— Ну вот... ну вот... черт. Он — оно — исчезло. Растворилось. Черт, черт, черт. Но вы заметили, что все двери наружу закрыты и заперты на засов? Он что, проскочил сквозь стену? Или просто дематериализовался посреди бильярдной? Или уменьшился и забежал в музыкальный автомат? Наверное, втиснулся между «Кула Шейкер» и «REM»... святые небеса, я заговариваюсь. Я заговариваюсь, потому что это меня, как говорят англичане, как пыльным мешком огрело. Я дрожу, как тот самый лист.
Переход: гостиничный номер. Майк, сидя на постели, спокойно говорит в камеру:
— На пленке, друзья, вы только что видели меня. Майка Страуда, гнавшегося за кем-то или чем-то. Теперь мне нужно вернуться немного назад, чтобы объяснить, что произошло. Когда я впервые осознал, что кто-то или что-то ходит взад-вперед за дверью моей комнаты, я вышел в коридор, оглянулся по сторонам и увидел, как огромная, будто вышедшая из теней, человекоподобная фигура по-кошачьи крадется по коридору. Ну и нагнала она на меня страху! Но самое странное — мне хотелось побежать за ней следом. Что-то внутри кричало: Беги, беги, беги! Догони его! Не дай ему уйти! Как будто я включился в безумную гонку, меня охватил ее энтузиазм и безумное, необоримое возбуждение. Я бросился следом за тенью, но вскоре потерял ее. И тут же поспешил назад в номер за камерой...
(В телевизоре позади Майка видна похожая на паука трещина в стеклянной панели над дверью в ванную. И еще портрет девушки, стоящей по колено в воде , лениво думает Бернис. Это мой номер.)
— Настроившись на съемку, я рванул к себе, — продолжает рассказчик, — схватил камеру и стал ждать. Оно не вернется, думал я. Господи, это моя первая встреча со сверхъестественным, и я все испортил. Ну почему я не держал камеру наготове, просто на всякий случай? Такой шанс, шанс заснять на пленку сверхъестественное существо, выпадает раз в жизни, а я его упустил. Но слушайте, ребята, оно вернулось. Приблизительно через полчаса. Результат вы видели. — В голосе рассказчика звучит благоговение, как будто он сам не до конца верит своим глазам. — Во мне как будто проснулось шестое чувство, прямо вот здесь. — Майк прижимает руку к груди. — Я видел его нечетко, только огромная, будто рожденная из тени фигура. Это было больше, чем ощущение: я знал, что передо мной наполовину человек, наполовину зверь. В нем было что-то почти узнаваемое. Закрывая глаза, я вижу его босые ступни на ковре; я даже чувствую, как они опускаются на ковер, будто мои собственные босые ноги. Но все-таки хоть что-то вы увидели. Что-то мне удалось заснять на пленку, так ведь?
Бернис вспоминает, что она видела: как неслись мимо стены коридора, отрывочные кадры ковра, двери других номеров на этом же этаже, лестничная площадка, парадная лестница, стойка портье, в столовой — накрытые к завтраку столы с уже выложенными накрахмаленными салфетками. И все это время, как будто всего на шаг впереди конуса света, там, среди теней — что-то ускользающее. Впечатление движения — быстрого, кошачьего и черного-пречерного.
6. Четверть второго ночи
За окном вздыхает дождь. Она почти засыпает. Человек на экране все говорит. Слышно, как нарастает его возбуждение по мере того, как он строит планы: не спать всю ночь, заранее установить полностью заряженную камеру. Как только он почувствует, что по коридору кто-то ходит. Он распахнет дверь...
...и неизвестный окажется на пленке.
На этот раз все будет снято по правилам; зрители увидят неизвестного прямо посреди кадра; они будут поражены его лицом. Массовый зритель взглянет в глаза сверхъестественному — его проберет дрожь. Зритель, может быть, в ужасе отшатнется, но ужас этот будет благоговейным. А он, Майк Страуд, сам себе режиссер, станет тем самым человеком, что явит всему миру эту уникальную видеозапись. Доказательство существования сверхъестественного.
Что он будет делать потом? После такого материала книги и документальные фильмы потекут рекой; ток-шоу, Ларри Кинг на Си-эн-эн; авторские права по всему миру, роялти за использование материалов.
Бернис выслушивает его планы с согревающим, уютным ощущением причастности к тайне, как будто он обращается к ней одной — только к ней. Ни к кому больше. Я, Бернис Мочарди, — его особый друг и конфидентка. Это было приятно, от этого в животе рождалось такое же чувство, какое появлялось всякий раз, когда она влюблялась.
Веки тяжелеют. Бернис так чудесно, так замечательно хочется спать.
