– Аль у меня своего ума нет, что у Варвары пойду занимать? Потому спросила, что сердце об тебе болит, – время у тебя такое, молодое, знаю, что и погулять, и повеселиться хочется... Да разве ж я против? Лишь бы человек был хороший да честь свою девичью не замарала. Об этом только и беспокоюсь...
Надька вдруг расплакалась, уронила голову на край кровати, затряслась вся. Анна Матвеевна стала гладить ее по волосам, встревоженно спросила:
– Да ты что, дочка? Ай беда какая стряслась?
– Замучила меня Варвара, маманя! – почти прокричала Надька. – Каждый день поедом ест – то ей не так, другое не эдак. Как только не обзывается – и неряха, и проститутка, и всякими другими словами, даже матом иногда... Как погулять соберусь, сразу какую-нибудь работу находит – или полы вымой, или в магазин сходи, или с Любкой возись. Не могу я больше, маманя! Разрешите уйти от нее. На одном хлебе сидеть согласна, все лучше будет, чем так жить.
Анна Матвеевна гладила волосы дочери, и слезы Надьки, ее полудетское горе отозвались в ней так, словно это была ее боль и ее надо было как-то унять, успокоить. Не сразу нашла Анна Матвеевна, что сказать дочери.
– Ну, вытри слезы, доченька, давай вместе пораскинем, как быть. Сколько у вас стипендия будет на этот год?
– Двадцать девять рублей, – все еще всхлипывая, сказала Надька и с надеждой подняла на мать глаза.
– А как с квартирами в Уфе, знаешь?
Надька помотала головой.
– Варвара пятнадцать рублей платила, когда от дядьки Егора ушла, – сказала Анна Матвеевна. – А нынче, пожалуй, еще больше берут. Да ведь и на квартире стоять не мед – надо и хозяйке угодить, и того нельзя сделать, и этого. А тебе ж еще и приодеться надо – ты молодая, не дурнушка, тебе негоже кой в чем ходить... Вот и прикинь, сколько от твоих двадцати девяти рублей останется. А нам сейчас помогать тебе – сама видишь, какие дела, много посылать не сможем. Когда-то я еще встану, да и доктора говорили – нельзя мне больше тяжелой работы делать. А из отца работник – сама знаешь, какой. С Варварой трудно жить, сама понимаю – да делать-то что? Сейчас тебе хоть за квартиру не платить, и стол общий – все дешевле. Подумай-ка... Если можешь – потерпи немного. Я еще Варваре наказ сделаю, чтобы она к тебе не придиралась. А на сухой корке сидеть в твои-то годы – самое распоследнее дело. Желудок себе испортишь – всю жизнь потом маяться будешь. Крепись уж, дочка. А потом посмотрим. Как встану на ноги, смогу сама с хозяйством управляться – тогда уйдешь от Варвары, я тебя не оставлю без помощи.
Говорила Анна Матвеевна – и в эту минуту сама верила, что так все и будет – встанет она, и Надьку без помощи не оставит, и Олюшку на ноги подымет. Но кончилась эта минута – и от надежды ничего не осталось, и она сразу почувствовала усталость от долгой речи. Надька заметила это и сказала, вытирая слезы и шмыгая носом:
– Ладно, маманя, все сделаю так, как вы скажете. Только лежите спокойно и не волнуйтесь, поправляйтесь скорее. Это я так разревелась. Перед отъездом облаяла меня Варвара самыми последними словами, я всю дорогу в тамбуре стояла и плакала, обидно уж очень... Вам ничего не надо принести?
– Нет, иди, касатка, погуляй.
В этот день все было спокойно. Ирина не показывалась, только громче обычного гремела посудой да вдруг ни с того ни с сего нашлепала девчонок и накричала на них. Надька еще заглянула, вечером, как обычно, пришел Михаил Федорович, недолго сидел, курил и рукой дым отгонял, чтобы в окно шел. Тихий и спокойный был вечер.
