И все равно нервничала, дергалась и не могла успокоиться.
Странно, но чувствовала она себя совсем неплохо. Волосы на затылке не шевелились, не вставали дыбом. По спине не бегали мурашки на холодных ножках. Отсутствовало и ощущение обреченности, которое всегда предшествовало приступам беспокойства. Чудесная погода. Напоенный благоухающими ароматами воздух. На улицах вполне достаточно людей, чтобы не чувствовать себя одинокой, но и не так много, чтобы не было возможности сохранять разумно безопасную дистанцию. И если даже кто-то попытается напасть на нее — откуда только эти мысли? — то ведь она обучена приемам самозащиты и отлично вооружена. Кимберли Куинси — жертва? Маловероятно. Тем не менее она испытала облегчение, когда оказалась на Пенсильванском вокзале. Заняла место в вагоне. Присмотрелась к пассажирам. И пришла к выводу, что ни один из них не проявляет к ней ни малейшего интереса. Одни читали газеты. Другие смотрели в окно. Никто не обращал внимания на Кимберли, отдавая предпочтение себе самому. А почему должно быть иначе?
— Ты чертова психопатка, — пробормотала Кимберли и тут же удостоилась взгляда со стороны сидевшего рядом парня.
Она даже подумала, не стоит ли сообщить ему, что у нее при себе заряженный пистолет, но удержалась от этого порыва, логично предположив, что если он едет в Джерси, то, возможно, тоже не с пустыми руками. Как любил повторять доктор Эндрюс: нормальность — понятие относительное.
Поезд начал сбавлять скорость, подходя к ее остановке. Кимберли повернулась к соседу и дерзко ухмыльнулась. Просто так, ни с того ни с сего. Парень сразу разорвал зрительный контакт, вобрал голову в плечи и съежился. Впервые за несколько последних дней Кимберли стало лучше.
Девушка легко соскочила с поезда и тут же подверглась нападению стодесятипроцентной влажности, Ах, какой чудный денек!
Она сбросила с плеча сумку, засунула в нее руку, передвинула предохранитель на «глоке» и зашагала дальше уже с почти нормальной скоростью. Нью-Йорк остался позади. До тира всего пара кварталов. Нью-Джерси вряд ли намного безопаснее Гринвич-Виллиджа, но здесь Кимберли чувствовала себя значительно лучше. Легче. Свободной от некоего неопределенного бремени.
Ей всегда нравилось стрелять. С того самого дня, когда родители уступили мольбам дочери и разрешили взять в руки оружие. Осада началась в восемь лет. Услышав ее просьбу, отец поступил абсолютно предсказуемо: направил к матери. Мать тоже поступила абсолютно предсказуемо: ответила категорическим отказом. Но Кимберли не унималась. Каждый раз, когда отец отправлялся в тир, она принималась за свое. Прошло, однако, четыре года, прежде чем однажды, в ее двенадцатый день рождения, мать наконец уступила.
— Оружие — это шум, оружие — это насилие, оружие — это зло. Но раз уж ты мне не веришь — отлично! Иди и убедись сама, глупышка.
Мэнди тоже хотела пойти, но родители — редчайший случай — сошлись во мнении, что знакомство с пистолетом не в ее интересах. Кимберли это устраивало как нельзя лучше. Мэнди плакала. Мэнди расстраивалась. Мэнди была большим ребенком, и Кимберли с радостью заполучила отца в свое полное распоряжение на целых полдня.
Что он думал об этом, она не знала. Понять, о чем думает папочка, всегда трудно.
В тире отец подробно объяснил ей основные правила обращения с оружием и стрелковой безопасности. Кимберли научилась разбирать «чиф спешл» тридцать восьмого калибра, запомнила названия всех его составных частей, освоила разборку, чистку и сборку. Затем последовали лекции.
«Всегда направляй пистолет на безопасную мишень. Всегда держи пистолет разряженным, пока не придет время приготовиться к стрельбе. Всегда ставь пистолет на предохранитель, пока не придет время приготовиться к стрельбе. Всегда вставляй в уши затычки и носи защитные очки. Всегда слушай, что говорит инструктор. Если он говорит „заряжай“ — заряжай. Если он говорит „огонь“ — стреляй. Если он говорит „прекратить огонь“ — прекращай».
Затем отец разрешил ей — наконец! — взять «чиф спешл», прицелиться в бумажную мишень и попрактиковаться в стрельбе вхолостую. Сам же он стоял рядом и показывал, как держать руку. Кимберли запомнился приглушенный звук его голоса, напоминавший скорее ворчание далекого грома, чем человеческую речь. И еще она запомнила, что после непрерывной двухчасовой лекции горела желанием получить настоящие патроны, тогда как отец оставался совершенно спокойным, что было типично для него и безумно раздражало ее.
— Пистолет — не игрушка. Сам по себе пистолет даже не оружие. Это неодушевленный предмет. Ты вызываешь его к жизни и потому обязана пользоваться им ответственно. Итак, кто обязан нести ответственность за использование оружия?
