- Вполне, - ответила Эсме несколько мрачно. Она выпустила рукав
Чарлза и весьма энергично толкнула его в мою сторону. Он подошел, бледный
как мел, и влепил мне звучный мокрый поцелуй чуть пониже правого уха.
Пройдя через это тяжкое испытание, он направился было прямиком к двери и к
иной жизни, где обходятся без таких сантиментов, но я поймал его за
хлястик и, крепко за него ухватившись, спросил:
- А что говорит одна стенка другой стенке?
Лицо его засветилось.
- Встретимся на углу! - выкрикнул он и опрометью бросился за дверь -
видимо в диком возбуждении.
Эсме стояла в прежней позе, переплетя ноги.
- А вы вполне уверены, что не забуду написать для меня рассказ? -
спросила она. - Не обязательно, чтобы он был _с_п_е_ц_и_а_л_ь_н_о_ для
меня. Пусть даже...
Я сказал, что не забуду нив коем случае - это совершенно исключено.
Что я никогда еще не писал рассказа специально _д_л_я_
к_о_г_о_н_и_б_у_д_ь, но что сейчас, пожалуй, самое время этим заняться.
Она кивнула.
- Пусть он будет чрезвычайно трогательный и мерзостный, - попросила
она. - Вы вообще-то имеете достаточное представление о мерзости?
Я сказал, что не так чтобы очень, но, в общем, мне приходится все
время с ней сталкиваться - в той или иной форме, - и я приложу все усилия,
чтобы рассказ соответствовал ее инструкциям. Мы пожали друг другу руки.
- Жаль, что нам не довелось встретиться при обстоятельствах не столь
удручающих, правда?
Я сказал, что, конечно, жаль, еще как.
- До свидания, - сказала Эсме. - Надеюсь, вы вернетесь с войны,
сохранив способность функционировать нормально.
Я поблагодарил ее и сказал еще несколько слов, а потом стал смотреть,
как она выходит из кафе. Она шла медленно, задумчиво, проверяя на ходу,
высохли ли кончики волос.
А вот мерзостная - или даже трогательная - часть этого рассказа.
Место действия меняется. Меняются и действующие лица. Я по-прежнему
остаюсь в их числе, но по причинам, которые открыть не волен, я
замаскировался, притом так хитроумно, что даже самому догадливому читателю
меня не распознать.
Это было в Гауфурте, в Баварии, примерно в половине одиннадцатого
вечера, через несколько недель после Дня победы над Германией.
Штаб-сержант Икс сидел в своей комнате, на втором этаже частного дома,
куда он вместе с девятью другими американскими военнослужащими был
назначен на постой еще до прекращения боевых действий. Примостившись на
складном деревянном стуле у захламленного письменного столика, он держал
перед собой раскрытый роман в бумажной обложке и пытался читать, но дело
не ладилось. Впрочем, неладно было с ним самим, а не с романом. Правда,
книги, ежемесячно приходившие из Отдела специального обслуживания, прежде
всего попадали в руки солдатам с нижнего этажа, но на долю Икса обычно
доставались книжки, которые он, видимо, выбрал бы и сам. Однако этот
молодой человек был один из тех, кто, пройдя через войну, не сохранил
способности "функционировать нормально", и потому он больше часа
перечитывал по три раза каждый абзац, а теперь стал проделывать то же
самое с каждой фразой. Внезапно он захлопнул книгу, даже не заложив
страницу. На мгновение заслонил глаза рукой от резкого, слепящего,
холодного света голой электрической лампы, висевшей над столом.
Затем вынул сигарету из лежащей на столе пачки и с трудом закурил ее
-пальцы его тряслись, то и дело легонько стукаясь друг о друга. Сев чуть
поглубже, он затянулся, совершенно не чувствуя вкуса дыма. Уже много
недель он дымил беспрерывно, закуривая одну сигарету от другой. Десны его
кровоточили, стоило прикоснуться к ним кончиком языка, и он без конца
повторял этот опыт: это уже превратилось в своего рода игру, и он иногда
занимался ею часами. Так сидел он минуту-другую - курил и проделывал тот
же опыт. Потом внезапно и, как всегда, неожиданно его охватило привычное
чувство - будто в голове у него спуталось, она потеряла устойчивость и
мотается из стороны в сторону, как незакрепленный чемодан на багажной
полке. Он сразу прибег к тому средству, которое уже много недель помогало
ему водворить мир на место, - стиснул виски ладонями и с силой сжимал их
несколько секунд. Он оброс, волосы у него были грязные. Он мыл их раза
три-четыре в госпитале, во Франкфурте-на-Майне, где пролежал две недели,
но на обратном пути в Гауфурт за время длинной поездки в пропыленном джипе
они загрязнились снова. Капрал Зет, забравший его из госпиталя,
по-прежнему гонял на своем джипе на фронтовой лад - опустив ветровое
стекло на капот, а идут военные действия или нет - дело десятое. В
Германию были переброшены тысячи новобранцев, и, разъезжая на своем джипе
по-фронтовому, с опущенным ветровым стеклом, капрал Зет желал показать,
что он-то не из таковских, он не какой-нибудь там дерьмовый новичок на
европейском театре военных действий.
