– И это ошибка – если задним числом.
– Конституционная монархия, – сказал Артур, – прекрасна в мирное время. В мирное время не стоит беспокоиться о торговом балансе и тому подобном, нам подавай соколиную охоту. А военное время – совсем другой коленкор. Вот когда мы нужны. Вспомните осаду Андорры. Мы же были великолепны. Ланселот в замке, возглавляет оборону. Бесподобен, как водится. Видели б вы его на бастионах – как он швырялся в осаждающих ульями. Он обожает швыряться ульями в осаждающих. Разумеется, мы проиграли.
– А кто облажался? – спросил сэр Кэй. – Уайтхолл. Гражданские. Мы проигрываем войну.
– Да уж явно не выигрываем. Меня так и подмывает заглянуть в Пророчество Мерлина и посмотреть, как все обернется.
– Я думал, Пророчество Мерлина уже дискредитировано.
– Разумеется, – сказал Артур. – Дискредитировано. Целиком и полностью опровергнуто. Не представляет ни малейшего научного интереса. Его происхождение в клочьях. О каком именно Пророчестве Мерлина вы говорите?
– А их больше одного?
– Есть то, которое Гальфрид Монмутский послал Епископу Линкольнскому, – сказал Артур. – Знаменитое. И есть подлинное.
– Существует второе Пророчество Мерлина?
– Существует.
– И у вас оно есть?
– Есть.
– А откуда вы знаете, что ваше – подлинное?
– Вы забываете, – сказал Артур, – что я был знаком с Мерлином. А Гальфрид Монмутский – нет. Если вы – такой же знаток пророческих повадок, как я…
– Да ни боже упаси, – сказал сэр Кэй. – Я в замешательстве.
– А сколько еще замешательств впереди, – сказал Артур. – К примеру: если я руководствуюсь Пророчеством, то есть читаю Пророчество как историю, хотя история еще не свершена, тогда для меня будущее – переопределено, а этого я не желаю. Все дело в благоразумном использовании Пророчества, разве не ясно? Нужно использовать его, а не быть используемым им.
– И все же, – сказал сэр Кэй, – если это действительное, подлинное Пророчество, от него трудно отмахнуться, как мне кажется.
– Это немалое искусство, – сказал Артур. – Игнорировать советы, я имею в виду. Некоторым так и не удается им овладеть.
– А можно посмотреть? – спросил сэр Кэй. – Этот… э-э… документик?
– Некоторые не верят, пока не увидят что-то собственными глазами, – сказал Артур. – Некоторые видят собственными глазами, но все равно не понимают, что видят. А некоторым их король что-то говорит, но они все равно желают это что-то увидеть собственными глазами.
– Я сглупил, – сказал сэр Кэй.
– Да, – сказал Артур.
Ланселот в единоборстве с Черным Рыцарем.
Латы Черного Рыцаря – из черных пластин с серебряной гравировкой. Ланселот оделяючи его мощным ударом в плечо.
– Сдаетесь, сэр?
– Боже упаси, – сказал Черный Рыцарь.
– Не соблаговолите ли тогда немного передохнуть?
– Вы не рыцарь, а воплощенная любезность, – сказал Черный Рыцарь. – Да, небольшая передышка мне бы не помешала.
Двое усемшись вместе, шлемы сняты; преломивши кус перченого бри с краюхой грубого помола.
– С моей точки зрения, – сказал Черный Рыцарь, – вся проблема – в России.
– Мало ли что говорят, – ответил Ланселот. – Поживем – увидим.
– По моим ощущениям, Германия намерена затеять русскую кампанию.
– Когда?
– Они подтягивают войско к границам, как я слышал.
– Надежна ли ваша информация?
– Как и все, что можно получить на моем уровне, – сказал Черный Рыцарь. – Получше того, что пишут в газетах, похуже того, что циркулирует в министерствах. Нам, простым рыцарям, не докладывают. Вы же, с другой стороны, имеете доступ к самому королю.
