Если молчать, сидя вот так, бок о бок – через некоторое время желание пропадает.Да-да. Просто больше не хочется. И все из-за мыслей. Начинаешь даже немного на него злиться, просто за то, что он тоже здесь торчит. То, что он рядом, уже тяготит. И потом, когда в мокрых туфлях долго сидишь в лесу на поваленном дереве, постепенно замерзаешь, а когда у тебя ледяные руки и ноги, красный кончик носа – чего Надан, правда, видеть не мог, ведь он говорит, что было совершенно темно, луны не было, впрочем, я тоже не видела своего носа, потому что рассматривала в лунном свете траву под ногами и неторопливо размышляла, как бы мне, уже наверняка утратившей часть своей привлекательности, выбраться все же из этого ночного молчаливого сидения, избежав поцелуя.Молчание бывает очень разным. После этого первого молчания на поваленном дереве мы испробовали множество других молчаний – совместных, враждебных, утомительных и взрывоопасных; некоторые молчания просто выбивают из колеи, Надан в таких случаях закатывает глаза; бывает идиотское молчание, бесконечное молчание по телефону, которое подтачивает силы; но то самое первое молчание в лунном свете на поваленном дереве отличалось от всех последующих разновидностей молчания, постепенно освоенных нами, переведенных и составивших особый язык, наподобие воркования у голубей. У каждой неудавшейся истории свой словарь молчания, а если история не удается, как наша, до Страшного суда, ее словарь молчания больше похож на толстую энциклопедию, но все равно то первое молчание в нее не вошло; оно ведь совершенно ничего не значило, просто постепенно сгущалось, и я судорожно подыскивала какую-нибудь волшебную формулу, чтобы изящно вывернуться, но мне долго-долго ничего не приходило в голову, потому что жизнь остановилась.Потом она выдохнула.Стала искать утраченный ритм.И мне пришла на ум формула, может, и не наделенная необходимой волшебной силой, зато в высшей степени элегантная: «Любите ли вы Брамса?». Так называлась книга, которую я только что прочла, и поэтому книга, а особенно ее название сразу пришли мне в голову, но когда я пару раз проговорила про себя эту фразу для пробы, она звучала уже не столь элегантно, скорее напыщенно, и по стилю совершенно не подходила для леса. Кроме того, Надан удивился бы, если бы я вдруг обратилась к нему на «вы». Тогда я попыталась изменить грамматическую форму, но стало еще хуже: «Ты любишь Брамса?» Эта фраза давит, в ней нет парения, к тому же из осторожности я не хотела произносить ни одного из слов, родственных слову «любовь», потому что от любви Надана могло потянуть целоваться, а этого мне определенно не хотелось. Если бы мне было все равно, я могла бы, конечно, спросить: «Тебе нравится Брамс?» По стилю это было неплохо. Только Брамс – не клубничное мороженое, и невозможно сказать, нравится он тебе или нет, он велик, он мертв и давно уже выше всех этих «нравится – не нравится» – можно спорить о том, допустимо ли исполнять его в более быстром темпе или нет, не лучше ли сократить вдвое инструментальный состав или, наоборот, его расширить, но сводя свое понимание Брамса к банальному «нравится – не нравится», оскорбляешь его и позоришь себя.Тем временем мы просидели молча уже довольно долго, и теперь наша первая фраза имела бы особый вес. Ей предстояло пронзить ледяную глыбу молчания, прорубить ее, рассечь на части, а внизу на земле со щелчком или грохотом воспрянуть вновь – и тогда мы уже были бы избавлены от этого сидения и от ощущения, что нам непременно следует поцеловаться, жизнь пошла бы своим чередом, мы как-нибудь отыскали бы дорогу домой, во время ходьбы у нас согрелись бы ноги и руки, а после, в постели, и кончик носа. Поэтому так важна была эта волшебная фраза, хотя, честно говоря, меня не слишком интересовало отношение Надана к Брамсу. Но именно потому, что фраза эта имела такое значение, в определенном смысле историческое, я решила, что Брамс вполне подходит, потому что он велик и потому что он мертв.С тех пор как я научилась говорить, меня мучают вопросы стиля, а необходимость ночью в лесу найти заклинание против поцелуя – проблема в первую очередь стилистическая. И от этого я ужасно устала.Вдруг меня осенило – ведь жизнь уже пошла своим чередом, и одна небрежная и вместе с тем грациозная фраза в свете молочно-белой луны идеально соединила в себе величие Брамса и мою собственную независимость. Мне хотелось плакать от нежданной красоты, элегантности, ощущения удачи и усталости, оттого, что замерзли ноги. И Надан сказал потом, что услышал, как дрожит мой голос, и это было тревожно и странно, ведь мы уже так долго сидели в лесу и ничего не говорили, стало уж совсем непонятно, что вообще можно теперь сказать, и тут я запинаясь произнесла: «Что ты думаешь о Брамсе?»