Я был очень доволен собой. Магнитофон работает. Пленка добросовестно фиксирует все это безобразие. Пусть Сосновский послушает насколько непрофессионально работают его люди. Насколько они не выдержаны, грубы и эксцентричны. И как легко я кладу их на лопатки по всем правилам борьбы интеллектов. Пусть.
— Вам, сударь, лечиться надо, — сказал, не переставая смеяться. — Лечиться глубоко и основательно! Иначе очень скоро закончите свою весьма не безупречную жизнь в психиатрической лечебнице, изображая Александра Македонского или просто сукиного сына.
После этого он потерял всяческий контроль над собой. Подскочил и точно выверенным ударом послал меня в нокдаун. Я лежал на полу, в голове шумело, будто там только-что открыли бутылку шампанского, в глазах плясали веселые зеленные чертики. Вставать совсем не хотелось. Вот так бы лежал и лежал. А мой мучитель стоял с самодовольным видом над поверженым врагом, плотоядно ухмылялся и потирал ушибленную об меня руку. Как же ему мало надо для ощущения полного счастья. И мне искренне стало его жаль.
Наконец, я уговорил себя встать. Окинул своего врага очень красноречивым взглядом.
— Хоминэм нон оди, сэд эюс вициа (не человека вижу, а его пороки). Очень сомневаюсь, что ваш босс останется доволен вашим безответственным поведением. Я бы на месте Виктора Ильича вам не только возглавлять службу безопасности, а свиней пасти не доверил.
Потому, как вновь окаменело лицо моего оппонента, я понял, что попал в самую точку. Этот экипированный в добротный деловой костюм господин с манерами каннибала очень испугался и вынлючил магнитофон.
«Поздно, дорогой! — мысленно усмехнулся я. — Тебе надо было его вообще не включать. Факт! Ты-то думал, что имеешь дело с мальчиком для битья, а нарвался на несгибаемого обстояльствами разведчика. В этом была твоя главная ошибка. Бывает. И выключил ты магнитофон в самый неподходящий момент. В очень неподходящий. Ведь твой босс непременно захочет узнать, что я ещё о нем сказал интересного. И вряд ли поверит тебе на слово. Ты допустил большой ляпсус, милейший, и очутился, как говорится, интэр маллюм эт инкудэм (между молотом и наковальней). Сочувствую!»
Однако, поняв свою ошибку, господин вновь включил магнитофон.
— Откуда ты знаешь моего босса? — вновь зарычал он, подступая с серьезными намерениями на лице.
И я понял, что наступил тот самый сомент, когда надо рисковать самым решительным образом, идти, что называется, — ва-банк. «Или грудь в крестах, или голова в кустах». Другого не дано. Надо было как следует задеть самого босса, до основания тряхнуть его самолюбие. Рисковано? Согласен. Но уж очень заманчиво. Вдохновенно ответил:
— Я этого не знаю, а лишь предполагаю. Мой умозрительный процесс, что, к сожалению, вам неведомо, привел меня к подобному выводу. У кого могут служить подобные хомо вульгарис с мышлением пятилетнего ребенка и с манерами ломового извозчика? — спросил я себя. Ответ напрашивался сам собой. Квалис рэкс, талис грэкс (каков пастырь, таково и стадо). А говоря по-русски — «каков поп, таков и приход». Понятно?
— Парни! — заорал он благим матом.
Его подручные ворвались в зал, готовые выполнить любой приказ шефа. Он указал на меня и коротко сказал:
— Действуйте!
Их не нужно было долго упрашивать и они тут же принялись за дело. Поначалу они избивали меня исключительно руками. Один поддерживал меня сзади, а другой отрабатывал на мне приемы рукопашного боя. Затем они поменялись. А когда оба притомились, бросили мое вялое и податливое тело на пол и принялись отделывать его пинками. А потом я уже ничего не помнил.
Очнулся я от резкого запаха нашатыря, и обнаружил себя лежащим все на том же полу. Ныло тело, шумела голова, звенело в правом ухе. В детстве, когда звенело в ухе, мы, пацаны, загадывали желание и просили кого-нибудь отгадать в каком ухе звенит. Если угадывали, то верили, что желание неприменно сбудется. Вспомнилось детство, родное и такое теперь далекое село Спирино, родители. В сознании всплыли есенинские строчки: «Бедные, бедные родители! Вы наверно стали некрасивыми. Все также боитесь лешего и болотных недр... О, если б вы знали, что сын ваш...», что сын ваш, без достаточных к тому оснований слишком уверовавший однажды в свою счастливую планиду, теперь, как выброшенная на берег медуза, лежит беспомощный и жалкий, ни в состоянии пошевелить ни одним членом.
— Очнулся, шеф, — доложил тот из боевиков, кто имел преимущественное право голоса.
— Посадите его, — распорятился тот.
Меня подхватили под мышки, легко подняли и посадили на диван, прислонив для большей устойчивости к спинке. Но голова моя была настолько тяжелой, что тут же безвольно повисла, уперевшись подбородком в грудь. Глаза самопроизвольно слипались.
