— Мы в магазинах не покупаем, — с гордостью сказала Нина.
— У нас есть закрытый распределитель.
И тогда я, дура, узнала нечто совершенно новенькое для себя. Десять лет прожила на свете, а представления о таких вещах не имела. Век живи, век учись. Дураком помрешь.
Оказывается, большое начальство, вроде Нининого папы, вообще в магазинах ничего не покупает. Магазины с пустыми полками — для народа, для простых людей, для трудящихся. А для коммунистов, которые занимают высокое положение и руководят этим самым народом, имеются специальные магазины, куда посторонним вход воспрещен. Там у дверей стоит милиционер и проверяет документы. Кто со свиным рылом, того не пускают в калашный ряд. А гонят в три шеи.
Это и есть закрытый распределитель. Распределяют. Народу
— шиш, начальству — пожалуйста.
Там есть все, что душе угодно. Полный коммунизм. Почти бесплатно. Бери — не хочу. Нинины мама с папой берут.
А мои родители даже не знают, где такой распределитель находится. Их туда на пушечный выстрел не подпустят. А воровать, как дедушка Сема, они не умеют и не хотят. Поэтому для них радость, когда перепадет что-нибудь в длиннющей очереди. Как та самая «Синяя птица».
Когда Нина провожала меня до метро, мы прошли мимо большого недостроенного дома, огороженного забором. Над ним кран таскал кирпичи.
— Как построят, — похвастала Нина, — мы сюда переедем. Сейчас у нас три комнаты, а будет четыре. Отдельная — для меня.
— Везет тебе, — сказала я.
— А еще знаешь что, — сообщила она мне по секрету. — Здесь я смогу бегать с бутербродом во двор. И никто ни капельки не позавидует.
— Почему?
— Не понимаешь, что ли? В этом доме у всех будет полно икры и всего, чего хочешь.
— Послушай, а нельзя моему дедушке сюда переехать? У него тоже икра есть… и апельсины… круглый год.
— Он кем работает?
— В пивном ларьке.
Нина рассмеялась.
— Не-ет, глупенькая. Сюда его не пустят. Здесь только начальство будет жить. Только семьи, которые прикреплены к закрытому распределителю.
Так и сказала «прикреплены», и мне захотелось нарисовать прикрепленных человечков, приколотых кнопками к стене, на которой написано «Закрытый распределитель». Каждый человечек держит в руках пакеты с деликатесами. В пакетах прорвалась бумага, и деликатесы сыплются на землю. А там стоит народ и ловит их и тут же съедает.
Уже в метро меня осенило. Что же это получается? У дедушки есть все, потому что он ворует. Достает из-под полы. А Нинин папа ведь, не ворует. Он получает все в… как его… закрытом распределителе… А почему закрытом? Значит, тайком? Значит, тоже из-под полы? Но ведь Нинин папа — не вор, а большое начальство? Почему же дедушка Сема — вор? А Нининого папу вором назвать нельзя? Кто из них самый большой вор?
Как всегда, когда я запутываюсь, у меня начинает болеть голова.
Никак не могу определить, как относится ко мне Б.С. Как к ребенку? Или видит во мне созревающую женщину?
Однажды я подслушала его с мамой разговор. Я прошла через гостиную, где они сидели у телевизора, и спиной почувствовала, что Б.С. смотрит не на экран, а на меня. Заметила это, видно, и мама, потому что она пошутила:
— Доктор, вы отвлекаетесь.
И тогда Б.С. сказал слова, от которых у меня порозовели уши:
— Твоя дочь входит в пору цветения, и, если меня не подводит мое мужское чутье, она очень скоро превратится в прелестную женщину. Горе мальчишкам! Ох, уж и запрыгают они вокруг нее.
Мама была польщена такой высокой оценкой моих женских до— стоинств, но не удержалась от шпильки:
— И вместе с ними такой старый козел, как ты.
Б.С. поспешил ее успокоить в свойственной ему манере:
— Мадам, это неинтеллигентно — ревновать к своей дочери-подростку. Не опускайтесь до уровня буфетчицы в Мурманском рыбном порту. Вы со мной не первый день живете и пора запомнить хоть одно из правил, которых я придерживаюсь неукоснительно. Не нужно гадить там, где ешь.
У меня захватило дух. Следовательно, сделала вывод я, он испытывает ко мне влечение, но сдерживает себя, наступает на горло своему чувству, как пишут в романах, потому что неукоснительно придерживается своих строгих нравственных правил.
Дважды я пыталась проверить свою догадку. Как-то пришла из школы с головной болью. К вечеру поднялась температура. Я почувствовала себя совсем худо. Мама, придя с работы, уложила меня в постель и, встревоженная, стала дожидаться возвращения Б.С., который в этот день, как назло, куда-то запропастился.
Б.С. — прекрасный врач. Его знает почти вся русская эмиграция. Не сдав американских экзаменов и, следовательно, не имея официального права лечить здесь в больницах, он тем не менее не отказывает никому из эмигрантов, у которых нет денег, чтоб обратиться к американскому врачу, и лечит бесплатно всех, кто к нему обращается, а в особых случаях даже едет, черт знает куда, к тяжелому больному. Бесплатно. А денег у него самого в обрез. Еле хватает на питание и квартиру, пока он сидит и зубрит толстые американские учебники, чтоб сдать экзамен.