И все кончилось. Действие этой фразы оказалось именно таким, каким и должно было быть: она упала откуда-то сверху, расколола наше молчание, пролетела его насквозь и упала вниз с неприятным звуком. Замок защелкнулся.Надан сказал:– Мне больше нравятся «Роллинги».И мы пошли. Пока мы добирались до дома, постепенно рассвело, и у меня оставалось еще целых полтора часа на самокопание.На следующий вечер мы развели костер, потому что это был последний вечер в лагере. А ведь с тех самых пор как существует огонь, молодежь всегда в последний вечер разводит костры, и девочки стараются покрасивее одеться, даже моют голову, и когда я с мокрыми волосами, натянув лучшие темно-синие джинсы и розовую мужскую рубашку, которую стащила из шкафа своего отца – она доставала мне почти до колен, когда я вышла на место сбора, костер еще как следует не разгорелся, я увидела, что Надан то ли стоит на коленях, то ли сидит на корточках перед неким стулом, а на стуле сидит этакая Беттина и тихонько вопит, примерно так, как и должны вопить девчонки, когда падают в яму и еще в некоторых случаях, а Надан что-то там делает то ли с ее ступней, то ли со щиколоткой, то ли с лодыжкой или коленкой, во всяком случае – с ее ногой, и абсолютно не обращает на меня внимания, поскольку поглощен этой ногой целиком. С чего это вдруг Надан опустился перед кем-то на колени и что это он там такое делает, что даже не поднимает глаз и не видит меня, хотя мои волосы уже почти высохли, а одета я так здорово, что самой себе кажусь почти красивицей?Костер еще не разгорелся, потому что все чувствовали себя усталыми после вчерашней ночной прогулки, и никому не хотелось собирать хворост. И когда наконец Надан поднял глаза, он увидел, что я, так с ним и не поздоровавшись, в развевающейся рубахе направляюсь в лес вместе с Руди. После этого он наскоро наложил повязку, он, собственно, и не думал, что кость сломана, ни на минуту не верил в это и быстро побежал в лес, чтобы вместе с нами собирать хворост. Однако, выйдя из леса, я увидела, что Надан сидит на земле, а рядом с ним, на этот раз тоже на земле, сидит, наклонившись к нему, вернее, навалившись на него всем телом, та же самая Беттина. Костер уже разгорелся, но для такого большого костра нужно много хвороста, и в этот вечер всем стало совершенно ясно, что ни Надан, ни я не являемся тайными империалистами, напротив, мы на стороне Вьетнама. Мы за мир.Вскоре Надан пошел служить во флот, тогда как почти все остальные в своей профилактической борьбе с империализмом умудрились приобрести астму или повредить мениск, о чем получили медицинское заключение.Чтобы как-нибудь поскорее преодолеть возрастной порог, я ходила на фильмы Феллини, Руди чаще всего ходил со мной, еще мы с ним вместе ходили на фильмы Бунюэля и Бертолуччи. Я научилась пить пиво, и меня уже не выворачивало наизнанку, потом Руди нашел квартиру. Мы покрасили стены в зеленый и синий цвет, я помогла ему перевезти вещи от родителей, потом он помог мне перевезти вещи, и когда наши с ним вещи оказались в этой квартире, все это вдруг показалось мне совершенно неправильным, хотя мы с ним всегда ладили. Я немного поплакала и сказала, что хочу домой. Руди сказал:– Пойдем чего-нибудь выпьем.Мы пошли и выпили столько пива, что я перестала понимать, от чего именно мне так плохо.В конце концов мы стали жить с ним в этой квартире и даже считали, что это в порядке вещей. Поначалу мы понемножку работали и понемножку учились, затем все больше и больше, постепенно привыкли к совместной жизни, к тому, что готовим по очереди, по очереди убираем, а в прачечную ходим вместе.Пока Надан служил, Беттина тоже подыскала квартиру, тоже выкрасила стены в какой-то там цвет, а когда туда въехал Надан, они стали по очереди приглашать к себе всех знакомых, чтобы таким образом отметить помолвку. Так вот и получилось, что однажды мы с Руди оказались у них на кухне. Мы были смущены, вели себя чересчур официально, ели салат с макаронами и пили кофе из Беттининых старинных чашек.Все новые квартиры довольно унылы, но особенно унылы квартиры молодых людей, которые только что съехались, а ведут себя, словно они уже настоящая пара и у них общее будущее, хотя на самом деле они совершенно друг другу не пара, а общего в их будущем только то, чего они боятся, что на них давит и о чем они не хотят думать. Мы все вели себя как супруги со стажем, будто у нас серебряная свадьба не за горами.