушел на фронт.
Адель запрягла лошадь, и они, две женщины, отвезли его в город Вов; деда не мог поехать с ними, Альбер простился с ним дома, перед тем как сесть в тележку, и, целуя отца, думал: увидит ли его еще? Пока Зели не спеша везла их в город, Альбер все смотрел на знакомый пейзаж, медленно развертывавшийся перед его глазами, единственно знакомый, привычный пейзаж: широкая гладь равнины, пересеченная лишь одним провалом — оврагом, к которому, можно сказать, была отброшена ферма «Край света». Теперь Альберу предстояло увидеть города, горы и, быть может, море. Но ничто никогда не могло бы стереть в его памяти эти картины, запечатлевшиеся с детства, ничто и никогда не могло бы создать у него ощущение, что он у себя дома, в самом сердце этого беспредельного простора, сейчас целиком объятого, затушеванного серой зимней мутью, в которой, однако, совсем еще недавно заиграл для него первый луч солнца и повеяло дыханием подлинной весны: весны надежд и упований. Он безотчетно любил эту равнину, все любил тут, даже грязь, оставленную на мощеных дорогах колесами телег, проезжавших в поля за выкопанной свеклой, даже недавно построенный элеватор, просторное сооружение из бетона, возвышавшееся близ вокзала, — Альбер гордился им и находил его красивым. Да, если бы эта равнина была еще безобразнее, ничто не могло бы лишить ее той прелести, которую она имела для Альбера, того сладкого чувства благополучия, которое он мог испытывать здесь даже в лютую стужу, даже под напором холодных ветров, беспрепятственно проносившихся тут, — он не боялся их, он подставлял им свою грудь, словно только на этой равнине он мог дышать.
Впервые в жизни он расставался с нею и горевал, что пришлось покинуть родной край, да заодно проститься также, думал он, с надеждой, недолго тешившей его. Бог знает, вернется ли он живым и невредимым, а если вернется, то каким увидит «Край света»? Что станется с фермой?
Все трое молчали. Иногда женщины, чтобы хоть что-то сказать, произносили какие-то ненужные слова. Эти проводы совсем не походили на те, что были в начале войны, когда солдаты испытывали чувство бодрости и подъема, будто уезжали на поиски приключений; когда мужчины, Собиравшиеся кучками, хорохорились, пуская женщинам пыль в глаза. Все стихло, умолк набат, раздававшийся в первый день, сникли люди. Теперь уезжали по одиночке, молчком. Война оказалась делом серьезным, печальным и грозным, всем стало ясно ее значение, ее бедственные последствия.
Женеты долго ждали на перроне. Защищаясь от ветра, Мари стягивала красной от холода рукой воротник своего старого, потертого пальто. Адель прохаживалась широким, мужским шагом. Приехали слишком рано, как всегда в подобных случаях, а кроме того, поезд, как сообщил начальник станции, запаздывал. Около железнодорожного переезда время от времени дребезжал пронзительный звонок, стрелочник переводил стрелку, и она как будто щелкала челюстями, — щелканье напоминало тот звук, который слышался, когда Фирмен говорил или ел и уцелевший в его верхней челюсти зуб стучал о нижний зуб; теперь, после удара, этот звук можно было различить только в тишине. Приближалось рождество, несомненно, печальное рождество, а раньше этот день, в который Мари ходила к полуночной мессе, и вслед за ней шла в церковь и Адель, всегда был на ферме настоящим праздником, единственным днем в году (не считая дня молотьбы), когда допускались некоторые роскошества и траты. По возвращении женщин из церкви все собирались за столом, угощались жареной свининой, для Альбера всегда была приготовлена игрушка, купленная за пятьдесят сантимов задолго до праздника (иногда еще в прошлом году), в Шартре, в одной из тех лавок, которые навевают сладкие мечты; получала подарок и Адель — всегда полезную вещь — обычно чулки; Морису дарили какой-нибудь инструмент; все это было очень приятно, хотя подарки стоили недорого (в общей сложности несколько франков), ведь все знали, как трудно заработать деньги, и знали, что их надо беречь про черный день да копить на тот случай, когда удастся прикупить земли.