Помню, он как-то с горькой усмешкой протянул свою руку с крепкими длинными пальцами:
— Хирург, как и пианист, погибает без практики. Эти пальцы требуют постоянной работы. Иначе они теряют чувствительность. А следовательно, как хирург, я дисквалифицируюсь. Господи, когда же я дорвусь до операционного стола и возьму в руки скальпель?
В тот раз, когда я заболела, Б.С. вернулся домой поздно и вместе с мамой вошел в комнату, где я лежала в постели во фланелевой ночной рубахе. Он бесцеремонно задрал на мне рубаху до самой шеи, открыв мое голое тело, и приложил стетоскоп к моей груди.
— Не раскрывай ее, — вмешалась мама, — она простудится. А мне как раз нравилось, что я открыта и Б.С. видит меня всю го— ленькую и трогает своими прохладными пальцами.
— Ты мне мешаешь, — строго сказал маме Б.С.
— Мама, выйди, — отважившись, сказала я.
Мама, как наседка, встревоженная моим здоровьем, даже не заметила, что мы оба хотим избавиться от ее присутствия, и вышла. Б.С. облегченно вздохнул. А я улыбнулась ему. Интимно. Как мне казалось.
Я лежала на спине, раздвинув ноги. Он сидел на краю кровати у моих ног. Мои жалкие, как яблочки, груди дразнили его своими еще неразвитыми сосками.
Он стал давить пальцами мне живот. Потом постучал по груди. Мне от прикосновения его рук стало хорошо-хорошо. И когда его пальцы коснулись набухшей выпуклости с соском, я положила свою ладонь на его руку и прижала ее. Он не отнял руки. А лишь глянул на меня. Я закрыла глаза и почувствовала, как блаженная улыбка расплывается по моему лицу.
— Добро, — сказал Б.С., и мне показалось, что его голос слегка дрожит от волнения. — Ничего опасного. Пропустишь один день в школе — вот и все лечение.
Он позвал маму, сняв при этом руку с моей груди.
Когда снова измерили температуру, она была абсолютно нормальной. Я выздоровела в мгновение ока. От одного лишь прикосновения его волшебной руки.
В другой раз я устроила ему испытание посерьезней. Пришла из школы под эскортом гомосексуалиста Джо. Мамы дома не было. В открытую дверь виднелась широкая спина Б.С., зубрившего медицину и зажавшего голову ладонями.
Я побежала в ванную, разделась и встала под душ. Дверь оставила открытой. Даже оттуда, через всю квартиру, была видна спина Б.С. Ни плеск воды, ни шум, который я нарочно подняла, не могли оторвать его от стула.
Тогда я громко позвала его, и когда он подошел к ванной, я с бьющимся от волнения сердцем из-за цветной занавески невинно попросила его потереть мне мочалкой спину. Он неохотно согласился. Сдвинул занавеску, велев мне выключить душ, чтоб не залить пол, и, намылив мочалку, стал натирать мою спину. Все мое тело сотрясалось от сильных движений его крепких рук и блаженство охватило меня всю.
Затем я повернулась к нему лицом.
Он нисколько не смутился. Все же врач. Но оглядел меня мужским оценивающим взглядом.
— Ты прекрасно сложена, дитя. Кому-то доставишь большую радость.
— Почему кому-то? — спросила я. — А вы не в счет?
— Ну, я уже получаю свою порцию радости, намыливая тебя.
— Значит, я для вас представляю интерес только как объект для намыливания?
— А какой еще интерес ты можешь вызывать? — рассмеялся Б.С. и шлепнул меня мочалкой между ног, а я бедрами зажала его руку.
— Вы что там в ванной делаете? — послышался из прихожей удивленный голос мамы, вернувшейся домой с работы.
Б.С. с руками, полными мыльной пены, высунулся из ванной.
— Да вот твой ребенок… до того разленился, что меня отрывает от занятий… спинку ей потереть.
— Матери не могла дождаться? — заглянула в ванную мама и, ничего не поняв, стала мне долго и нудно читать нравоучение о том, что нельзя по пустякам отвлекать Б.С. от занятий — у него скоро экзамены.
Б.С., стоя в коридоре, из-за ее спины подмигнул мне, как заговорщик. Я в ответ подмигнула ему.
— Не кривляйся, — сказала мама и, намылив мочалку, во второй раз стала усердно натирать мое бедное тело.
Взрослые не понимают детей.
Ни капельки!
Господи, какие они, эти взрослые, тупые люди. Иногда даже просто не верится. Неужели нельзя понять, что мы, дети, такие же живые люди, как они, что мы — не куклы, с которыми можно поиграть и бросить. Сюсюкают, ломаются перед нами, как перед дурачками, а я смотрю на это кривлянье и выть хочется.
Я заговорила поздно. В нашей семье даже была паника. Но когда заговорила, они не обрадовались.