А на следующее утро вошла хмурая, неласковая Ирина, принесла поесть. Анна Матвеевна взглянула на ее лицо, поняла – и сегодня быть слезам.
– Сядь-ко, Иринушка, отдохни.
– Не до отдыха мне, маманя. Перестирать еще надо все.
– Девки постирают.
– Да нет, мне детишкам надо побыстрее.
Ирина глаза прятала, взглянуть прямо не смела.
– Али ехать нужно? Так поезжай, ты и так уже задержалась здесь, – торопливо сказала Анна Матвеевна, чтобы Ирина не начала оправдываться.
– Волей-неволей ехать надо.
– Петро приказал, что ли? Или на работу надо уже?
– Да что мне этот кобелина, указ, что ли? – сразу взвилась Ирина. – Плевала я на его приказы. И на работе договорилась, что, если первого августа не приеду, еще на месяц отпуск продлят. Не потому еду...
У Ирины давно уже слезы в глазах стояли, но она все крепилась, а тут не выдержала, заплакала, вытирая слезы концом платка.
– Беременная я, маманя. Должно быть, два месяца уже, а то и два с половиной. Аборт надо делать.
– Опять! – охнула Анна Матвеевна.
– Опять, – зло сказала Ирина. – Скоро и счет уже потеряю, сколько их у меня было. Изрезали уже всю. А этому обормоту хоть шаром покати. Прошлый раз, как выпил, так и полез на меня, а времени-то всего неделя прошла после аборта, у меня еще крови столько шло, что еле вату успевала менять. Такое зло тогда взяло меня – двинула ему кулаком да прямо в глаз попала. Дней десять потом с синяком ходил. Он как взвился, еле штаны натянул, оделся – и ходу. Говорит: не хочешь спать со мной, так я другую найду, посговорчивее. Я, мол, мужчина, без этого не могу и так уже десять дней постничаю. Хлопнул дверью и ушел, всю ночь где-то валандался.
– Ай нашел кого?
– А кто его знает? Что я, следить за ним буду? Утром пришел как побитый, прощения просил. Да что мне его прощение? Потом опять то же началось. Мне уже вместе с ним и в кровать ложиться противно. Сделал свое дело – и к стенке, давай храпеть, как скотина какая-то.
– Зачем же так, дочка?
– А вы меня, маманя, не укоряйте и не уговаривайте, – жестко сказала Ирина. – Я тут сама разберусь. А ехать мне сейчас позарез нужно – здесь мне аборт делать нельзя, там у меня внутри что-то ненормально стало, к опытному врачу надо, а то в Давлеканове и искалечить могут. Да после этого я долго еще не работница, за самой ходить надо... Завтра с утра и поеду. Девчонки пока сами управятся, а там опять Устинья поможет. А если нет – так вы сразу напишите, я приеду. Один черт, эта ребячья визготня у меня все время в ушах звенит, даже чудиться стало. А этот потаскун всегда себе какую-нибудь найдет, я ему для этого дела и не очень-то нужна. А Варваре напишите – знать я ее больше не хочу, чтобы не писала больше и не ездила ко мне.
Анна Матвеевна и сказать ничего не успела – Ирина одним духом выговорила все, повернулась и ушла. Звать ее назад, успокаивать – бесполезно было, сгоряча Ирина могла и не такого наговорить.
Анна Матвеевна вздохнула и задумалась.
На следующее утро Ирина с детьми уехала. На прощанье она разревелась как-то совсем уж по-детски, взахлеб. Обцеловала все лицо матери, руки ее – исхудавшие, пожелтевшие, страшные в своей восковой неестественной неподвижности. Глядя на нее, заревели и девчонки, полезли к бабушке – и тут уж никакая выдержка не помогла, Анна Матвеевна запричитала в голос, Михаил Федорович силой оттащил Ирину от кровати, Гришка увел девчонок, Надька и Верка еще раньше не выдержали этой сцены, выбежали из комнаты, закрывая лица руками.