— Я!
— Хорошо. А теперь давай повторим все еще раз… Они сходили в тир четыре раза, прежде чем он позволил ей выстрелить настоящими патронами. Мишень висела на расстоянии пятнадцати футов. Она послала в нее шесть пуль: четыре из которых попали в «яблочко». Кимберли выронили пистолет, сдернула очки и обняла отца за шею.
— Есть! Я сделала это! Я сделала это, папочка!
И ее отец сказал:
— Никогда больше не бросай оружие так, как ты только что сделала! Оно может выстрелить и ранить кого-то. Сначала поставь его на предохранитель, потом положи и отступи с линии огня. Помни, ты должна обращаться с оружием ответственно.
Вся радость как будто испарилась. Возможно, даже слезы навернулись на глаза. Кимберли не помнила больше ничего. Кроме того, что папино лицо претерпело любопытную метаморфозу. Он заметил ее недоуменное выражение и, возможно, наконец-то услышал собственные слова.
— А знаешь что, Кимми? — негромко сказал он. — Ты отлично стреляла. Ты прекрасно справилась. А твой отец… иногда бывает… настоящей задницей.
Прежде Кимберли ни разу не слышала, чтобы папа называл себя задницей. Мало того, была абсолютно уверена, что это слово относится к числу тех, которые лучше не повторять. И ей это понравилось. В этом было что-то особенное. Впервые они оба почувствовали себя близкими людьми, отцом и дочерью. Она могла стрелять из пистолета. А папочка мог иногда быть настоящей задницей.
С той поры Кимберли регулярно ходила с отцом в тир, где под его терпеливым руководством постепенно переходила от «чиф спешл» к «магнуму», а потом к девятимиллиметровому полуавтоматическому. Выражая молчаливый протест, мать записала ее на балет. Кимберли посетила два занятия и, вернувшись домой после второго, заявила:
— К черту балет! Хочу винтовку!
Кимберли заставили вымыть рот с мылом и на неделю лишили телевизора, но она ни на секунду не пожалела ни о едином произнесенном звуке. Даже на Мэнди это произвело впечатление. Проявив редкую солидарность с сестрой, она на протяжении двух или трех последующих недель посылала всех и все куда подальше, так что вдвоем они извели два кусочка мыла «Айвори». Сумасшедший, отчаянный месяц. Тогда они четверо еще были одной семьей.
Интересно то, что Кимберли так долго об этом не вспоминала, а вспомнила только теперь. И как странно, что от воспоминания сдавило грудь, стало трудно дышать, как будто кто-то двинул ей кулаком в живот.
«Черт бы тебя побрал, Мэнди! Почему ты села за руль? Конечно, бросить пить трудно, но можно же было хотя бы не съезжать с дороги!» И больше никакого дурацкого балета. Вообще ничего. Только красивый белый крест на престижном Арлингтонском кладбище, потому что у маминых родственников обнаружились какие-то связи среди военных и благодаря этим связям Бетти и ее детям была оказана честь. Мэнди и герои войн. Кто бы подумал?
Похороны дались Кимберли тяжело. Мысль о соседстве ее тихой, совсем не воинственной сестры с теми, кто прославился на полях сражений, сводила девушку с ума. Кимберли не думала, что мать выдержит, если она вдруг разразится истеричным смехом, а потому простояла всю церемонию с плотно сжатыми губами. А отец? Как всегда, его лицо оставалось непроницаемой маской, не выдававшей никаких мыслей.
В последнее время он несколько раз звонил ей. Оставлял осторожные сообщения, потому что она не снимала трубку. Кимберли не перезванивала. Ни ему, ни матери. Никому вообще. Не сейчас. Когда? Она не знала. Может быть, скоро… Ей совсем не нравились участившиеся приступы необъяснимого беспокойства. Кимберли стыдилась их и не хотела разговаривать с отцом, который, несомненно, уловил бы в ее голосе страх. «Знаешь что, папа? Я не смогла научить Мэнди быть сильной, зато она, похоже, заразила меня своей неуверенностью. Вот так-то. Повезло тебе, да? Две психованные дочки».
Вот и стрелковый клуб. Кимберли открыла деревянные двери и оказалась в тускло освещенной комнате отдыха, встретившей ее приятным дуновением прохладного ветерка. Сейчас, ранним утром, в этой комнате никого не было. Закрыта была и вторая дверь, за которой находился напоминающий пещеру стрелковый зал. Внимание Кимберли не привлекли ни голый диванчик у стены, ни застекленная полочка с завоеванными членами клуба медалями, ни охотничьи трофеи, представленные головами животных. Ее взгляд скользнул по всему этому равнодушно, потому что Кимберли искала его. И как бы она ни пыталась убедить себя в том, что примчалась в тир только ради того, чтобы пострелять, на самом деле ей был нужен он, новый инструктор Даг Джеймс.