Хорошо помню, как это произошло. Меня, крошку, в то лето подкинули к дедушке Леве и бабушке Любе. Мама с папой уехали на Север. Где ездят на собаках и едят мясо оленей. Папа должен был там, в тундре, читать лекции. А мама не хотела отпускать его одного и увязалась за ним. Потом они много чудного рассказывали об этой поездке. Папа читал лекции местным жителям, одетым в звериные шкуры и абсолютно не знакомым с правилами приличного поведения. Во время лекции они сидели не на скамьях, а на корточках. В меховых штанах у них сзади вырезана дырка, и, пока мой папа распинался перед ними, они себе преспокойно какали. Под себя. На пол.
Мои дедушки и бабушки чуть не схватили инсульт от хохота, когда папа, вернувшись, рассказывал об этом.
Но это было потом.
А сначала я провела все лето на Черном море. В какой-то маленькой деревне. Там бабушка с дедушкой сняли комнату. Там я и заговорила. Научившись всем словам у деревенских мальчишек. Можете себе представить, какой это был язык! Дедушка с бабушкой обалдели, услышав, как я заговорила, со страхом ждали приезда моих родителей, которые им поручили свое дитя, еще не научившееся говорить.
Я заговорила на какой-то смеси русского с украинским. И, в основном, ругательствами. Сколько их потом из меня ни выбивали, кое-какие выражения помню до сих пор.
Мой отец приехал за мной. Мы завтракали с дедом на веранде. Он кормил меня с ложечки, проталкивая пищу прямо в глотку.
Папа с чемоданом в руке появился на веранде. Я очень соскучилась и поэтому сначала лишилась дара речи.
А дедушка стал ломать комедию, сюсюкать со мной, как с маленькой:
— Посмотри,, деточка, кто к нам приехал? Кто этот дядя?
Как с дурочкой. Я молчу. Чуть не плачу.
— Олечка, — не унимается дед. — Кто этот дядя? Угадай!
И тогда я сказала. Очень удивив моего отца, который впервые услышал меня говорящей.
— Дедушка! — строго сказала я. — Иди в жопу!
И, соскользнув с его колен, подошла к остолбеневшему отцу, обняла его за колено и сказала, как взрослая взрослому:
— Здравствуй, папа.
Однажды я чуть не погибла из-за взрослых. В прямом смысле этого слова. И не было бы на свете девочки Олечки. С носиком, как кнопка, со стройными ножками. И с тысячью неразрешимых вопросов в беспокойной башке.
Меня спасло от смерти чудо. Кто? Догадайтесь.
Собачка, Бобик — кудлатая дворняжка дедушки Семы. Нет, она не вытащила меня, тонущую, из быстрой реки. И не вынесла, осторожно держа в зубах за воротник платья, из горящего дома. Она спасла меня самым необычным и нелепым способом. Впрочем, чего другого можно было ожидать от собаки, которая, чуть недогляди, обязательно чего-нибудь учудит.
А было все действительно трагично. Я была раздавлена тупостью взрослых до того, что решила покончить жизнь самоубийством. Выпрыгнуть с балкона четвертого этажа и разбиться вдребезги об асфальт. Чтоб ничего собрать не могли. И чтоб даже не над кем было проливать слезы моим невольным убийцам. Невольным? Конечно. Ибо взрослые по своей ограниченности не ведают, что творят.
Подумать только, до чего нас за людей не принимают. При нас, живых и очень даже все понимающих, вслух обсуждают наши достоинства и недостатки, как при неодушевленных предметах. Лезут сапогами в душу, ковыряются там, как им вздумается. Как будто мы совершенно бесчувственные, у нас нет нервов, нет самолюбия и мы ни на что не способны реагировать, как при глубоком наркозе.
Случилось это, конечно, у дедушки Семы и бабушки Симы. А у других не могло случиться? А у мамы с папой? Еще как могло. Хоть они, как люди интеллигентные, уверены, что понимают детскую душу и, вообще, большие педагоги. Господи, какая самоуверенность!
Я жила у них уже несколько дней, чтобы дать маме с папой немножко отдохнуть от меня. Они так часто отдыхают от меня, — что невольно хочется спросить их:
— Зачем вы рожали ребенка, если все время стараетесь избавиться от него?
Я их не просила рожать меня. Это они сделали сами. Ну, а раз любите на саночках кататься, то любите и саночки возить. Я этого, конечно, не сказала. Не хочется хамить. Меня уж и так считают чудовищем.
Значит, гостила я у деда с бабкой, которые во мне души не чают. Объедалась вкусными вещами, ездила в свою школу на метро: отсюда мне без пересадки. Даже удобнее, чем из дома. А спать меня укладывали в гостиной на диване, приставив сбоку стулья, чтоб я не свалилась во сне на пол. В ногах у меня, свернувшись комочком, спал тепленький песик Бобик. Тот самый, который спас мне жизнь.
Я так часто здесь живу, что завела себе приятеля. Из квартиры напротив. По имени Дима. Ему столько же лет, сколько и мне. Но учится он не в английской школе, как я, а в простой,
— обычной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26