— Не будет тебя дома на рождество, — громко сказала Мари.
— Нет, мать, не будет. Но нас еще не пошлют тогда на фронт, сперва станут учить солдатскому делу.
— Все равно, рождество-то без тебя проведем. В первый раз.
Да, это была разлука, отсутствие завтрашнего дня.
— Эх, если б еще заботы не было о земле! — сказал Альбер.
Он сказал правду, — несмотря на все чувства, на первом плане оставалась земля, забота о земле была жестоким мученьем для всех троих.
— Все-таки нет нам удачи! — сказал Альбер.
И ни Адель, ни Мари не обманывались относительно смысла, который Альбер вложил в эти слова.
— Ну, вот и поезд, — как будто с облегчением сказал он.
— Уже?! — воскликнула Мари.
— Раз надо, так надо.
Теперь ему приходилось «хорохориться», как тогда говорили, храбриться, как все те, кого уже угнали, кто садился в поезд с этого перрона, на который грубые их башмаки натащили грязи, и грязь останется тут до весны. Весна! Далеко еще до весны, отодвинули ее надолго, думал Альбер, словно не будут теперь сменяться времена года, словно в природе, как и в жизни, все перевернулось. Теперь начиналось для него новое существование, в стороне от прежнего, нисколько не заменяющее настоящую жизнь, и, как бы оно ни сложилось, Альбер всегда считал бы его несчастной случайностью.
Поезд остановился, с шипеньем выпуская пар. Начальник станции махал красным выцветшим флажком, отнюдь не похожим на красное знамя революции, а ведь как раз наступало время революций, Альбер первым заметил дверцу вагона третьего класса, остановившегося перед ним, взобрался по лесенке, ухватившись за медный поручень, положил в сетку для багажа свои сумки, опустил стекло, дребезжавшее в дряхлой деревянной раме, с которой облупилась зеленая краска, и высунулся из окна.
На перроне стояли «его женщины», как говорили с тех пор, как старика отца разбил паралич и на «Краю света» всем заправлял Альбер. Теперь его обязанности переходили к ним, но он всецело полагался на них, он питал глубокое, полное доверие и к Мари, своей матери, и к Адель; боялся он только одного: как бы работы, которые теперь лягут на обеих, не оказались для них непосильными.
— Не расстраивайся! — сказала Мари, словно угадав его тревогу. — Мы справимся.
Теперь это дело касалось только его да их, о Морисе уже забывали: словно по безмолвному соглашению или по какому-то предчувствию, они не упоминали о Морисе, который лишь изредка присылал весточки и все оставался на фронте; в семье как будто уже поставили на нем крест. Что касается Фернана… Но ведь все знали, что Фернан как был подручным, посторонним, так им и остался, даже и после того, как женился на Адель.
Начальник станции подал сигнал долгим свистком. Паровоз запыхтел и медленно тронулся, потащив за собою состав. Альбер еще больше высунулся в окно. Обе женщины, и мать и Адель, по-прежнему неподвижно стояли на перроне: конечно, они уйдут лишь в ту минуту, когда далеко-далеко растает в воздухе последний след дыма. И, видя, как они стоят, обе крепкие, сильные, Альбер почувствовал, что отчаяние у него уже исчезло, и подумал, что, может быть, для него еще придет весна.
Глава IV
Солдатская жизнь (полгода учений, маршировки, стрельбища, «словесность»), потом сама война захватили Альбера и уже не выпускали. Очень долго он не приезжал домой на побывку. До тех пор прошло много месяцев, сменялись времена года, и их почти уже и не отличали друг от друга, так они перемешались, и, кроме погоды (дождь, холод или удушливая жара), не было в них никаких приметных вех, потому что земля, в которую зарылись люди в шинелях, чтобы спрятаться от смерти, была лишь призраком земли, — опустошенная, изъеденная хлором и мелинитом, развороченная плугом свирепых бомбардировок, покрытая обрубками, которые были когда-то деревьями, обломками каменных кладок, которые прежде были стенами ферм, где жили и животные и люди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37