Потом я захотела курить и попросила пепельницу. Надан не курил, Руди тоже не курил, только я, и Надан вместо пепельницы дал мне блюдце. Мы продолжали уныло беседовать обо всем на свете: если подумать, то это просто ужас, какое количество глупостей приходит нам в голову в течение жизни. В то утро улетел белый попугай Надана; смешно, о таких вещах всю жизнь вспоминаешь, и это ужасно мешает – ведь знаешь, что на самом деле это совершенно не важно, но так уж устроена память, ее не волнует, важно это или нет, она способна творить истории как из важных событий, так и из мелочей. Подорожали билеты на городской транспорт – и мы говорили сначала о попугае, потом о транспортных расходах, потом о противодействии властям: когда человек, ложась на пути, перекрывает движение в надежде хоть как-то противостоять повышению цен, что это: давление на власть или самозащита? В конце концов мы перешли к общечеловеческой проблеме: что предпочтительнее – пассивное мирное противостояние власти или борьба с оружием в руках. Надо сказать, что один только Руди высказался против вооруженной борьбы, и то просто потому, что он в жизни и мухи не обидел. Я закурила. Только и всего. И вдруг Беттина вытаращила глаза, уставилась на мою сигарету и выразила удивление, что кто-то курит у них на кухне. Сама она для этого выходила на лестничную клетку. Она принесла свои сигареты и сказала с сомнением:– Когда у нас гости, можно сделать исключение.При этом она не смотрела на Надана, а говорила вроде бы сама с собой. Очевидно, для данной ситуации правила еще не были установлены. Надан посмотрел на нее и сказал:– Ты считаешь?Похоже, назревала ссора. У Надана была определенная манера говорить «Ты считаешь?» – вроде бы в ней не было ничего враждебного, но когда он таким образом произносил «Ты считаешь?», становилось ясно, что назревает ссора или, на худой конец, скандал со слезами.Неприятно, когда ты в гостях, а хозяева вдруг начинают ссориться, и ты же сама подала к этому повод – куришь без разрешения, пусть ты и не знала, что здесь не курят, по крайней мере, не могут обойтись без долгих предварительных обсуждений, кому и при каких условиях курить здесь, а кто для этой цели должен выходить на лестничную клетку.Беттина сказала:– А ей можно или как? Почему ей можно, а мне нет?Больше всего мне тоже хотелось спросить:– Почему это ей можно, а мне нет?Надан сказал:– Потому что она Альниньо.Я не знала, что такое Альниньо. И существует ли оно вообще.Глядя на Руди, можно было предположить, что он тоже не знает. Это было больше похоже не на имя, а на название биологического вида, племени, секты, тайного общества, но я не была членом никаких организаций и даже в церковь давно не ходила. Беттине, наверное, показалось, что это какая-то льгота или привилегия, какой-то исключительный статус, раз можно курить, а мне было неудобно, я была уверена, что назревают скандал, слезы и вооруженная борьба, которой всегда чревато чересчур официальное общение. Кроме того, именно Беттина была виновата в утреннем несчастье с попугаем; нам об этом уже прожужжали все уши и даже заставили поглядеть на пустую клетку, в которой попугай, правда, не сидел ни минуты, потому что был не в себе, когда она его принесла из магазина, и в ужасе удрал в комнату, забился под двуспальную кровать и вылезал оттуда исключительно по ночам, чтобы поесть, пока все спят. Утром Беттина открыла окно, не подумав, что он может вылезти из-под кровати еще и для того, чтобы улететь, а он вылез и улетел. Надан уже несколько раз повторил:– Из-за твоего дурацкого проветривания мои восемьсот марок вылетели в окно.Это был его попугай, хотя совершенно непонятно, зачем ему понадобился попугай, тем более что Надан вообще-то старался избавиться от всего, что не представляло для него крайней необходимости, а ведь даже не такие аскеты, как он, признают, что попугаи – это как раз то, без чего человек обойтись может, если, конечно, он не хочет выбросить или выпустить в окно восемьсот марок, которым он, будучи студентом, мог бы найти другое применение.Так вот, открыв утром окно, Беттина весь день чувствовала себя виноватой. Было уже около семи вечера, и я думаю, ей изрядно надоело сидеть, выслушивать упреки и ощущать свою вину вместо того, чтобы на своей собственной кухне закурить свою собственную сигарету.И сейчас Беттина очень хотела бы знать, что это еще, скажите, пожалуйста, за Альниньо. Я попыталась поймать взгляд Руди, потому что мы могли бы в последний момент встать и уйти, но Руди был слишком хорошо воспитан для подобного бегства. Возможно, ему тоже было интересно узнать, что же такое Альниньо. Надан некоторое время подумал, глядя на кухонный стол, с которым его теперь связывало общее будущее, и сказал:– Альниньо – это чуть ли не самое страшное, что может случиться с мужчиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11