- Мне сообщили, что в Сузах, в престольном городе, иудеи погубили пятьсот человек, не считая десятерых сыновей Амана, умерщвленных уже рано утром, - сказал Артаксеркс царице. - Интересно, что они сделали в прочих моих областях? А ведь все, кто обрадовался указу Амана - враги трона, мне и впрямь стало как будто бы легче дышать, когда удалось очистить свою землю от стольких сорняков. Скажи, какое ещё желание твое? И оно будет удовлетворено. Какая просьба твоя, царица? Я исполню все, что ты скажешь, чтобы ты увидела, каким я умею быть благодарным...
Эсфирь на несколько мгновений задумалась, и на лице её появилась непривычно мстительная улыбка.
- Если царю будет благоугодно, - сказала она, слегка сморщив юный, блестящий лоб.. - То пусть будет позволено иудеям, проживающим в Сузах, и завтра делать тоже самое, что и сегодня, а десять сыновей Амана пусть так и висят на деревьях, чтобы все видели и надолго запомнили, как мы и впредь всегда будем поступать с врагами!
- Хорошо, я прикажу сделать так, как ты говоришь, - сказал Артаксеркс, с удивлением посмотрев на царицу и в который раз отмечая про себя, насолько сильно по своему духу она не похожа на восточных красавиц из гаремов. - Я напишу указ, который будет оглашен в Сузах и распоряжусь сыновей Амана повесить на деревьях, подобно праздничным гирляндам.
Да, для Эсфирь это были и впрямь великие дни, которые все должны были запомнить, в том числе и иудеи, для которых тоже следовало срочно издать надлежащий указ.
Царица сердцем понимала, что четырнадцатый день адара на веки вечные должен стать для всех иудеев, проживающих в самых разных уголках земли памятным и праздничным. Но затем, вспомнив, что в этот день в Сузах все ещё продолжались побоища, решила так: пусть все сельские иудеи, проживающие в открытых селениях, считают для себя праздничным четырнадцатый день, а те иудеи, которые живут в больших городах и метрополиях, в том числе, в престольных Сузах, весельем, подарками друг другу и подаяниями бедным отмечают пятнадцатый день. И чтобы так было впредь на все времена, и стало для всех законом.
Эсфирь придумала и название для этого праздника - пурим, потому что она уже знала от слуг в доме Амана про жребий, то есть пур, который бросали в этих же стенах гадатели на истребление и погубление иудеев. Но у них все равно ничего не вышло с пагубной ворожбой, потому что Бог живой, всемогущий и справедливый стоит выше любых волхвований на страже своего народа, невидимой рукой он без труда перепутал злодейский жребий.
Не теряя напрасно времени, царица сама подготовила письмо от своего имени об установлении для всех иудеев праздника под назваением "пурим", в котором ещё раз подробно описала все происшествия, чтобы они были понятны потомкам. А также наказ, предписывающий иудеям и их детям обычай каждый год праздновать два дня победу в одно и тоже время года, и чтобы во все роды, в каждом племени, в каждой области и в каждом городе во все времена отмечался праздник пурим.
Письмо было готово, и теперь Эсфирь с нетерпением каждый день поджидала Мардохея, чтобы он тоже прочитал этот указ, но тот почему-то не шел в дом Амана, где был царем назначен главным распорядителем.
Царица уже много раз посылала к нему слуг с просьбами, приказами и даже с подарками, но Мардохей всякий раз превращал дары царицы в подаяние для бедных, и передавал ответ, что пока занят более неотложными делами. Через надежных людей Эсфирь сумела узнать, что сразу же после четырнадцатого дня некоторые из иудеев стали собираться к отъезду на родину предков, и, как будто бы, Мардохей с семьей тоже был в числе тех, кто собрался навсегда покинуть Сузы. И это как раз в то время, когда царь Артаксеркс возвысил его выше своих княхей и евнухов и дал в руки власть, которой никогда прежде не было во дворце ни у одного из иудеев!
"А, быть может, он просто завидует моей славе? - однажды мелькнула в голове у Эсфирь догадка, сильно похожая на правду. Царица знала, что теперь, после победы, её имя передовалось иудеями из уст в уста по всем городам и селениям персидской державы, как святыня. Ее повсюду называли царицей-освободительницей, самой славной среди иудейских жен, путеводной звездой всего народа, великой Эсфирь...
"А вдруг Мардохей разгневался, что я написала письмо о пуриме только от своего имени, и он потому сильно оскорбился?", - подумала Эсфирь. Тогда она призвала писца и приказала, чтобы письмо о пуриме с изложением всех событий и постановлением о празднике было написано от лица Мардохея, чтобы его имя было поставлено первым, и все бы узнали, что он больше всех причастен к великим событиям.
Но Мардохей и после этого не явился во дворец, хотя посыльний отнес ему образец указа, который прославлял его имя на все времена - всякий от такого был бы на седьмом небе от счастья...
