XII Господин Мерсье, прикрыв правый глаз и оставив открытым всевидящий левый, ругался сквозь зубы, смахивая с бювара табак, вывалившийся из плохо свернутой цигарки. Сельма сидела напротив него. Оливье стоял у окна с листом меловой бумаги в руке, загораживая широкими плечами пейзаж.— «Каковы бы ни были чувства, испытываемые нами в отношении некоторых излишне суровых мер, — громко и отчетливо читал Оливье затейливые фиоритуры памятной записки, — мы вынуждены напомнить о необходимости придерживаться нейтралитета, равно как и о том, что, помимо соображений общегуманного характера, выражение мнений „за“ или „против“ нового режима в данной ситуации недопустимо…» «За»! Ты знаешь кого-нибудь «за», Сельма?— Обычная формула! — вставил патрон, приоткрывая правый глаз.— «Некоторые излишне суровые меры»! — не унимался Оливье. — Мы присутствуем при кровавой резне, при отвратительном реванше богачей над бедняками, белых — над метисами, а нам говорят о «некоторых излишне суровых мерах»! Впрочем, таков тон всей прессы на этой неделе. Я имею в виду западную прессу. Сокрушаются, как если бы удалили зуб без анестезии. Конечно, операция несколько болезненная. Но зато порядок восстановлен и мозг избавлен от бесплодных мечтаний. Поерепенятся еще немного, а там забудут и начнут снова торговать…— Будет вам, Оливье! — прервал его господин Мерсье. — Вы и представить себе не можете, насколько искренне там оплакивают падение народного правительства, пример которого не давал, нашему собственному правительству спать. Такое количество убитых — это шокирует, травмирует совесть либералов… Но если вспомнить программу, выдвигавшуюся нынешними жертвами, Запад не станет особенно горевать.Сельма с непроницаемым выражением потерла глаз, пытаясь намекнуть мужу, чтобы он помолчал. Но Оливье гнул свое:— В одной парижской газете я наткнулся на устрашающий заголовок: «А как повела бы себя в аналогичных обстоятельствах наша армия?» Это было всего лишь исследование, но, если встать на такую позицию, можно далеко зайти.— Перейдем к нашим делам, Оливье, хорошо? Оливье терпеливо ждал. Эта привычка сворачиватьсебе цигарки, задумчиво смачивать их слюной — своеобразный прием, которым пользуется господин Мерсье, чтобы подчеркнуть свое добродушие.— Условимся сразу: памятная записка — закон для всех, не так ли? А теперь поглядим, о чем идет речь. Я вызвал вас обоих, — продолжал патрон, — чтобы обсудить ситуацию с Альковаром и его приятельницей. Для Марии, которую никто не ищет, если, правда, ее уже не обвинили в содействии врагу общества, проблемы нет: она сможет выехать из страны и без нашей помощи. А вот Альковар, того и гляди, останется у нас на шее вместе с десятком бывших руководителей, для которых мне не удается пока добыть пропуск. Разве что мы сумеем их обменять. Хунта поняла, что, отпуская своих заклятых врагов, она в любую минуту может оказаться перед фактом создания законного правительства в изгнании. Теперь она будет отчаянно торговаться за каждую голову.— Погодите! — сказала Сельма. — Дайте передохнуть.— Прекрасно тебя понимаю, — отозвался господин Мерсье. — В твоем состоянии героизм противопоказан.Он пощелкал зажигалкой. От сигареты поднялась голубая струйка дыма, и, почти не разжимая губ, Мерсье добавил:— Что касается сенатора, то новый министр внутренних дел, его личный враг, только что лишил Альковара гражданства. Кроме того, он прибегнул к процедуре, столь дорогой сердцу наших конституционалистов: объявил сенатора вне закона, в силу чего теперь любой человек, желающий получить награду, может доставить себе удовольствие и прикончить его. Чтобы спасти сенатора, я лично вижу один лишь выход: обратиться к американцам.— Что? — изумился Оливье.— А вы прикиньте все сами, Легарно! Они столь явно замешаны в событиях, что им необходимо как-то себя обелить. Хунта ни в чем не может им отказать, а они, я почти убежден, уцепятся за такую возможность.— Но вы опасаетесь, — вкрадчиво заметил Оливье, — что заинтересованное лицо откажется от помощи тех, кто оставил его в дураках, и собираетесь просить нас его уломать.— От вас ничего нельзя скрыть…Зазвонил телефон. Господин Мерсье снял трубку.— Да, — сказал он, — Легарно у меня, даю его вам… Оливье, вас ищет телефонистка, кажется, что-то срочное.И, выпуская дым через нос, господин Мерсье стал с любопытством наблюдать за своим советником, который, прижав к уху трубку, вдруг застыл, как соляной столп. * * * И было от чего. На другом конце провода — какая чудовищная неосторожность! — прозвучал знакомый голос:— Алло, мосье Легарно? Это Мария — та девушка, которую вы наняли для помощи по хозяйству. Простите, но я считала необходимым предупредить вас о том, что произошло с вашей служанкой Фиделией.