– Имел, – сказал Ланселот. – Теперь уж нет. Артур меня, наверное, по-прежнему любит, но бог знает – я не виделся с ним вот уже несколько месяцев. Все дело в Гвиневере.
– Слыхал, – сказал Черный Рыцарь. – Повсюду передавали. В смысле общественного интереса это чуть ли не затмевает войну.
– Вот были времена… – сказал Ланселот. – Все заводили интрижки в пристойном спокойствии. Прелюбодеяние считалось делом частным, о нем беспокоились одни принципалы. А теперь и французскую галошу не надеть – тобою тут же оклеят все заборы на стройплощадках.
– Знавал я одну девушку в Греции, – сказал Черный Рыцарь. – И чах по ней до самых глубин моей души.
– Греция? Никогда не бывал. Остров, не так ли?
– Много островов. Иисусе милостивый, она лишила меня всех остатков спокойствия. Не пришелся я ей по нраву, ибо черен был.
– Но вы и сейчас черны, – сказал Ланселот. – Черны, однако симпатичны.
– Там, откуда я родом, – сказал Черный Рыцарь, – все черные. Куда ни глянь. Белых людей считают уродами природы. Коровы завидят на улице белого человека – сразу ядовитый кустарник рожают.
– И что это за страна?
– Дагомей.
– Не знаю такой. Как там кормят?
– Неплохо. Матушка, бывало, готовила мне пирог с маниокой – так он мне снится до сих пор.
– А в этой стране, иногда кажется, единственная статья экспорта – сплетни. Приходится защищать свою репутацию железной рукой.
– Мне вот всегда интересно, – сказал Черный Рыцарь, – как именно пресса разыграет все это, когда меня уже не станет.
– А я некоторое время назад принял меры, – сказал Ланселот. – Посидели с парнем, который клепает некрологи для «Таймс». Зовут Хакетт, довольно милый оказался человек.
– Изобретательно.
– «Хакетт, – сказал я ему, – если что-то вообще имеет смысл делать, лучше делать это хорошо». Он, похоже, согласился. Нервный человечек, дерганый – я и не понял, почему его так колотило. Наконец он спросил, не буду ли я так любезен убрать со стола булаву. Мы сидели в пабе «Агнец и Стяг», и булаву я положил на стол – только что с поля, сами понимаете, она была еще немного в крови. «Ну что ж, куда-нибудь я ее уберу», – согласился я. «Будьте так добры», – сказал он. Я оглянулся, не найдется ли где колышка ее повесить. На всем дворе – ни кола. И вот я воткнул ее в мужской уборной, прямо в угол. Моя вторая любимая булава. Я сказал себе: «Готов лошадь поставить, какой-нибудь мерзавец непременно ее с кровью вырвет», – пардон за каламбур.
Ну вот, Хакетт несколько успокоился, а он уже второй джин допивал, хочу заметить, и я объяснил ему всю диспозицию. Дело не в том, сказал я, что я в каком-то особом восторге от своей жизни; жизнь как жизнь, свои плюсы, свои минусы, бывают периоды опустошенности духа. Но, сказал ему я, и здесь возникло непредвиденное осложнение, ибо я поймал себя на том, что пущей выразительности ради колочу кулаком по столу, а в кулаке зажат довольно внушительный кинжал. Сам не знаю, зачем, – должно быть, привычка, – и я уже прорубил в столе дыру. Поэтому я подтянул к нам другой стол, потеснив с него парочку дуболомов-выпивох, и нечаянно задел Хакетта – он весь облился джином, поэтому я заказал нам еще по разу и стал вспоминать, на чем остановился. Хакетт спросил, не возражаю ли я, если он сходит протелефонировать супруге. Я ответил, что возражаю.
– Вы были с ним суровы.