«Хорошо бы сейчас поспать минут шестьсот, — подумал с тоскою. — Или, хотя бы, полежать.»
— Желаете ли продолжить «беседу» с моими ребятами, Максим Казимирович? — донесся до меня сквозь дрему хорошо поставленный голос оперного дива.
Я поднял голову и разлепил тяжелые веки. В зыбком колеблющемся призрачном свете, я с трудом разглядел вполне конкретного шефа безопасности конкурирующего предприятия, любителя аргумэнтум ад рэм (палочного аргумента). За время моего избиения он успел «почистить перышки» и вновь стал походить на гангстера тридцатых годов. Вот если бы ему набриолинить волосы, то сходство было бы абсолютным. Он стоял ко мне вполоборота, а смотревший на меня выпуклый глаз его горел торжеством и вдохновением. Из этого я сделал вывод, что он по природе своей — садист, по натуре — палач, а по призванию — большой сукин сын. Он хорошо себя чувствует лишь тогда, когда делает другим плохо. Факт. А мне было не просто плохо, а — отвратительно. Кружилась голова. Подташнивало. По всему, эти бравые ребята что-то сдвинули в моей умной головеке. Как же мне худо! Доколь ещё терпеть муки адовы?! «И делал я благое дело среди царюющего зла», — некстати всплыли в сознании строчки из стихотворения Николая Добролюбова «Памяти отца». Похоже на то, что я уже свое дело сделал. Очень похоже.
И тут поймал себя на мысли, что жалуюсь самому себе на жизненные обстоятельства. Это разозлило и привело меня в чувство. Ну, во-первых, меня никто не понуждал браться за столь опасное и трудное дело. Шел я на это по доброй воле и собственному разумению. Во-вторых, жаловаться на обстоятельства — привилегия слабаков. Настоящие мужики должны быть выше этого. В-третьих, временная слабость может перерасти в слабость постоянную. А это уже душевный надлом и все, связанные с ним неприятности. Мне это надо? Нет, мне этого не надо. Я взял себя в руки и попытался изобразить на лице беспечную улыбку. Что из этого получилось — не мне судить.
— А вы, Ушат Настырович, считаете, что я могу из этих приматов, — я указал на боевиков, — сделать людей? Полноте. Вы, вероятно, пошутили. Они обижены ещё при рождении. А там где поработали боги, человеку делать нечего. Поэтому, считаю беседу с ними совершенно бесполезной и безрезультатной. Вы все поняли или требуется повторить?
Его, обращенный ко мне, глаз налился теперь лютой злобой. Вслед за этим раздался звериный рык:
— Молчать, сука!
— Хорошо, — тут же согласился я. — Так бы сразу и сказали. Зачем кричать и портить нервы, когда можно обо все договориться по хорошему. Верно?
Бушевавшая в нем ненависть ко мне окончательно смяла его личность, изуродовала лицо, а затем и тело. И он стал походить на страдающего за кулисами песенного арлекина, завидующего силачам. Такой разнесчастный, обреченный до конца дней своих смешить почтенную публику.
— Молчать! — затопал он ногами, трясясь так, будто ехал на велосипеде по Потемкинской лестнице.
— Вы, сударь, недалеко ушли от своих помощников. Если они яркие представители мезозойской эры, то вы прибыли к нам из юрского периода. Разница всего каких-то сто семьдесят — сто восемьдесят миллионов лет. Вы ведь совершенно не понимаете человеческих слов.
Он подскочил ко мне и уже замахнулся, чтобы ударить, но в последний момент раздумал. Вместо этого очень удивил меня вопросом:
— За что ты получил от Потаева миллион долларов?
Если они и это знают, то плохи мои дела, из рук вон. Надо «колоться». Персонаж, которого я играл, в подобном моменте обязательно бы сказал: «Не долго музыка играла. Не долго фраер танцевал». Хорошо, что я о нем вспомнил. Надо напомнить им о своем «лагерном» прошлом.
— Туфта это, начальник. Та меня на гоп-стоп не бери. Ты забивай «баки» своим шимпанзе, — я кивнул на боевиков, — а мне не надо. Миллион долларов! Да если бы у меня был миллион, то я бы сейчас здесь с тобой не разговаривал, а давно бы слинял на цивилизованный Запад. Понял?
Моя речь очень его удивила. Он даже подобрел лицом. Точно. Такой я был ему ближе и родней.
— Ну, ты даешь, приятель! — Он открыл лежавшую на столе папку, порылся в каких-то бумагах, извлек одну, протянул мне. — вот же выписка из твоего лицевого счета. Полюбуйся сам.
И я понял, что к встрече они подготовились основательно. Крыть мне было нечем. Но я решил продолжать упорствовать и посмотреть, что из этого выйдет. Делано рассмеялся и погрозил дяде пальцем.