— Секундочку! Мне звонят по другому телефону, — прервал ее Оливье, начиная понимать, в чем дело. — Возьмите отводную трубку, — прошептал он, прикрыв рукой мембрану. — Скорее! Это Мария, она пошла на уловку, чтобы обмануть службу подслушивания. — И, сняв руку с мембраны, спросил:— Так что вы говорили, мадемуазель?Склонив голову и выпятив нижнюю губу, господин Мерсье одобрил Сельму, которая, быстро нажав на кнопку, включила магнитофон.— Так вот, мосье, это говорит Мария, — вновь зазвучал голос, — девушка, которую вы наняли для помощи по хозяйству. Как мы с вами условились, я пришла к двенадцати и видела, как от вас выходили трое мужчин; один — седоватый, маленький, наверное врач, и двое других, довольно высоких; они вынесли молодую женщину без сознания и положили ее на заднее сиденье машины. Я решила, что это, должно быть, мадам Фиделия.— А вы не знаете, в какую больницу ее повезли? — спросил Оливье, включаясь в игру.— Нет, мосье, я не успела подбежать к машине — они очень быстро уехали. Вообще-то, ее увезли не на «скорой помощи», а в машине с радиоантенной. Я только слышала, как доктор крикнул в телефон: «Это Прелато, все в порядке, едем».— Прелато? Вы уверены? Вы должны были тут же сообщить мне об этом, — сказал Оливье.— Извините, мосье, но я не знала, как поступить. Я вошла в дом с черного хода, который отперла тем ключом, что вы мне дали. Убралась и начала стирать замоченное белье. Мадам Легарно мне говорила, что постарается зайти около часа, в обеденный перерыв. Вот я и ждала ее…— Извините ее, она вынуждена была задержаться, — произнес Оливье. — И не волнуйтесь: я приму необходимые меры.Господин Мерсье уже положил отводную трубку, выключил магнитофон, выбросил окурок в напольную пепельницу на высокой ножке, нажав на кнопку, которая поворачивает крышку; лоб его перерезала глубокая складка.— Что они имеют против этой вашей служанки? — спросил он.— Ее муж, как я недавно узнала, был секретарем ячейки, — ответила Сельма.— Все ясно! — почти весело воскликнул посол. — Они решили дополнить ваше досье. Что и говорить, они дьявольски мстительны. Атташе мексиканского посольства уже объявили вчера персоной нон-грата. Разумеется, я должен буду вмешаться. Немного повозмущаюсь и крайне удивлюсь… Грязная афера, и я наверняка добьюсь, чтобы Прелато унялся. И тем не менее из предосторожности, поскольку сегодня пятница, я приказываю вам с Сельмой и Виком отправиться ко мне на озеро. Позвоните Марии и предупредите ее, что уезжаете, не уточняя куда… Но надо отдать этой девушке должное! Хладнокровия ей не занимать.— Значит, сенатора они не нашли, — сказала Сельма. — Но что он будет делать без нас?— Если твой холодильник пуст, поголодает! Я прямо мечтаю об этом, таскаясь по банкетам! — заметил господин Мерсье, поглаживая свой живот. XIII Мария осознала положение первой.— Ну и дела! — воскликнула она рано утром. — Мы никогда еще не были так уязвимы…И это была правда. Даже если обыск не повторится, все равно теперь к этому дому привлечено самое пристальное, самое недоброе внимание. И Марии, если полиция займется ею, трудно будет объяснить, куда и зачем она на какое-то время исчезала. А еще был телефон — казалось, он неотступно шпионил за нею: шесть раз уже раздавались звонки, истерзавшие ей нервы до предела; она отвечала бесцветным, дежурным тоном, что нет, это не мадам Легарно: мадам уехала на несколько дней за город, и это не Фиделия: она больна, а это Мария, которая заменяет Фиделию и, как человек новый, ничего больше не может сказать.Мария не лжет. Куда девались Легарно? Сколько времени их не будет? Полнейшая тайна. Да и вообще, могут ли они вернуться? А если не вернутся, чего стоит это убежище? Тут уж никакой тайны нет. Приключению придет конец. Правда, Мануэль и Мария уже смирились с худшим. Ведь спасение от зла — в его переизбытке, а тогда, если ты жив, это уже чудо. Но что с Мануэлем? Он даже повеселел и, надо сказать, изрядно фальшивя, что-то напевает себе под нос, пересматривая свои записки. А что с Марией? Она даже хихикнула, когда на экране телевизора, в который уже раз, появились лица, знакомые миллионам молчащих друзей, но также и тысячам потенциальных предателей, и комментатор зачитал список в двадцать человек, лишенных гражданства, и одиннадцать, объявленных вне закона. Когда же комментатор добавил, что вознаграждение утроено, Мария не слишком удачно сострила:— Маловато! Вот если б вы подняли цену до миллиарда…Чуть позже она затянула на следующее деление ремень Мануэля, объяснив ему, что Сельма ходит за покупками в субботу утром, а поскольку, как известно, на этот раз она за ними не ходила, на никелированных полках холодильника больше ничего не осталось. Потом, разрумянившись от радости, она пустилась в пляс у буфета: оказывается, все не так уж плохо — есть еще молоко в порошке, сахар и мука, и они могут поесть галет с оливками и анчоусами, поскольку на полочке под баром стоит всякая всячина, какую подают к аперитивам.