Люди, которые во время диагностического интервью описывают себя как параноидных, нередко и относятся к данной категории (хотя пограничные и психотические параноидные клиенты также могут иногда говорить подобным образом, стремясь показать, что они знают жаргон, но делают это без всякого действительного внутреннего понимания того, что страхи заставляют их проецировать).
Мой талантливый и здоровый, но параноидный по характеру пациент был подчинен глубокому страху того, что я предам его в угоду моей потребности хорошо выглядеть в глазах других. Например, если коллега, который знал нас обоих, на собрании общества высказывал мне критику в его адрес, пациент был уверен, что я каким-то образом передам наше соглашение. (При этом, чувствуя в переносе причиненную боль, он не отказывался пожаловаться на меня, так что некоторые из моих коллег довольно критически относились к моей работе с ним.) Еще до того, как пациент оказался способен осознать свой страх как проекцию его собственной – слишком ненавистной – потребности в принятии и восхищении, в сочетании с проекцией и отреагированием его защитного критицизма, он был готов понять, что мог приписать мне нечто, чего я не заслуживала.
Потребность параноидной личности овладевать расстраивающими чувствами путем проекции влечет за собой использование необычной степени отрицания и его близкого родственника – реактивного формирования. Все человеческие существа проецируют. И действительно, всеобщая склонность к проекции составляет основу для переноса, процесса, делающего возможной аналитическую терапию. Однако параноидные личности делают это в контексте сильного стремления не признавать выводящие из равновесия отношения. Поэтому мы сталкиваемся с процессом, совершенно отличным от проективных операций, в которых отрицание не столь тотально. Фрейд (1911) объяснял паранойю, по крайней мере, ее психотический вариант, посредством успешного неосознанного действия реактивного формирования (“Я вас не люблю; я ненавижу вас”) и проекции (“Это не я ненавижу вас – это вы ненавидите меня”).
Это лишь одна из нескольких возможных форм, в которых параноидный человек предстает в психологическом пространстве и которая запускает параноидный процесс, что может казаться весьма далеким от обычных, по-человечески более понятных отношений (Salzman, 1960b). Исследуя данную тему, Карон (Karon, 1989) обобщил способы, которыми параноидный человек с бредом может справляться с желанием близости с человеком своего пола:
“Рассматривая различные пути, которыми можно опровергнуть чувство “Я его люблю”, получаем множество типичных видов бреда. “Я не люблю его, я люблю себя” (мегаломания). “Я не люблю его, я люблю ее” (эротомания). “Я не люблю его, она любит его” (бредовая ревность). “Я не люблю его, он любит меня” (проецирование гомосексуальности, вызывающее бредовую угрозу гомосексуальности). “Я не люблю его, я ненавижу его” (реактивное формирование). И, наконец, наиболее обычное проецирование бредовой ненависти: “Он ненавидит меня, следовательно, это позволяет мне ненавидеть его (если я ненавижу его, я не люблю его)”.
Повторю вновь, что чрезвычайная сложность в работе с параноидными личностями связана с тем, насколько велик и извилист путь от их основных аффектов до защитных видоизменений, направленных на овладение ими.
Объектные отношения при паранойе
Клиническая практика предполагает, что ребенок, выросший параноидом, страдал от серьезных поражений ощущения собственной действительности (силы); точнее, он подвергался повторяющемуся подавлению и унижению (Will, 1961; Tomkins, 1963; MacKinnon & Michel, 1971). В семье Даниэля Пауля Шребера, из сообщения которого о параноидных психозах Фрейд (1911) вывел теорию паранойи, отец был доминирующим патриархом и требовал от сына соблюдения сурового физического режима, предназначенного для того, чтобы сделать ребенка выносливым (Niederland, 1959)*. В основе формирования параноидного человека обычно лежит критицизм, наказание, зависящее от каприза взрослых, которых никак нельзя удовлетворить, а также крайняя степень унижения.
Тот, кто воспитывает детей, становящихся впоследствии параноидами, также часто учится на примере. Ребенок может наблюдать подозрительное, осуждающее отношение со стороны родителей, которые подчеркивают, что члены семьи являются единственными людьми, которым можно доверять. Это парадоксально, с точки зрения их насильнических качеств и объективно более доброго мира школы и окружения. Параноидные личности пограничного и психотического уровней, как правило, выходят из жестокого дома, где в семейных отношениях критицизм и высмеивание преобладают или где один ребенок, будущая жертва паранойи, является козлом отпущения – мишенью для ненависти членов семьи и проецирования качеств, в особенности тех, которые относятся к категории “слабость”. Пациенты, находящиеся в диапазоне невротик – здоровый, как правило, происходят из семей, где тепло и стабильность сочетались с задиристостью и сарказмом.