Когда услышала Анна Матвеевна цоканье подков и стук колес – темнеть начало в глазах, и сердце билось неровно, толчками, и она со страхом думала – вдруг остановится?
Вошел Михаил Федорович, сел рядом, взял ее руку – и от этого сразу легче стало Анне Матвеевне. Она с трудом повернулась на бок, прижалась лицом к его руке – и наплакалась вволю, а Михаил Федорович сидел рядом, молчал, легонько поглаживал другой рукой исхудавшее плечо Анны Матвеевны.
12
И еще месяц прошел.
Анне Матвеевне было ни лучше, ни хуже – боли даже как будто меньше стали, или она просто притерпелась к ним. Но худела все больше, ела чуть-чуть – от еды воротило ее, через силу сметану и яйца могла есть, а от одного запаха мясного начинало тошнить.
Михаил Федорович все время с пчелами возился, всю тяжелую работу по дому Гришка делал; и девчонкам доставалось, но они как-то ухитрялись еще и в колхозе на уборке поработать – все на трудодни что-то получат, урожай хороший был, не то что прошлый год, когда чуть не впроголодь сидели. Заглядывала и Устинья – хлеб испечь, одежонку залатать.
Анна Матвеевна становилась все молчаливее, подолгу задумывалась – так, что и не слышала, как окликали ее. А спроси ее – о чем думает? – и не сумела бы ответить. Были это какие-то неясные воспоминания, их даже и воспоминаниями назвать нельзя – что-то бесформенное, расплывчатое, о чем и сказать определенно трудно – было это или не было.
Варвара из Крыма письмо прислала. Извинялась, что приехать не могла, писала, что скучно там и дорого все, а красоты хваленой и в помине нету – везде люди толкутся, на пляже свободного места не сыщешь, а загорать ей нельзя – в первый же день с непривычки обгорела так, что вся кожа волдырями вздулась.
Невесело стало от этого письма Анне Матвеевне, и в который уже раз задумалась она о Варваре – что за человек такой в их роду, откуда появился? Везде только плохое видит, всегда жалуется на что-нибудь, всегда чем-то недовольна, к людям доброты никакой нету – почему? И сейчас вот – поехала в места, куда все люди рвутся, которые красотой своей на весь мир прославились, море там, солнце весь день, горы – жить бы да радоваться, если уж возможность такая выпала, а ей опять все не так. Да где же те места и те люди, с которыми ей хорошо-то было бы? Часто удивлялась Анна Матвеевна на свою дочь, понять не могла – как можно так жить? Ведь люди-то кругом почти все хорошие, тех, что с умыслом злые и недобрые, разве что одного из сотни найдешь, – ей-то, Варваре, почему все так плохо кажется? Ну ладно, некрасивая, да ведь и не урод – мало ли есть таких некрасивых, которые за всю жизнь ни одного плохого слова людям не сказали? Что она с этой красотой-то делала бы? Муж хороший, добрый, квартира в городе, работа легкая, не грязная, сама здорова, а что еще нужно – и сама не знает.