Странный день. Видимо, в сознании Марии, а возможно, и Мануэля что-то произошло — с того часа, как три чудовища, издевавшиеся над своей жертвой, напомнили им, сидевшим наверху, что счастье надо хватать, пока оно рядом. Правда, Марию время от времени все же захлестывали угрызения совести.— Мы вот тут шутим, а в эту минуту бедняжка Фиделия…И она опускала ресницы, тихонько вздрагивала. Но, в сущности, это была другая, настоящая Мария, которая вдруг раскрылась перед Мануэлем, точно сбросив с себя покров — так когда-то в пасхальную ночь викарии стягивали покрывало с выплывавших из церкви статуй святых. Словно оправившись после тяжелой болезни, оживленная, юная, с сияющими глазами, она что-то лопотала, загадывала ему загадки, шарады, придумывала всевозможные игры.— Прорицательница предсказала Цицерону, что он умрет в сорок третьем году до рождества Христова? Могло быть такое, Мануэль?— Ей-богу, по-моему, дата верная… — попался он на крючок.— Дата-то верная, — сказала Мария. — Но вы полагаете, что прорицательница за сорок три года до рождества Христова могла вести отсчет от эпохи христианства?И так далее и тому подобное… Она задавала Мануэлю десятки подобных вопросов, пока готовила обещанные галеты, засовывала их в духовку, потом подавала с пылу с жару на стол, и, надо признать, они оказались вполне съедобными. Взметывая юбкой, Мария порхала по комнате. Она появлялась то перед Мануэлем, то позади него, закрывала ему руками глаза, спрашивала:— Кто это?И Мануэль, обернувшись, обнаруживал на спинке стула большую марионетку Вика, которая смотрела на него черными блестящими глазами, сделанными из пуговиц от ботиков. Разумеется, очень скоро Мария оказалась у него на коленях, и его руки обвились вокруг нее, словно удав вокруг газели. Она высвободилась, слегка задыхаясь после пахнущего анчоусами поцелуя, и, глядя в потемневшее лицо Мануэля, сказала:— Полноте, Мануэль! Когда закон становится законом джунглей, быть объявленным вне закона — больщая честь.Потом посерьезнела и принялась обсуждать, куда им лучше уехать; желательно, конечно, чтобы это была страна испанского языка — тогда они оба могли бы работать; она — секретаршей, он — учителем, как когдато.— Мексика! — мечтательно протянул Мануэль. — У меня есть друг в Акапункте, что у подножия Найаритских гор. Я был там однажды, когда в Мексике проходил педагогический конгресс.Мария повторила «Акапункта», как прошептала бы «Сезам». Казалось, она уже не сомневалась в будущем, ее волновали чисто бытовые проблемы. Она пыталась понять, чувствует ли Мануэль себя способным жить как частное лицо, бросить дело, за которое он так долго боролся.— Естественно, Мануэль, вы будете делать то, что захотите…Уже наступил вечер, а Мария все говорила и говорила. Лишь часам к десяти она чуть сникла, вернее, стала предоставлять тишине заканчивать за нее фразы.— Вы хотите двоих детей? — вдруг спросила она, потирая от усталости глаза.Детей? Но Мануэль никогда об этом не думал. Он не отрицал того, что каждый обязан отдать жизни долг, расплачиваясь за свое появление на свет. Но для тех, кто посвятил себя борьбе за другую, лучшую жизнь для всех, давать ее новому существу — дело не первостепенной важности. Эти люди совсем не торопятся повторять себя в детях, чтобы обречь их на существование в мире, который сами осуждают. Не зная, что значит быть сыном, Мануэль привык скорее быть братом, окруженным теплом друзей, и, хотя при этом он ощущал свою обделенность, свое одиночество, тем не менее не решался ответить себе на вопрос, слабее или сильнее становится человек, обзаведясь семьей. Правда, семья — единственная клеточка, где кровь каждого течет в жилах других! Чтоб Мария родила ему… А почему бы и нет! Там видно будет. Отчего же не двоих? По одному на каждую юную грудь, вздымающуюся под корсажем Марии.— Девочка или мальчик — это безразлично! — тем временем говорила она. — Но лучше иметь не квартиру, а дом, где бы они жили…— Прошу вас, Мария! — взмолился будущий отец.— О чем вы, Мануэль?— Не будем забывать о первом этапе.Оба улыбнулись: дети сами собой не являются на свет. Мария выдержала взгляд заблестевших глаз Мануэля. И прошептала:— Уже поздно, Мануэль. Я пойду спать. * * * Она спит внизу, в комнате для гостей, превращенной в комнату для служанки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20