– Еще как. Я сказал ему, что жизнь моя хоть и была во многих отношениях похожа на жизнь многих других, но в других отношениях на них довольно себе непохожа. А именно, в силу любопытных обстоятельств моего рождения, в силу моего сословия и всей моей истории. После чего я объяснил ему про рыцарство, – более-менее, разумеется, в сокращенном виде, – внушил какое-то представление о моем отрочестве, просветил в вопросах социологии королевства моего папочки и нескольких стран, в которых я обитал, уже покинув отчий дом, вкратце обрисовал искусство ведения войны (весьма эскизно, должен сказать, ибо мне совсем не хотелось на него столько вываливать, чтоб он надорвался, унося) и перечислил свои основные подвиги, начиная с семи лет. Он довольно лихорадочно все это записывал, и заметки его были чертовски превосходны – в интересах соблюдения точности я его заставлял прочитывать их мне вслух примерно каждые четверть часа.
– Так и надлежит.
– Я тоже так думаю. О Гвиневере (или каких-либо иных дамах) не упоминал я вовсе, ибо таким подробностям, я полагаю, не место в пристойном мемориале. Я сказал ему, что мне известно: фотографии, сопровождающие, как он их называл, «некры» в его газете, печатаются на одну, две или же три колонки, – и сообщил, что предпочел бы трехколоночную. По этому случаю я снабдил его одним очень хорошим снимком, не так давно сделанным весьма недурным специалистом, практикующим в Садах Радости. За что Хакетт был очень благодарен, как и за то время, что я согласился ему уделить. С чем он и удалился, обильно и красноречиво выражая свое восхищение и уважение.
– Чертовски здорово.
– Короче говоря, – сказал Ланселот, – могу сказать, что прессой управлять не так уж трудно, если проявлять определенную долю интеллектуального упорства. А булаву мою тогда действительно сперли.
– Провалиться мне на месте, если вы этого не предвидели.
– Сэр Рыцарь, – сказал Ланселот, – я был бы не прочь иметь вас в нашем лагере.
– Я скорее свободный ландскнехт, – сказал Черный Рыцарь, – по темпераменту. Однако вы – рыцарь столь доблестный и достойный, а кроме того свели мы с вами такое чудное знакомство, что я б не отказался встать под ваши стяги.
– Что ж, – сказал Ланселот, – мне тоже мнится, что вы человек редкий, доблестный, покладистого нрава и хороших манер, и мне будет неимоверно приятно включить вас в наши почетные списки.
– Стало быть, дело сделано, – сказал Черный Рыцарь, и они оба поднялись на ноги и сжали друг друга в объятьях, и слезы хлынули из очей их, и оба они рухнули наземь в забытьи.
Лионесса дремлючи под деревом, одно колено воздето.
Лейтенант расстегиваючи на ней сорочку.
Лионесса шевельнумшись во сне. Рукою прикрымши голову.
Лейтенант расстегнумши на ней ремень.
– За это я выигрывала кубки, – сказала Лионесса. – Серебряные кубки.
– Кубки?
– Призы , – пояснила Лионесса. – Ты уверен, что в силах?
Лейтенант усемшись, опираючись спиной на дерево.
– Ты просто что-то, – сказал он.
– Мне нравится, когда завлекают чуточку покрепче, – сказала Лионесса. – Хотя должна признаться, парень ты видный и симпатичный.
– Иди ты.
– Можешь забрать мои нашивки.
– Боже праведный, – сказал он. – Не нужны мне твои дурацкие нашивки. И я знаю – говоря по всей строгости, клеиться к военнослужащим сержантского состава не полагается. Но я ж не ожидал, что это будешь ты.
– Младенец, – сказала Лионесса. – Я провела больше времени в очереди к полевой кухне, чем ты в армии.
– Весьма вероятно, – сказал Эдвард. – И карту я читать не умею, и в батальоне мне бы взвода не доверили, было б из кого выбирать. Но все равно некоторое время тебе придется провести со мной.
– Война большая, – сказала Лионесса. – Всем что-нибудь перепадет.