Густые каштановые волосы с проседью на висках. Синие глаза с морщинками в уголках. Высокий. Натренированное тело. Широкая мускулистая грудь. Даг Джеймс появился здесь шесть месяцев назад, и Кимберли была не единственной особой женского пола, у которой вдруг пробудился горячий интерес к урокам.
Конечно, ни о чем таком она и не думала. Она же не Мэнди. Это та всегда искала себе мужчину. И она не такая как мама, которая не умеет воспринимать себя иначе, чем с мужской точки зрения. В любом случае Даг Джеймс — почти ровесник ее отца. К тому же счастливо женат. И разумеется, он прекрасно стрелял. Выиграл кучу всяких соревнований. По крайней мере так говорили.
В общем, Даг Джеймс оказался прекрасным инструктором, значительно улучшившим ее стойку.
И еще очень терпеливым. Добрым. Смотрел на Кимберли так, словно ему и впрямь было интересно, что она говорит. Встречал так, словно она осчастливливала его уже одним своим появлением. Разговаривал с ней так, словно знал обо всем: о мучивших Кимберли кошмарах, в которых она сидела рядом с Мэнди в той злосчастной машине и отчаянно хваталась за руль, когда… О чувстве одиночества, изолированности от людей, которое теперь, после смерти сестры и расставания родителей, накатывало внезапно и превращало Кимберли в песчинку, гонимую ветром по огромной равнодушной пустыне.
Что заставило ее прийти в тир сегодня? Неосознанная потребность расстрелять из стального чудовища жалкую бумажную мишень? Зачем? Разве мир после этого сможет стать прежним? Разве сама она вернет былую уверенность? Нет.
Кимберли подошла к стойке, из-за которой высовывалась макушка начальника стрелковой ассоциации Фреда Игена, склонившегося над стопкой бумаг.
— Я готова. А где Даг?
— Его сегодня нет. Позвонил и сказал, что не придет. Заболел. — Фред перевернул очередной лист и расписался в самом низу. — Пытался дозвониться до вас, но вы, наверное, уже ушли.
Кимберли растерянно заморгала:
— Но… но…
— Надеюсь, он скоро поправится.
— Но…
Она повторяла одно и то же, как какая-нибудь дурочка.
Фред наконец поднял голову;
— Заболел — значит, заболел. Перенесите занятие на следующую неделю.
— На следующую неделю. Да, конечно, на следующую неделю, — пробормотала Кимберли, пытаясь взять себя в руки.
Заболел. Такое случается. Но откуда снова ощущение утраты? Боже, да ведь он всего лишь инструктор по стрельбе. Он не нужен ей. Ей вообще никто не нужен. Ну почему, почему так трясутся руки? Ну почему, почему ей стало вдруг так одиноко? Так отчаянно, пронзительно одиноко.
Кимберли взяла пистолет. Прошла в стрелковый зал. Встала на линию огня. Надела очки, всунула в уши затычки. Коробка с патронами. Запах пороха в воздухе. Вселяющая уверенность тяжесть пистолета в руке.
Кимберли установила мишени на расстоянии пятидесяти футов, а потом продырявила бумажные сердца и разнесла в клочья бумажные головы. Но что-то подсказывало — этого мало. Она пришла сюда не практиковаться в стрельбе. Она пришла из-за мужчины.
И именно осознание этого, а не что-то другое, случившееся с девушкой за последний месяц, подтвердило ее подозрения: с ней что-то не так. Сильная, рассудочная Кимберли оказалась совсем не тем человеком, каким всегда себя считала.
Выйдя из стрелкового клуба на улицу, она скоро поймала себя на том, что снова не идет, а бежит, и, хотя город таял от жары, поежилась, как от озноба.
Сосайети-Хиля, Филадельфия
Бетти нервничала. Нет, просто волновалась. Нет, все же нервничала. Ладно, она нервничала… и волновалась.
Она стояла возле своего внушительного кирпичного дома на Сосайети-Хилл. Было раннее солнечное утро. Среда. Бросив взгляд на улицу, Бетти поправила легкое летнее платье и смахнула воображаемую пылинку с фиолетового цветочного узора, украшавшего золотисто-желтый шелк. Потом придирчиво осмотрела ногти на высовывавшихся из золотистых плетеных сандалий пальцах. Новомодный лак под гордым названием «Уинсом Уайн» — что бы это значило? — высох и даже не смазался. Она оглядела руки. Тоже в порядке.
Бетти встала в пять часов утра — впервые так рано за несколько последних месяцев. Новый день обещал только хорошее, и ей хотелось начать его как можно скорее. До приезда Тристана оставалось еще два часа, и она побаловала себя ароматной пенной ванной, после чего сделала педикюр. Затем занялась руками, и результат стал для нее приятным сюрпризом. Как же долго она лишала себя этих приятных мелочей. Дольше, чем хотелось бы.
На левой руке Бетти висела плетеная корзинка для пикника. Она купила ее давным-давно, купила просто так, подчинившись импульсу, рожденному, вероятно, неосознанным желанием вести иную жизнь, не похожую на ту, которой приходилось жить в действительности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44