— Не утруждайте себя, сэр. Не надо. Отдайте эту бумажку своим ребятам. Они найдут ей применение. Я на компьютере таких вам сотню за полчаса сотворю. Никак не меньше. Если вы имели анимус инъюрианди (намерение нанести обиду), то зря старались — я на подобные детские приколы не попадаюсь. И вообще, давайте прекратим этот бессмысленный разговор. Отнюдь я намерен разговоривать только с вашим боссом.
Лицо его на какое-то время вновь окаменело. Он совсем не был подготовлен к тому, что я буду отрицать очевидное. В мозгу у него коротнуло и он никак не мог сообразить — что же ему делать дальше. А когда он чего-либо не понимал, то начинал действовать. Сжав крепкие кулаки, он вновь самым решительным образом двинулся на меня, будто на вражеский редут. Остановить его могло только чудо. И оно случилось.
— Не надо, — раздался откуда-то из под потолка знакомый скриповатый голос. — Чего уж тут ага... Если человек хочет того... Встретиться хочет. То, чего уж тут... Ведите.
Голос вне всякого сомнения принадлежал пламенному «оратору» и ярому борцу за утверждение идеалов пещерного капитализма на всей огромной территории нашей с вами, дорогой читатель, Родины Виктору Ильичу Сосновскому. Он один, да ещё разве — наш Всенародноизбранный, мог так вот — четко и ясно выражать свои мысли.
А это означало лишь одно — в моей карьере разведчика начинался новый этап.
Глава вторая: Козицина. Салон «Зимняя вишня».
Время от времени ловлю на себе какой-то странный, неподвижный взгляд Сережи, и мне становится не по себе. И счастье мое кажется таким зыбким, текучим — просочится вот так, сквозь пальцы, и все. Он будто сравнивает меня с ней, с Катей. Неужели он до сих пор её любит?
«Нет-нет, он любит меня. Только меня одну. А её он помнит. И это вполне естественно. Это даже хорошо, что он у меня такой», — пытаюсь я убедить себя в такие минуты. Но у меня плохо получается. Так становится холодно, так болит душа, что хочется убежать куда-нибудь подальше от всех и хорошенько выплакать и эту боль, и эти сомнения.
Я стала верить в судьбу. Убеждена, что все значительные события в нашей жизни заранее предопределены и от нашей воли не зависят. Сережа — моя судьба. Без него у меня нет и ничего не может быть впереди. И совсем неважно поженимся мы или нет. Даже если все расстроится, то он все равно до конца дней моих будет у меня вот здесь вот, в моей душе, как был до нашей помолвки и как есть сейчас. Это я знаю точно. Наша встреча была предначертана судьбой. Потому, очевидно, до двадцати пяти лет я почти не замечала мужчин. Ну есть они и есть, какое мне до них дело. Когда впервые увидела Сережу, то мне он показался поначалу очень несерьезным, даже вызвал легкое раздражение. Я ещё подумала тогда: «Как можно в таком возрасте быть таким несерьезным?!» А потом... Потом, как в омут с головой. Даже стало страшно. Поняла, что это навсегда. Такая уж я ненормальная. И мне совсем неважно было тогда — любит ли он кого, женат ли? Важно, что я его любила. Это потом узнала, что он женат второй раз. От первого брака имеет сына, а от второго — дочку, что безумно любит свою жену. Как же я завидовала его Екатерине, как хотела на неё походить. Постоянно сравнивала себя с ней и почти всегда проигрывала в этом сравнении. Мы были с ней совершенно разные. Она — красивая, статная, женственная, с мягкими, плавными движениями и теплым светом зеленоватых глаз — была для меня недостижимым идеалом женщины. Я же вся сотканна из противоречий. В душе была наивной и мечтательной Марианной виконтессой Дальской. В жизни — педантичной, строгой, деловой и постоянно комплексующей. Еще в школе девчонки меня называли сухарем. Я страшно обижалась, плакала, убеждала, что я не такая. А потом свыклась с этим. Сухарь, так сухарь. Какая, в принципе, разница.
Слух о нашей помолвке быстро распространился по управлению. Мои сослуживицы отчего-то считали своим долгом поздравить меня. Многие делали испуганные глаза и непременно спрашивали — не пугает ли меня разница в возрасте? Я с беспечной улыбкой отвечала, что нет, не пугает. Уж эти мне сочувствующие! Они, что, думали этим вопросом посеять в моей душе сомнения? Какая глупость! И потом, я убеждена, что возраст — это не состояние тела, а состояние души. А Сережа, он... А, да что об этом говорить! Мне часто кажется, что во многих житейских вопросах я гораздо старше его и опытней.
Теперь мы каждый вечер забираем Верочку из детского сада и все вечера проводим втроем. Никогда не думала, что это может быть так замечательно. Верочка искренне ко мне привязалась, как, впрочем, и я к ней.
Чувствую, что во мне самой уже зародилась новая жизнь. Нет, никаких пока симптомов. Просто, чувствую, что это так и есть. И все. Неужели же я скоро стану матерью?! К этой мысли мне надо ещё привыкнуть. Сейчас вновь много говорят о эмансипации, феминизации и прочем. Появилось даже направление моды — деловой стиль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43