– Мне велели следить, чтобы ты смирно сидел, вот что.
– Ну и следи… А ты кто? Из какой группы?
– Из старшей. Тишкин.
– Почему Тишкин? Имя-то у тебя есть?
– Есть. Но все равно я Тишкин.
– Ага. А я Гуляев, значит.
Это я сказал для юмора. Он понял и добродушно засмеялся.
– Кто ж тебя не знает… Ты теперь знаменитый!
– Чем это я знаменитый?
– Как чем? Скоро казнить будут. Знаешь, как все ждут!
– А когда?
– Послезавтра.
– А почему не завтра?
– Так Главный на дело отбыл. А без него нельзя. Он же золотой палач!
– Почему золотой?
– Не знаю. Так зовут. Красивый потому что…
– Слушай, Тишкин, а ты случайно не знаешь: в кино на мое место никто не ходил?
– Да вроде ходили, – ответил он неохотно.
– И что?
– Кого-то пришили.
– Кого?
– Мужичка одного.
– Ты уверен, что мужика?
– Я там не был, – протянул Тишкин равнодушно. И неожиданно попросил: – А ты закурить не дашь?
Наверное, имелось в виду, что за просто так он ничего больше выкладывать не станет.
– Так у меня травка, – сказал я.
– Зато у тебя огонь есть, – не без зависти произнес невидимый Тишкин. Было слышно, как он шумно вздохнул.
После этих слов я недолго раздумывал.
– А хочешь, я тебе огонь подарю? – сказал я.
Он не ожидал такой щедрости и даже растерялся.
– Это как – задарма?
– Почти.
– Не, – сказал он, – я тебе все равно не отопру. Они знаешь, что сказали…
Они – понятно, кто-то из Яшек.
– Что?
– Что если кто станет тебе помогать, тот сам за тобой пойдет. Только еще пытку устроят за измену.
– А я и не прошу отпирать. Ты в киношку ходишь?
– Ну хожу. Когда пускают по доброте.
– Ты можешь вовнутрь и не заходить. Ты у входа постой. Мне надо одну знакомую найти… У нее беретик, две косички и такие, знаешь, глаза…
– Какие такие глаза?
– Особенные… Синие-синие… – Я подумал и добавил: – Вообще-то она одна такая. Ты ее сразу увидишь.
– Не знаю, – поколебавшись, сказал Тишкин. – Неохота как-то.
– А кресало с трутом?
Тишкин помолчал, раздумывая. Кресало с трутом – большая ценность. На них, если повезет, полбуханки хлеба можно выменять. И он, и я, оба это знали.
– А если найду… Что тогда?
– Скажи, хочу поговорить.
– А если не захочет? Она тебе кто?
Теперь я раздумывал. Скорей всего так и будет – она не придет. К колонии на пушечный выстрел никто добровольно не подходит. Боятся.
– Но ты уговори, – попросил я. – А кресало все равно твое. Хочешь, сейчас бери.
– Давай, – сразу согласился Тишкин. Наверное, подумал, что не зря меня придурком зовут, если кресало, поверив на слово, за так отдаю.
– Ты вот что, Тишкин, – добавил я. – Бери кресало, считай, дарю. А трут я отдам, когда к кино сходишь… Договорились?
Он забрал кресало, просунутое под дверь, и вскоре, не прощаясь, исчез. Его заменил кто-то другой. А я даже не догадался посмотреть, как этот самый Тишкин выглядит. Да и не верил я, что мой план удастся. Но если удастся, если произойдет чудо, что я ей скажу? Да и зачем она мне вообще нужна?..
– Дурак ты! – сказал я себе и со злостью шуранул ногой по соломе. Поднялась едкая пыль. Всегда ходил в придурках. Но сегодня просто рекорд по дурости установил.

Придурок
На другой день Тишкин не появился. Вместо еды подсунули две морковки: мол, грызи, другого не будет. Сразу вспомнились слова Пузыря, что перед казнью кормить, только продукт зазря тратить. Закурить бы с такого настроения, но ведь сам же, придурок, кресало отдал… Я и к дверям подходил, голос подавал, ведь должен там кто-то стоять. Но мне не отвечали. Прислушался – кто-то за дверью дышит.