– У меня сложилось представление, – сказал Эдвард, – что в боевых подразделениях женщин нет.
– Я просочилась сквозь трещинки, – сказала Лионесса. – В других подразделениях тоже есть. Пока никто не жаловался.
– В списках ты значишься как санитарка.
– Я и есть санитарка. Помимо всего прочего.
– И каким же манером тебя, по-твоему, завлекать?
Эдвард протягиваючи ей белый цветочек клевера.
– Нет-нет-нет, – сказала Лионесса. – Это слишком робко, решительнее никак? У тебя что, нет шампанского?
– Шампанского нет.
– Тогда масла. Если хочешь, чтобы войска тебя поистине любили, делай вылазки и запасайся маслом. Картошка на обед была суховата.
– Да не хочу я, чтоб они меня любили. Меня вполне устроит, если они воздержатся от суждений еще на несколько недель. А тебе я могу дать коньяку.
Эдвард порымшись в вещмешке.
– Вот не думала, что придется подстегивать желторотого лейтенанта, – сказала Лионесса.
– А для чего еще нужны сержанты?
– Вероятно, спрашивать не стоит, но чем ты занимался раньше? То есть, до своей военной кафедры?
– И ты не будешь смеяться?
– И я не буду смеяться.
– Я был штукатуром.
– А это еще что такое?
– Это парень, который ляпает штукатурку на стену, а потом размазывает ее мастерком.
– Немалое, должно быть, умение.
– Да, некоторый навык требуется.
– А у тебя для простого трудяги неплохо язык подвешен.
– Спасибо. Слава богу, поучиться довелось – там и тут. Но образование никак не влияет на трудоустройство.
– А штукатуры устраиваются недурно?
– Одно из самых высокооплачиваемых ремесел. Тогда уж мне платили поболе, чем теперь.
– Не понимаю, с чего лейтенантам вообще роскошествовать. Их ведь пруд пруди.
– Это точно.
– Только в наших силах тысяч пятьдесят–шестьдесят.
– Если со всеми службами считать.
– И ни один пороху не нюхал. Все образованные.
– А я считаю, мне еще учиться и учиться.
– Ты, похоже, сообразительный. До некоторой степени. И кроме того, уже много чего знаешь.
– Как штукатурку класть, например.
– Я имела в виду другое соображалово. Коньяк.
– Сверхвыдержанный «Отар». Не сильно плохо.
– А еще есть?
– Еще можно найти.
– Поцелуй тебя поощрит?
– Поощрит к чему?
– Найти еще коньяку.
– Думаю, скорее да, чем нет.
Снова в вещмешок.
– Осточертела мне эта война, – сказал Эдвард. – К тому же я ее не понимаю. Какая-то совсем нехристианская.
– Они тоже христиане, – сказала Лионесса. – Католики и протестанты, совсем как мы.
– Чего ж тогда мы с ними воюем?
– Они безумцы. А мы нормальные.
– Откуда мы знаем?
– Что мы нормальные?
– Да.
– Вот я нормальная?
– По всем признакам.
– А ты – ты себя считаешь нормальным?
– Считаю.
– Ну вот видишь.
– Но ведь они себя тоже, наверняка считают нормальными, нет?
– Мне кажется, они знают. В глубине души. Что они ненормальные.
– И каково же им тогда?
– Наверняка ужасно. Воевать с удвоенной яростью, дабы опровергнуть то, что они сами знают. Что они ненормальные.
– Умно, ничего не скажешь, – сказал Эдвард. – Не удивлюсь, если ты права.
– Да, – сказала Лионесса, снимая сорочку. – Ляг со мной.
– От всего сердца согласен.
Гвиневера сказала:
– С меня уже довольно. Хватить сидеть тут и вышивать наволочки. Война не война, а уже май. Пойду праздновать весну и собирать цветочки.
– Но тут же у нас столица и правительство, – сказал Мордред. – Если вы нас покинете, с точки зрения конституции, мы лишимся руководства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12