Перестав наконец сжимать виски, Икс долго смотрел на письменный стол,
где горкой лежало десятка два нераспечатанных писем и штук шесть
нераскрытых посылок - все на его имя. Протянув руку над этой свалкой, он
достал прислоненный к стене томик. То была книга Геббельса. Принадлежала
она тридцативосьмилетней незамужней дочери хозяев дома, живших здесь всего
несколько недель тому назад. Эта женщина занимала какую-то маленькую
должность в нацистской партии, достаточно, впрочем, высокую, чтобы
оказаться в числе тех, кто по приказу американского командования
автоматически подлежал аресту. Икс сам ее арестовал. И вот сегодня,
вернувшись из госпиталя, он уже третий раз открывал эту книгу и
перечитывал краткую надпись на форзаце. Мелким, безнадежно искренним
почерком, чернилами было написано по-немецки пять слов: "Боже милостивый,
жизнь - это ад". Больше там ничего не было - никаких пояснений. На пустой
странице, в болезненной тишине комнаты слова эти обретали весомость
неоспоримого обвинения, некой классической его формулы. Икс вглядывался в
них несколько минут, стараясь не поддаваться, а это было очень трудно.
Затем взял огрызок карандаша и с жаром, какого за все эти месяцы не
вкладывал нив одно дело, приписал внизу по-английски: "Отцы и учителя,
мыслю: "Что есть ад?" Рассуждаю так: "Страдание о том, что нельзя уже
более любить". Он начал выводить под этими словами имя автора -
Достоевского, - но вдруг увидел - и страх волной пробежал по всему его
телу, - что разобрать то, что он написал, почти невозможно. Тогда он
захлопнул книгу.
Потом схватил со стола первое, что попалось под руку, - это было
письмо от его старшего брата из Олбани. Оно лежало на столе еще до того,
как он попал в госпиталь. Икс вскрыл конверт и вяло приготовился прочесть
все письмо целиком, но прочитал лишь верхний кусок первой страницы. Он
остановился после слов: "...раз проклятущая война уже кончилась и теперь у
тебя, наверно, времени вагон - так как насчет того, чтобы прислать
ребятишкам парочку штыков или свастик..." Икс разорвал письмо и взглянул в
корзину на его обрывки. Только тут он обнаружил, что в письмо был вложен
любительский снимок, которого он не заметил раньше. Еще и сейчас можно
было разглядеть чьи-то ноги, стоящие на какой-то лужайке.
Он положил руки на стол и опустил на них голову. Болело все, с головы
до ног, и казалось, все зоны боли связаны между собой. Совсем как лампочки
на рождественской елке: соединенные общим проводом, они выходя их строя
все разом, стоит испортиться одной.
Дверь с шумом распахнулась, хотя никто не постучал. Икс поднял
голову, повернул ее и увидел капрала Зет, стоящего в дверях. Капрал Зет
был его напарником по джипу и постоянным во всех его пяти операциях, с
первого дня высадки на континент. Он жил внизу, а наверх, к Иксу, обычно
поднимался затем, чтобы выложить дошедшие до него слухи или повозмущаться.
Это был здоровенный, фотогеничного вида детина лет двадцати четырех. Во
время войны его сфотографировали в Хюртгенвальде для одного из
американских журналов; он позировал с величайшей охотой и в каждой руке
держал по индейке, присланной ко Дню благодарения.
- Что, письмишко пишешь? - обратился он к Иксу. - Ну и темнотища тут,
черт подери! - Входя в помещение, Зет обычно предпочитал, чтобы был
включен верхний свет.
Икс повернулся к нему и предложил войти - только осторожнее, чтобы не
наступить на собаку.
- На что?
- На Элвина. Он у тебя прямо под ногами, Клей. Зажег бы ты свет, к
чертям, что ли!
Клей нащупал выключатель, щелкнул им, потом прошел через маленькую
комнатушку - размером с каморку для прислуги - и сел на край постели,
лицом к Иксу. С его тщательно причесанных кирпично-рыжих волос еще стекали
капли - он не пожалел воды, чтобы хорошенько прилизать свою шевелюру. Из
правого нагрудного кармана серовато-зеленой гимнастерки привычно торчал
гребешок с зажимом, как у авторучки. Над левым карманом красовался боевой
значок пехотинца (хотя фактически носить его было ему не положено),
орденская ленточка за участие в операциях на европейском фронте с пятью
бронзовыми звездочками на ней (вместо одной серебряной, заменявшей пять
бронзовых) и ленточка за службу в армии до Пирл-Харбора.