– Ты можешь ответить? – сказал я громче. – Не съем же…
– Ну чего? – наконец раздался из-за двери голос. – Чего разорался?
– Тишкина там случайно нет?
– Случайно нет.
– И не приходил?
– Не приходил.
– А придет?
– Ты бы помалкивал! – прикрикнули из-за двери. – Торчу здесь из-за тебя, а мог бы на рынок рвануть. Или еще куда…
– Так иди. Я тебя не держу.
– Ага, иди… Ничего, недолго осталось… Завтра уж….
– А что завтра?
– Сам знаешь что. Для тебя уж и спицу приготовили. Я ее сам точил…
– Значит, спицей решили? А сральня что ж?
– Да замолкни ты! – крикнул страж. – Трещит! Трещит! – Но потом остыл и нехотя добавил: – Переполнилась она, вчера зарыли. А в другой не накопилось… Не в ведре же тебя топить?
Последнее он произнес даже с сожалением, и я не стал его больше раздражать. Отошел от двери и присел на санки. Что хотел, я уже узнал…
Никогда я по-настоящему о смерти не думал. Какая там смерть, если все время занят тем, как жратву найти, как в чужом окошке пошарить, от мента скрыться. Да чтоб не измутузили, если поймают. Особенно больно, когда по голове бьют. Как пойманную рыбу, однажды сам видел: вытащили из воды – и молотком по голове, чтобы не трепыхалась…
Меня тогда из распределителя в младшую группу при колонии передали по акту. Режим военный: утром на проверку – и маршировать по кругу. На богатырские дела нас воля Сталина вела. А он, гипсовый, в центре круга стоит, в усы лыбится. Потом на работу: копку огорода, прополку, а чуть старше стал – воду на огород таскать, зимой дрова пилить, печку топить, старшим прислуживать. Главное – норму сделать. А без нормы вечером на расправу к надзирателям, они уже свои игры начинают. В тумбочку, скажем, засунут и стучат по ней, пока не оглохнешь. Или в котел кухонный посадят да крышкой сверху прихлопнут, а снизу подбросят дровец. И ты супом становишься. А бывает, как окорок, головой вниз подвесят или кусачьи бои устроят для развлечения. Свяжут руки и напускают колонистов друг на друга. Побеждает тот, кому удастся сильней искусать противника, особенно, если повезет, за нос цапнуть или за ухо. А высшая доблесть, если ухо откусишь у всех на глазах и под аплодисменты выплюнешь на пол.
После таких кусачьих боев попал я в лазарет. В сопроводиловке указывалось, будто на меня собака бросилась на улице. Но мой соперник и был, как собака, зол, даже рычал во время боя. А в палате, куда меня поместили, придурок Кеша лежал. У нас во всей колонии знали: Кеша – идиот, с ним лучше не связываться. Кривляется, детские стишки да считалки бормочет, может неожиданно в морду плюнуть.
Он сначала и со мной ваньку валял, хрюкал, если я к нему обращался, мычал, завывал. А однажды я увидел, что он книжку под подушкой прячет. А книжек в лазарете целый шкаф, только он запертый. Я и сказал: «Кеш, покажь твою книжку, которая под подушкой заначена». Он с головой под одеяло спрятался и сделал вид, что не слышит. А к вечеру глаз из-под одеяла выставил и смотрит на меня. Изучает. Потом спрашивает: «А ты кто?» «Я после кусачьего боя, – говорю, – мне один чуть ухо не откусил». «А ты ему чего?» «А я ему клок на затылке выдрал, полный рот волос… наелся…»
Он на это ничего не сказал. Но книжку достал. Она называлась «История города Глупова». Про дураков, я ее в один день проглотил. А в голове вопрос: чего это дурак Кеша про дураков читает?