Но Гавах вернулся и смущенно передал слова Мардохея, что тот пока не может встретиться с царицей, потому что занят неотложными делами и явится во дворец, как только представится первая возможность.
Тогда Эсфирь сильно рассердилась и приказала переделать указ о пуриме на свое имя, на имя Эсфири, дочери Абихаила, потому что теперь она везде старалась открыто говорить о своих родителях. В послании она постаралась во всех подробностях описать свои чувства накануне битвы - сомнения, а затем решимость говорить с царем и просить за свой народ, и про то, как были назначены дня поста и скорби, и как она поняла, для чего на самом деле сделалась персидской царицей...
Таким письмом Эсфирь хотела лишний раз привлечь внимание не столько всех иудеев, многих из которых она все равно не знала, сколько Мардохея, чтобы он вспомнил обо всех испытаниях, перенесенных ей, слабой от природы женщиной, и объяснил, почему в дни праздника он, наоборот, от неё затаился.
Артаксеркс все это время был настолько поглощен своими делами, что не слишком вникал в переживания царицы.
"Посмотри, какую печать из халцедона сделал по моему приказу египетский ювелир", - показал царь Эсфирь большую печать, на которой был изображен он сам. В высокой короне, с луком за спиной и с копьем в руке Артаксеркс как будто бы вел за собой трех пленников, привязвнных друг к другу веревкой, на голове одного из которого красовалась египетская корона.
"Эту печать я заказал сделать в честь победы над Инаром, потому что теперь, после его казни, в Египте на много десятков лет будет спокойно. Я сумел сполна отомстить за голову своего дяди Ахемена, теперь они её надолго запомнят..." - вот что сказал Артаксеркс, не слушая речей царицы и лишь с интересом разглядывая её заметно похорошевшее лицо.
Эсфирь слышала, что скоро во дворец снова должна была прибыть мать Артаксеркса и на этот раз вовсе не со своей престарелой спутницей Аместрида везла показать царю четырнадцатилетнюю Дамаспию, подросшую дочь Мардония, не скрывая, что мечтала бы видеть её настоящей персидской царицей, той, кто станет матерью наследников трона. Должно быть, до неё донеслись слухи об иудейском происхождении Эсфирь, и Аместрида была настолько возмущена таким известием, что решила действовать безотлагательно.
Но ещё более убийственной была новость, которую по секрету сообщила Эсфирь одна из самый верных служанок: якобы, на этот раз Артаксеркс с большим нетрпением ожидал приезда матери, а особенно - юной и хорошенькой Дамаспии... Никогда невозможно понять до конца, что у царя было на уме, но зачем-то совсем недавно он распорядился навести порядок в женском доме Шаазгаза, приказал сменить убранство комнат на более пышное, исчислить женщин и сравнить их количество с гаремами своих князей и наиболее знатных персидских вельмож. Похоже, несмотря на благоволение к царице, Артаксеркс вовсе не собирался возвращать Эсфирь назад во дворец, и считал, что она должна быть счастлива, что он поселил её в доме Амана и предоставил свободу, как знатной княгине.
Ничего невозможно было понять, - у Эсфирь голова шла кругом от всех этих событий и быстрых перемен.
Но все же он наступил, двадцать первый день адара, когда Мардохей постучался в двери её комнаты, и вид у него был, как у путника...
3.
...который в одиночку преодолел пустыню.
Мардохей пришел в дом Амана под вечер и вид у него был непривычно изможденный и болезненный, как у путника, который в одиночку преодолел пустыню.
Едва взглянув на него, Эсфирь не смогла найти ни одного слова, чтобы высказать вслух свой гнев, а только еле слышно вздохнула.
- Где ты был, Мардохей? Ты собирался в путь? - спросила она тихо.
- Я был в пути, - поправил Мардохей царицу.
- Но... значит, ты уже вернулся?
- Можно и так сказать, Гадасса. Да, можно сказать, что сегодня я вернулся.
- Что все это значит? - не выдержала Эсфирь.
- Только то, что я сказал, Гадасса, - спокойно сказал Мардохей таким же строгим голосом, как беседовал с ней в прежние времена, когда Эсфирь вовсе не была царицей, а жила воспитанницей в его доме.
Он и называл её теперь прежним, иудейским именем - Эсфирь это сразу заметила, потому что успела отвыкнуть от него.
Она почувствовала, что в чем-то сильно провинилась перед этим человеком, который был ей и за отца, и за брата, и за учителя, раз он так с ней теперь разговаривает. Но - в чем?
Эсфирь низко опустила голову и спросила:
- Ты за что-то гневаешься на меня, Мардохей? Почему ты так долго не приходил во дворец? Ведь я звала тебя и каждый день ждала, когда ты придешь.
- Я не мог пройти через дворцовую площадь к твоему дому. Там очень сильно смердило...