Другим вкладом в параноидную организацию личности является неподдающаяся контролю тревога (непараноидная) у человека, осуществлявшего первичную заботу о ребенке. Параноидный пациент в основном является выходцем из семьи, где мать была настолько хронически нервной, что брала с собой термос с водой всюду, куда бы она ни шла (у нее постоянно пересыхало во рту), и описывала свое тело как “цементный блок” – от накопившейся напряженности. Когда бы ее дочь ни пришла к ней со своей проблемой, мать либо отрицала ее, потому что она не могла вынести еще одно дополнительное переживание, либо представляла ее катастрофически, потому что не могла контеинировать тревогу дочери. Кроме того, матери было трудно провести разграничительную линию между фантазией и поведением и, следовательно, она сообщала своему ребенку, что мысли эквивалентны поступкам. Дочь получала сообщение, что ее личные чувства – любви или ненависти – обладают опасной силой.
Например, однажды моя взрослая пациентка сказала своей матери, что в ответ на произвол своего мужа она бросила ему вызов. Ее мать сначала утверждала, что дочь не понимает собственного мужа: он преданный муж, и она навоображала себе все его неприятные качества. После того, как моя пациентка с аргументами в руках продолжала настаивать, мать призвала ее быть осторожной, так как муж может побить или бросить ее, если его спровоцировать (ее саму муж сильно бил, а потом бросил). И когда моя пациентка продолжала выражать свой гнев по поводу его поведения, мать стала умолять подумать о чем-либо другом, чтобы ее отрицательные мысли не ухудшили бы еще данное положение вещей. Эта благонамеренная, но сильно нарушенная мать, не имевшая комфорта в юности, оказалась неспособной обеспечить себе комфорт и впоследствии. Ее пропитанные тревогой советы и ужасные предсказания, сделанные в годы, когда происходило формирование дочери, воплотились в страхах девочки. Моя пациентка, таким образом, могла утешить себя только путем решительной трансформации своих чувств. Когда я начала работать с ней, она уже была знакома с некоторыми терапевтами, которые были поражены ее бездонной нуждой и безжалостной враждебностью. Все они представляли ее как параноидную пациентку психотического или низкофункционального пограничного уровня. Ее способность рассказывать мне о взаимодействиях, подобных описанным, и оценивать, насколько деструктивными были они на протяжении всей ее жизни, проявилась только после многих лет терапии*.
В предыдущем примере искаженного материнского реагирования можно обнаружить несколько различных зачатков паранойи. Во-первых, в данном случае не находили подтверждения как реальность, так и нормальные реакции пациентки на нее, что вызывало скорее страх и стыд, а не ощущение, что тебя поняли. Во-вторых, моделировались отрицание и проецирование. В-третьих, возбуждались примитивные фантазии всемогущества, которые ложились в основу диффузного и непреодолимого чувства вины. И, наконец, взаимодействие вызывало дополнительный гнев, не разрешая первоначального стресса, тем самым увеличивая замешательство пациентки относительно основных чувств и восприятий. В ситуации, подобной этой, когда человек неявно подвергается оскорблению (в данном случае выглядевшее как непонимание, неспособность совладать с чувствами, угрозы), он в какой-то момент должен почувствовать себя еще тяжелее, чем сначала. Но подобные реакции могут быть расценены как неблагодарность и злость, поскольку оскорбляющая сторона только пыталась помочь.
Эти виды затуманивающих мозги трансакций находят многочисленные повторения во взрослых взаимоотношениях параноидных личностей. Их интернализированные объекты подрывают и самого параноидного человека, и того, с кем он вступает в отношения. Если первоначальным источником знаний для ребенка является воспитатель, который сам глубоко нарушен и примитивно защищается, который, оставив попытки почувствовать безопасность или значимость, использует слова не для выражения истинных чувств, а для манипулирования, то последующие взаимоотношения ребенка с людьми не могут быть ненарушенными. Напряженные потуги параноидной личности понять, что же происходит “на самом деле” (Shapiro, 1965), в этом свете вполне понятны, так же как и замешательство, беспомощность и чувство отчуждения, возникающее у людей, общающихся с параноидными друзьями, знакомыми и родственниками.