Потом он мне разные книжки давал: и про умных, и про храбрых, и про дерьмовых тоже. А один раз в темноте лежали, спать не хотелось. И вдруг Кеша говорит:
– Меня скоро выпишут. Я тебе ключ от книг оставлю.
– Оставь.
– А хочешь совет дам? Чтобы выжить.
Я ему не ответил. Выжить-то все хотят. Только в нашей тюряге мозгой вертеть надо, а не советы выслушивать. А то ухо и в самом деле откусят. Вместе с башкой.
Он мое молчание за согласие принял и напомнил о первой книге, которая про город Глупов.
– Помнишь, у них в мозгах органчики?
– Помню. Ну и что?
– Органчик себе поставь – вот что, чтобы придурком считали.
– Но в книжке-то все придумано?
– А ты учись. Чтобы поверили, что у тебя по-настоящему. Если бы я не выучился, меня бы знаешь… давно убрали.
– Куда?
– Туда. Где мои родители. Их запрятали, не найдешь.
– За что?
– А твоих за что?
Я промолчал. А когда ложился спать, достал из памяти свое кино, где бежит по экрану красивая молодая женщина с безумными глазами и кладет сверток с ребенком на чужом пороге. Запыхалась, оглядывается, не видит ли кто. Мужа у нее вчера увели, а скоро ее придут брать. Надо малыша спасти. Она пишет второпях записку: «Александр Гуляев». Фамилия придуманная, свою назвать нельзя, тогда и с ребенком расправятся. А как домой вернулась, ее уже ждали, «воронок» во дворе стоял. «Где ребенок? Куда дела?» «Не знаю». Потом пересылки, лагеря, бараки посреди тайги, а она лишь о нем да о нем: как он там и сможет ли когда-нибудь понять, что его не бросили, его спасали? Затем возвращается, выспрашивает: где сын подкинутый? Александра Гуляева, конечно, спрашивает. А ее отсылают и туда, и сюда, и уже отчаялась искать, как вдруг кто-то на колонию под Загорском указывает. Там, мол, ищите. И приходит она в наш гадючник, а дальше… Дальше не хотелось придумывать. Так было муторно.
Я не стал Кешу спрашивать, как выучиться на придурка. В книгах все написано. А они у меня, как кино, в мозгах прокручивались. Доставай, как с полочки, да смотри. Даже Кеша удивился. Если память такая, кто же ты, как не придурок? Нормальному человеку память не нужна… И чем больше я читал, тем больше убеждался, что я придурок и есть…
Пока ухо подлечили, я уже все, что было в шкафу, перелопатил и в свою черепушку заложил. Еще на врачах себя проверил, невпопад стал говорить, глупые вопросы задавать, хихикать без повода. А когда в колонию вернулся, так наловчился придуряться, что даже Карабас Барабас поверил, что я придурок стопроцентный. Я даже для страховки раз-другой под себя намочил. Так меньше пристают. И хоть поиздевались, и пальцем указывали, но жить, и правда, получилось безопасней.
А Кешу скоро из виду потерял, его будто бы в желтый дом отправили. А может, и не в дом, а туда, куда он боялся попасть. Может, и не смог все же своих преследователей передурить…

В день казни
Я про Кешу вспомнил, но вдруг подумалось, что Кеши, может, вообще не было, в той палате я вроде бы один находился. У меня тогда не только с ушами, но и с головой было плохо от битья. В бреду мог и Кеша, и кто хочешь привидеться. Но если он и был, какое это теперь имеет значение, если ни его, ни меня придурковатость не спасла?
Казни я с утра стал ждать. Все слушал, когда шаги за дверью прозвучат. Никогда не думал, что ожидание так мучительно. Лишь когда стемнело, я слушать перестал и прилег на соломке. Тут-то и раздались за стеной голоса, один из них Пузыря. Загремел засов, дверь распахнулась, в лицо пахнуло ночной прохладой, острым запахом зелени, каких-то цветов.
Меня по темной тропке провели к нашему корпусу. При тусклом свете лампы на крыльце разглядел на ступеньках двух божьих одуванчиков в белых платочках. При виде меня они суетливо подскочили и стали креститься.