- Так тебя и разэтак, - проговорил он с тяжким вздохом. Это не
означало ровно ничего - известное дело, армия! Потом он вынул из кармана
гимнастерки пачку сигарет, вытянул одну, снова водворил пачку на место и
застегнул клапан кармана. Пуская дым, он обводил комнату пустым взглядом.
Наконец глаза его остановились на приемнике. - Эй, - сказал он, - через
минуту по радио колоссальное обозрение. Боб Хоуп и еще всякие.
Открыв новую пачку сигарет, Икс ответил, что только что выключил
радио.
Ничуть не обескураженный, Клей стал с интересом наблюдать за тем, как
Икс пытается закурить.
- Ух, черт, - сказал он с азартом болельщика, - посмотрел бы вы на
свои дурацкие лапы. - Ну и трясучка у тебя, черт подери. Да ты сам-то
знаешь?
Иксу удалось наконец закурить сигарету; он кивнул и сказал, что Клей,
конечно, здорово все подмечает.
- Эй, кроме шуток. Я чуть не сомлел, к чертям, когда увидал тебя в
госпитале. Лежит - мертвец мертвецом, черт тебя подери. Сколько ты весу
спустил, а? Сколько фунтов? Ты сам-то знаешь?
- Не знаю. Как ты тут без меня - много писем получил? От Лоретты есть
что-нибудь?
Лоретта была девушка Клея. Они собирались пожениться при первой
возможности. Она довольно часто писала ему из безмятежного своего мирка
тройных восклицательных знаков и скороспелых суждений. И всю войну Клей
читал Иксу вслух письма Лоретты, даже самые интимные, - в сущности, чем
они были интимнее, тем он охотнее их читал. А прочитав, всякий раз просил
Икса то сочинить ответ, то сделать его поподробней, то вставить для пущей
важности несколько французских или немецких слов.
- Ага, вчера получил от нее письмо. Оно внизу, у меня в комнате.
Потом покажу, - ответил Клей равнодушно. Сидя на краю постели, он вдруг
выпрямился, задержал дыхание и звучно, со смаком, рыгнул. Потом, видимо,
не слишком довольный своим достижением, снова опустил плечи. - Этот сукин
сын, ее братец, смывается с флота - бедро у него повреждено. Подвезло ему
с этим бедром, гаду. - Он опять сел прямо и приготовился рыгнуть, но на
сей раз получилось совсем неважно. Вдруг он встрепенулся. - Эй, пока я не
забыл. Завтра встаем в пять и гоним в Гамбург или еще там куда-то.
Получать эйзенхауэровские куртки на все подразделение.
Окинув его враждебным взглядом, Икс объявил, что ему лично
эйзенхауэровская куртка ни к чему.
Клей посмотрел на него удивленно, даже слегка обижено.
- Хорошие куртки. Красивые. Чего это ты?
- Не вижу смысла. Зачем нам вставать в пять утра? Война-то кончилась,
черт дери!
- Да я не знаю. Сказано - до обеда вернуться. При-шли какие-то новые
бланки, надо их до обеда заполнить... Я спрашивал Буллинга, чего ж он
сегодня их не дает заполнять, - они же у него на столе, эти чертовы
бланки. Так нет, не желает конверты распечатывать, сукин он сын.
Они помолчали секунду, остро ненавидя Буллинга.
Вдруг Клей взглянул на Икса с новым - повышенным - интересом.
- Эй, - сказал он, - а ты знаешь, что у тебя половина морды ходуном
ходит?
Икс ответил, что знает, и прикрыл рукой одну сторону лица.
Клей разглядывал его еще некоторое время, потом объявил весело и
оживленно, словно сообщая самую радостную новость:
- А я написал Лоретте, что у тебя нервное расстройство.
- Да?
- Ага. Ее здорово интересуют всякие такие штуки. Она специализируется
по психологии. - Клей растянулся на кровати прямо в ботинках. - Знаешь,
она что говорит? Так, говорит, не бывает, чтобы нервное расстройство
началось вот так, вдруг - просто от войны, и вообще. Говорит, ты, наверно,
всю свою дурацкую жизнь был слабонервный.
Икс приставил ладонь козырьком ко лбу - лампа над кроватью ослепляла
его - и заметил, что свойственная Лоретте проницательность неизменно
приводит его в восторг.
Клей бросил на него быстрый взгляд.
- Слушай, ты, гад, - сказал он, - уж как-нибудь она понимает в этой
самой психологии побольше твоего, черт подери.
- Может, ты все-таки соизволишь сбросить свои вонючие ножищи с моей
постели? - спросил Икс.
Несколько секунд Клей оставался в прежней позе, как бы говоря:
"Будешь ты мне еще указывать, куда ноги класть". Потом спустил ноги на пол
и сел.
- Мне все равно надо вниз. В комнате Уокера есть приемник, - сказал
он. Но с постели почему-то не встал. - Эй, я сейчас рассказывал внизу
этому дерьмовому новичку, Бернстайну.
1 2 3 4