Мардохей медленно, с неохотой произнес эти слова, но для Эсфирь они все равно прозвучали неожиданно резко.
- Ты о чем? Я не понимаю тебя.
- О десяти сыновьях Амана. По всему городу разносилось зловоние от их тел. Я дожидался, когда их снимут. Сегодня их предали земле.
- Но разве тебя не радовал вид твоих заклятых мертвых врагов? Я слышала, что некоторые их иудеев плясали под деревьями от счастья, и думала, что ты - среди них...
- Нет! - которотко ответил, почти выкрикнул Мардохей, и брезгливо сморщился.
- Погоди, Мардохей, я и впрямь ничего не могу понять, - сказала Эсфирь почти спокойно и терпеливо, как привыкла разговаривать со своими наиболее бестолковыми служанками. - Да, все правильно, на площади висели тела десяти сыновей Амановых - десяти негодяев, которые столько лет издевались над иудеями и над другими народами. Своей волей я нарочно приказала не снимать их несколько дней, чтобы все их увидели и знали, что будет с каждым...
Но Эсфирь не договорила, наткнувшись на жесткий взгляд Мардохея.
- Что-то не так? - спросила она своего бывшего воспитателя. - Говори же и ничего от меня не утаивай, как прежде...
- Так делают только варвары, - сказал Мардохей. - У иудеев не принято так поступать даже с врагами. Когда Иисус Навин казнил пятерых царей, он тоже сначала повесил их на пяти деревьях, и все они висели до вечера. Но вечером, при заходе солнца, он снял их тела с деревьев, положил в пещеру и завалил вход большими камнями, потому что именно так велел делать Господь, запрещающий своему народу впадать в излишнюю мстительность. Он так завещал нам через праведных: "Если в ком найдется преступление, достойное смерти, и ты повесишь его на дереве, то тело его не должно ночевать на дереве, а нужно предать его погребению в тот же день. Потому что проклят перед Богом каждый повешенный на дереве, и не нужно оскорблять им лицо земли." Я знаю, что цари персидские и мидийские любят выставлять на кольях отрубленные головы побежденных, и вывышивать на всеобщее обозрение висельников, но для иудеев это грех великий. Мы должны помнить, что мы - народ избранный, который не должен принимать для себя обычаи других племен. Наш Бог не желает видеть такой мерзости, которая была устроена на площади по твоему приказу, да я и сам не мог спокойно спать, и даже не мог тебя видеть...
- Ты прав, Мардохей, - помолчав, согласилась Эсфирь. - Теперь на мне лежит грех десяти, и я должна его отмолить...
- Но не за десять, а за триста человек ты должна теперь молиться день и ночь, Гадасса! - возвысил голос Мардохей, и Эсфирь только теперь заметила, что он с трудом сдерживает слезы.
- Что ты хочешь этим сказать? Разве у Амана Вугеянина было триста сыновей, достойных смерти?
- Но разве не по твоему приказу было и на второй день устроено в Сузах побоище? - спросил Мардохей. - Разве не ты приказала продолжить войну в городе ещё и на следующий день, когда страшный для нас тринадцатый день адара склонился к ночи? Ведь в злостном указе Амана ничего не было сказано про этот день, ты сама, сама не смогла или не захотела остановиться и пользуясь своим положением во дворце продлила войну!
- Как ты смеешь говорить мне сейчас все это! - возмутилась Эсфирь, и обида на Мардохей вскипела у неё в сердце с прежней силой. - Ведь не ради себя и собственнной радости обратилась я к царю с такой просьбой, а чтобы те из моих братьев, кто ещё не управился со своими врагами, смогли ответить за себя! Какие ещё преступления придумаешь ты для меня?
- Триста человек, - повторил упрямо Мардохей. - Или для царицы этого мало? Мало кто из наших врагов в четырнадцатый день собирался продолжать погромы, но зато самые воинственные из иудеев, распаленные ненавистью и злобой, смогли беспрепятственно выместить свой гнев. А ведь тех смертей, которые случились во второй день, могло и не быть, Гадасса. Ты поддалась страсти мщения, но нельзя поддаваться своим страстям, я много раз говорил тебе это, когда ты была у меня на воспитании, и учил не только словами.
- Но я - женщина... - растерянно прошептала Эсфирь.
- Да, ты женщина. В этом-то все и дело, - согласился Мардохей, и по его горькой улыбке трудно было понять, какой смысл он вкладывал в эти слова. - А ещё ты - царица, супруга Артаксеркса Великого, и пока твое слово многое решает, от него зависит жизнь и смерть других, Гадасса.
- Ты правильно сказал, Мардохей - пока... - невесело улыбнулась Эсфирь. - И хотя я ничего не говорю тебе про мою жизнь с царем, ты как будто бы и так все знаешь. Погоди, Мардохей, но ведь ты же сам только что радовался, когда на кресте вместо тебя повесили Амана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49