– Уже тут… ведьмы, – проворчал Пузырь.
– Это кто? – спросили стражи за моей спиной.
– На рынке пирожками торгуют!
– Так у них пирожки-то с собачиной… А еще с котятами…
– В войну всё едят.
По пустынным коридорам первого этажа меня провели в самую дальнюю спальню для старших. Ту самую, где недавно происходил суд. И все было как прежде: на полу сидели три Яшки, а перед ними стоял пустой стул. На спинке мелом было крупно написано: «Ряд 8, место 16».
– Да ты садись, садись! В ногах правды нет! – приветливо, прямо-таки по-свойски, сказал сам Главный.
Я огляделся. На этот раз никто из зрителей не лежал, все сидели: кто на койке, кто прямо на полу, чтобы поближе все видеть. Занятно, небось, поглазеть, как на твоих глазах кого-то казнить будут.
– Хочешь последнее слово сказать? – спросил Главный. Остальные Яшки молчали.
– Не хочу.
Пузырь шепнул в самое ухо:
– На колени… и проси… Они сегодня в настроении…
Яшка Главный услышал, цыкнул на Пузыря:
– Закрой хлебало, Пузырь! Щами разит!
Все громко засмеялись. Но, обращаясь ко мне, Главный был почти ласков:
– Если готов – приступим к делу.
Ему подали спицу, точно такую же, какая в тот день была у меня. Отточенную, пронзительную, как луч. Я даже вздрогнул, увидев ее. Но не от страха, от воспоминания. Отчего-то отчетливо, до подробностей, возникла девочка с косичками и синими глазами. Она в упор смотрела на меня, и в ее взоре застыл немой вопрос.
– Да ты сиди, сиди, – заметив мою реакцию, успокаивающе произнес Яшка. – Это же не сразу. Мы еще кино посмотрим. Ты ведь обожаешь смотреть кино, да? А тут у нас такая камедь, оборжешься!
Я поглядел в его голубые глаза и подумал, что у него, и правда, настроение хоть куда. Видать, урки удачно пошуровали на выезде. Такого голубоглазого, такого задушевного парнишку на улице или в компании встретишь, влюбишься за легкость, за открытость характера.
А может, и казнь моя – только шутка? Поиграют да отставят? И в голове уже кино закрутилось, где Яшка восклицает простодушно: «Да ты сиди, сиди! Мы еще кино поглядим. Ты ведь любишь, говорят, кино? Про безвинных там и вообще? Ну таких, как ты сам? Да? Вот тебе моя рука, на будущее… Если станут обижать, только намекни. Всех казню!..»
– Ты что, придурок… в самом деле ничего не боишься? – поинтересовался Яшка Главный, заходя со спины. Теперь я не мог его видеть, но ощущал кожей, что он стоит близко, совсем близко и, конечно, со спицей в правой руке.
– Не знаю, – сказал я, стараясь не показать, что внутри меня все дрожит.
– Но коленки-то дрожат?
– Коленки? – переспросил я. И повторил: – Не знаю.
Яшка сказал из-за спины, обращаясь к уркам:
– Слыхали, что говорит? У него коленки не дрожат… Сме-лый!
– Да брешет он, – сказал урка-украинец.
– А тебе, правда, все равно, что с тобой сейчас сделают? – продолжал гнуть свое Яшка Главный. Может, его заело, что я не прошу пощады.
Я не стал отвечать. Слышно было, как он дышит в затылок. Наверное, сейчас… уже прицелился… подносит… А внутри трепыхало все сильней и сильней. И вдруг кожей содрогнулся, все во мне затряслось от прикосновения, а он лишь пальцем по моей спине провел.
– Ага, да ты не просто боишься! Ты очень, очень боишься! – удовлетворенно произнес мой золотой палач, не убирая руки. – Сердечко-то, поди, затрепыхалось? Хочет, хочет жить!
Его пальцы все гладили и гладили меня слева по спине, ползали, выискивая удобную точку для укола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10