— ...Одни только права на публикацию в журналах принесут кучу денег. Существо из английского фольклора поймано на пленку, чтобы... Подождите, подождите. — Он вскакивает с кровати, стекла очков вспыхивают, когда он поворачивается из стороны в сторону. — Оно здесь. Оно вернулось. Я его чувствую, ощущаю его присутствие. Ну, держитесь, ребята. Поехали. — Он бросается на объектив, затем уходит вбок и исчезает из кадра. Картинка вздрагивает, когда Майк поднимает камеру, — подпрыгивают в кадре портрет девушки в реке, синие шторы, трещина-паук в панели над дверью ванную.
(Он жил в моем номере, он спал в моей кровати — тепло кожи на холоде хлопчатой простыни.)
Бернис смотрит в телевизор, где запертая дверь комнаты все увеличивается, заполняет экран, по мере того как Майк приближается к ней с камерой. Затем он, должно быть, останавливается.
От неуверенности, что ему делать дальше? Задумывается о том, что, черт побери, может ждать по ту сторону двери? Ему страшно. Да, наверное, страшно. Любой нормальный человек страшится неизвестного.
Изображение трясется, затем выравнивается, когда Майк ставит камеру на... что? штатив? бюро?
Во всяком случае, изображение двери на экране неподвижно, прекрасно сфокусировано. Бернис видит, как Майк подходит к двери.
Открывает ее.
Неясное, стремительное движение.
Ни звука.
Он бросает взгляд назад, на камеру.
Оборачивается так резко, что с носа слетают очки.
Выражение его лица не поддается описанию. Оскал смертельного ужаса, застывшая маска с широко распахнутыми глазами.
Через долю секунды он исчезает за дверью, как будто его выдернули в коридор на эластичном шнуре. С невероятной силой дверь захлопывается.
И тем не менее — как это ни странно — микрофон не улавливает ни звука.
Бернис слегка поднимает голову, чтобы в сонном изумлении взглянуть в экран. Как это может быть? Вся эта полная ярости и резких движений сцена жутковато беззвучна.
Она столько раз видела пленку, что запись ее уже больше не пугает. Если она и действует на нее, то скорее как снотворное — еще больше нагоняет сон.
Бернис даже вытеснила из сознания то, что она видит в затемненном коридоре позади Майка.
Зевая, она выбирается из кровати, теперь она готова выключить телевизор. Теперь она уснет.
Как всегда, изображение закрытой двери еще на несколько мгновений задерживается на экране. Несколько секунд спустя пленка заканчивается, а экран погружается в темноту. Остается только электронный шторм на пустом канале.
Она делает несколько шагов до телевизора (и почему гостиницы настолько не доверяют своим постояльцам, что в номерах нет пультов?). Экран чернеет. Шипение статики.
Так же, как и всегда.
Потом изображение вдруг возвращается. Бернис останавливается и удивленно смотрит в экран.
На экране — коридор, затем парадная лестница, затем вестибюль. Камера движется с фантастической скоростью и при этом такой же фантастической плавностью, как будто катится на хорошо смазанных колесиках.
Надвигается, высится дверь. Маленькая дверца рядом с дверью в Гробик.
Лестница вниз.
Вниз в подвал. Стены здесь — кирпичные и голые. С невероятной скоростью мелькают кирпичные арки.
В подвале — фигура, застывшая в том месте, где сходятся две стены, кирпичная и каменная.
Она видит белую рубашку, светлые волосы. Она узнает в стоящем Майка Страуда, рассказчика с видеопленки. Но собранное, веселое выражение давно стерто с его лица. Вместо него — оскал ужаса. Царапины вокруг рта и глаз. Он кричит. Да, несомненно: кричит и пытается бороться с чем-то, невидимым Бернис.
Потом он плачет, будто от боли, и никак не хочет остановиться — ей приходит в голову ребенок, над которым издеваются одноклассники: верзила выкручивает мальчишке руку.
Перестань! Хватит!
...чем больше плачет мальчик, тем сильнее заворачивает руку верзила.
Наконец всхлипывающего Майка утягивают во тьму. Мгновение спустя он исчезает, как будто его утаскивают через дыру в подвальной стене.
Камера снова в движении.
(Но кто снимает, думает испуганная Бернис. Кто способен так ровно держать камеру на бегу? Кто?)
А в телевизоре в единое пятно сливаются кирпичные стены; экран заполняют ступеньки, камера взмывает по ним вверх — и в вестибюль, вверх — по ковру парадной лестницы. Вверх, вверх, вверх.
На последний этаж.
Несется по коридору. Одна за другой мелькают двери номеров. Камера летит прямиком к двери.
Моя дверь. Это мая дверь!
Комната номер 406.
Теперь она слышит тяжелую поступь босых ног.
Дверь (Моя дверь, моя дверь!) заполняет экран.
Бернис задерживает дыхание.
Дверь распахивается.
Треснувшее стекло над дверью в ванную. Портрет девушки в белом по колено в воде.
Раскат грома, будто гостиница проваливается в бездонную яму.
Дверь откачивается вовнутрь и пропадает из виду.
В постели кто-то лежит.
Это я, думает Бернис, и сердце стучит у нее в горле.