Конечно, тревога матери не является единственным фактором, повлиявшим на психологию этой женщины. Если бы рядом с ней находились какие-либо значимые лица, осуществляющие заботу, способные к общению в подтверждающей манере, ее личность, возможно, не развивалась бы по параноидному пути. Однако отец молодой женщины, прежде чем оставить семью, когда дочь стала подростком, был ужасающе критичным, эксплозивным и не уважающим границы. Тенденция параноидной личности нападать, а не терпеть тревогу, связанную с ожиданием неизбежного дурного обращения (“Я сражу тебя прежде, чем ты сразишь меня”), является другой хорошо знакомой и удручающей ценой подобного родительского отношения (Nydes, 1963). Присутствие пугающего отца и отсутствие людей, способных помочь ребенку пережить соответствующие чувства (не делая их еще хуже), составляет, согласно мнению многих терапевтов, успешно смягчивших ситуацию, общей основой воспитания паранойи (MacKinnon & Michel, 1971).
Вследствие их ориентации на проблему силы и тенденций к отреагированию, параноидные личности имеют некоторые качества, общие с психопатическими типами. Однако решающее различие состоит в их способности к любви. Даже при том, что они могут мучиться подозрениями относительно мотивов и стремлений тех, о ком осуществляют заботу, параноидные индивиды способны к глубокой привязанности и к продолжительной верности. Несмотря на преследование и неприятие, которое они испытывали со стороны тех, кто о них заботился в детстве, очевидно, что в их ранней жизни было достаточно участия и последовательности, чтобы у них сформировалось чувство, что о них заботятся. Результаты подобных отношений и делают возможным проведение терапии в эмпатическом ключе – несмотря на все их грубые искажения, антагонизм и ужасы.
Параноидное собственное “Я”
Главным полярным противоречием сэлф-репрезентаций параноидных характеров является импотентный, униженный и презираемый образ собственной личности, расположенный на одном полюсе, и всемогущий, оправдываемый и торжествующий – на другом. Напряжение между этими двумя образами затопляет их внутренний мир. Кошмарно, но ни одна из позиций не дает какого-либо утешения: страшная жестокость и презрение преследуют слабую сторону полярности, тогда как сильная сторона влечет за собой неизбежное следствие действия психологической силы, а именно – уничтожающее чувство вины.
Слабая сторона полярности проявляет себя в той степени страха, с которой постоянно живут параноидные личности. Они никогда не чувствовали полной защищенности и всегда тратили неизмеримое количество своей эмоциональной энергии на отслеживание признаков угрозы окружения. Грандиозная сторона проявляет себя в их “зацикленной на себе” установке: все случающееся имеет какое-то отношение к их личности. Это наиболее очевидно на психотическом уровне паранойи, когда пациент полагает, например, что он является личной целью международной шпионской организации или принимает тайные сообщения о начинающемся конце света во время теленовостей. Однако я также слышала о пациентах, многого достигших и ориентированных на реальность, которые размышляют о том, свидетельствует ли тот факт, что кто-то сел на их обычный стул, о наличии заговора с целью извести и унизить их. Между прочим, на диагностическом интервью такие пациенты часто не расцениваются как параноидные, и через несколько сессий терапевт может быть поражен возникновением организованного убеждения, что все происходящее с пациентом отражает значимость его индивидуального существования для других людей.
Мегаломания параноидных пациентов, бессознательная или явная, обременяет их невыносимым чувством вины. Если я всемогущ, то все неприятные вещи означают мой провал. Тесная связь между виной и паранойей интуитивно может быть понятна любому из нас, кто ощущал свою провинность и переживал в предчувствии возможного разоблачения и наказания. Я замечаю, что когда кто-нибудь из моих студентов с опозданием возвращает мне статью, он избегает встречи со мной, будто единственное, о чем я думаю, – это его проступок и планируемое мною возмездие. Женщина, которую я лечила и которая имела внебрачную связь, рассказывала со смехом, что однажды, ведя машину, она держалась за руки со своим любовником, но, увидев вверху полицейский вертолет, отдернула руку.
Сложной и мучительной проблемой для многих параноидных личностей является сочетание неясности своей сексуальной идентификации, тяги к однополой близости и связанная с этим озабоченность гомосексуальностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71