От таких мыслей Анна Матвеевна расстраивалась и думала о Варваре, пожалуй, больше, чем о ком-либо из своих детей. Еще расстраивалась, что Колюшку не могла вспомнить, а фотокарточки его не было. Помнила его только мертвеньким – раздутое посиневшее лицо, все словно искореженное и перекосившееся. Как только это видение вставало перед Анной Матвеевной, она старалась поскорее забыть об этом, начинала думать о чем-нибудь другом, приятном. Но Колюшка иногда снился ей по ночам – все то же посиневшее лицо, выпученные глаза, и ручки к ней протягивает, зовет: «Мама!» От этих снов Анна Матвеевна стонала и быстро просыпалась от какого-нибудь движения – все ее тело покрылось пролежнями, и повернуться с боку на бок без боли она уже не могла. Долго потом еще продолжалось сильное сердцебиение, пот на висках выступал, и Анна Матвеевна боялась заснуть – вдруг опять Колюшка явится? На вопросы же Михаила Федоровича – почему стонет во сне, мечется – отмалчивалась. Не хотела бередить давнюю рану. Михаил после рождения Варвары и Ирины совсем было мрачным стал – все девки и девки, а ему сын нужен, помощник в делах и будущий наследник. Анна Матвеевна уже и к бабке Настасье в Никольское ходила, чтобы заговорами как-нибудь помогла. И когда родился Колюшка, Михаил чуть не растаял от радости. Подарков ей наделал, дня три хмельной ходил, угощал каждого встречного-поперечного, всем говорил: «Выпьем за сына моего!» Мальчик был крупный, рос хорошо. Когда Михаил на фронт уходил. Колюшке восемь месяцев было. Прощаясь с ним, Михаил всех от колыбельки услал, минут двадцать был один с мальчиком. Когда вышел, Анна Матвеевна перепугалась – таким странным, сурово-торжественным было его лицо, и следы слез явственно в глазах стояли. И последние слова, что он сказал ей на прощанье, были:
– Пуще глаза сына береги. Он – опора наша.
Поклялась ему в этом Анна Матвеевна – и не сберегла. Когда умер Колюшка, Анна Матвеевна долго боялась написать об этом Михаилу. А написала – Михаил два месяца молчал, на письма не отвечал. Отчаявшаяся Анна Матвеевна написала командиру части, и вскоре Михаил ответ прислал. Ни слова упрека в нем не было, видно, что Михаил каждое слово мусолил, прежде чем на бумагу положить. В конце такие слова были: «Детей береги. Для них ведь только и живем». Прочитала это Анна Матвеевна – и словно вся боль Михаила в нее вошла, зажала – и не отпускает. Долго еще виноватой себя чувствовала. И за девчонками смотрела так, что соседи только головой качали. И выросли Варвара с Ириной крепкими, здоровыми. Ирина стала сдавать только за последние год-два, аборты да Петро замучили. Да и все остальные как на подбор. Гришке никто не даст его четырнадцати – шестнадцать, а то и семнадцать.
В начале сентября уехали Верка с Надькой, и в доме снова постоянно хозяйничала Устинья. Первое время, когда Анна Матвеевна слышала ее шаги на кухне, приказания, которые отдавала Устинья Гришке и Олюшке, так тяжело ей становилось, что хоть кричи. И временами такая лютая злоба охватывала Анну Матвеевну, что она боялась – войдет сейчас Устинья, посмотрит на нее, все поймет и уйдет из дома. И Анна Матвеевна отворачивалась к стене.
И как-то сразу хуже стало ей. И шишка на животе стала заметнее, и боли усилились – все чаще приходила Люся и делала уколы.
До середины сентября погода стояла сухая, теплая, настоящее бабье лето, а потом зарядили дожди, и шли они весь оставшийся сентябрь и в начале октября тоже.
В середине октября Анне Матвеевне стало совсем плохо. Уколы уже не помогали, она тихо стонала и совсем почти перестала есть – постоянная тошнота при виде пищи усиливалась еще больше. К вечеру она стала терять память, заговаривалась. Однажды, увидев входящего Михаила Федоровича, Анна Матвеевна пристально посмотрела на него и спросила:
– Егор, это ты?
И лицо ее сразу просветлело. От этого взгляда у Михаила Федоровича захолодило между лопатками – так страшно было это радостное просветление на лице Анны Матвеевны, ее улыбка. А Анна Матвеевна продолжала тихим голосом:
– Давненько я не видела тебя, Егорушка. Хоть ты и не любишь, чтобы я тебя так называла, но ты уж не сердись, очень я рада снова видеть тебя... Постарел ты, братик, и волосы почти все седые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19