Мои глаза широко открыты. Я поднимаюсь на колени, держу перед собой одеяло как щит.
Щит из шерсти и хлопка?
Никчемный щит, Бернис.
Тот, кто держит камеру, вбегает к комнату, несется к кровати, как будто готовясь прыгнуть в нее. На экране объектив нацелен на девушку, которая отшатывается назад, ее волосы разметались по подушке, ее рот разорван криком ужаса.
И все это время грохочет и грохочет гром, и разверзается пол, и кренится кровать. Она выскальзывает из ее некогда теплой и уютной безопасности, чтобы упасть в яму, где обрюзгшие твари поджидают с поднятыми вверх руками, готовясь поймать ее. Тысячи лиц устремлены вверх. Голодные лица.
У них нет глаз.
7
На шипение накладываются глухие удары.
Она открывает глаза и, кажется, чувствует запах бекона, слабое дуновение. Но все же бекона. Зевая, выбирается из кровати. Ткнув указательным пальцем в кнопку, приканчивает телевизор. Шипение статики из динамика прекращается, но грохот не стихает.
Бернис Мочарди выглядывает из окна на залитую солнцем площадь. День вывоза мусора. Городской мусоровоз подхватывает мусорные баки на рыночной площади, чтобы опрокинуть их содержимое в кузов, где механические клещи бьют огромные железные урны о стальную перекладину. Перезрелые помидоры, подгнившие яблоки, раздавленные бананы и старые коробки скоро отправятся в путь к большой яме за городом, где и останутся навечно возле пары засаленных носков неизвестного постояльца, которые она выбросила несколько недель назад.
На противоположной стороне площади расположено одноэтажное здание железнодорожного вокзала. За ним возвышается громадина из красного кирпича, знаменитая скотобойня. Ее иссиня-черная шиферная крыша еще поблескивает после ночного дождя.
Она чуть не сворачивает себе челюсть огромным зевком, пока смотрит в окно, судорожно цепляясь за нормальность еще одного дня в маленьком городке.
Она не знает, когда заснула и когда реальность видеопленки уступила место кошмарному сну. Стоило бы посмотреть пленку при свете дня. Быть может, не так уж она и страшна. Но с другой стороны, вдруг она покажет что-нибудь еще страшнее. Кассета была одна и та же, но одна и та же программа никогда не оказывалась на ней дважды. Или это только так кажется.
Часы на церкви пробили семь. Через каких-то двенадцать часов снова стемнеет. Стремительно наползала тень еще одной ночи — ночи, которая, кажется, тянется вечно.
Вздрогнув, Бернис Мочарди поворачивается к окну спиной.

Глава 1
1
Дорога в Леппингтон. была живописной. Вытянув длинные ноги, насколько позволяло сиденье напротив, доктор Дэвид Леппингтон расслабился под стук колес и стал глядеть на проплывающие за окном вагона поля, леса и холмы.
Пока еще он ничего не узнавал. Речка, протекающая вдоль путей, как он предположил, — Леппинг, тот самый Леппинг, который, обрушившись с холмов, разрезал город надвое, чтобы потом растечься по равнине, где он — на оставшемся пути до Уитби и океана — вливался в Эск.
Сможет ли он узнать что-нибудь? Шестилетние дети запоминают скорее происшествия, чем места. У него остались яркие воспоминания о том дне, когда его собака, Скиппер, побежала в море на пляже Уитби — и ее немедленно выбросило на берег огромной волной. С тех пор Скиппер наотрез отказывался иметь дело с пляжем, не говоря уже о море. Дэвид прекрасно помнил, как загорелся камин — ему тогда было лет пять, — и как дядя вынес его во двор посмотреть на искры, вылетавшие из каминной трубы в ночное небо; труба походила на чудесный гигантский фейерверк. Но сам Леппингтон — город, от названия которого получила имя его семья, или это произошло наоборот? — Дэвид не видел более двадцати лет. Память сохранила лишь обрывки образов, будто кадры старого, неоднократно склеенного фильма. Он помнил, как сидел на табурете на кухне, а мама завязывала ему шнурки, а узор на обоях состоял из пухлых гроздьев спелого винограда. Он помнил, как сидел в каком-то здании, похожем на огромный дворец, и уплетал сандвич с ветчиной. Как его до чертиков напугал фильм по телевизору — наверное, старшая сестра тайком принесла в дом кассету. Но был ли в его семье видеоплейер двадцать лет назад? Быть может, она незаметно переключила каналы, чтобы посмотреть фильм ужасов.
Поезд прогрохотал через переезд.
Холмы казались теперь круче и выше, вершины их венчал пурпурный вереск. Несмотря на то, что уже был конец марта, кое-где виднелись белые мазки — там, где снег еще ютился по низинам или его прикрывали стены.
Возможно, в конечном итоге возвращение в Леппингтон не было такой уж удачной мыслью. После стольких лет встреча с единственным оставшимся в городе членом семьи будет довольно неловкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61