Пол соскочил с подножки. Мистер Расмуссен успел только передать в окно пачку газет и розы Джерри и уныло помахать с перрона шляпой. Эвелин облегченно вздохнула, когда поезд тронулся. Элинор откинулась на спинку дивана и рассмеялась.
– Ну и ну, Эвелин! До чего же они смешные, твои поклонники.
Эвелин тоже не могла удержаться и рассмеялась. Она нагнулась и потрепала Элинор по плечу.
– Теперь давай веселиться, – сказала она.
Ранним утром, когда Эвелин проснулась и поглядела в окно, они стояли на Марсельском вокзале. Эвелин была огорчена: ей хотелось сойти в Марселе и осмотреть город, но Элинор настояла на том, чтобы ехать не задерживаясь в Ниццу; она ненавидела, по ее словам, эти грязные портовые города. Но позднее, когда они пили кофе в вагоне-ресторане, глядя из окна на сосны и голые холмы и мысы, врезавшиеся в синюю гладь Средиземного моря, Эвелин опять почувствовала себя счастливой и бодрой.
Они взяли в гостинице хороший номер и пошли по прохладным, несмотря на солнце, улицам, мимо раненых солдат и офицеров всех союзных армий, и по Променад-дез-Англе под серыми пальмами, и тут Эвелин почувствовала, как ее постепенно охватывает зябкое чувство разочарования. Ей дали отпуск всего на две недели, а она проторчит эти две недели в Ницце. Элинор была по-прежнему бодра и весела и предложила зайти в большое кафе на площади, где играл духовой оркестр, и выпить перед завтраком по рюмочке «дюбонне». После того как они некоторое время посидели за столиком и нагляделись на военные мундиры и на полчища расфранченных женщин, выглядевших не лучше, чем от них можно было ожидать, Эвелин откинулась на спинку стула и сказала:
– Ну вот мы и приехали, дорогая моя, теперь скажи мне ради Бога, что мы будем делать.
На следующее утро Эвелин проснулась поздно, ей не хотелось вставать, оттого что она не могла представить себе, как она проведет день. Лежа в постели и глядя на стену и на полосы солнечного света, проникавшего сквозь ставни, она услышала в соседней комнате, где спала Элинор, мужской голос. Эвелин затаила дыхание и прислушалась. Это был голос Джи Даблъю. Когда она встала и начала одеваться, то почувствовала, как у нее колотится сердце. Она надевала свою лучшую пару тончайших черных шелковых чулок, когда в комнату вошла Элинор.
– Как ты думаешь, кто приехал? Джи Даблъю примчался в авто, чтобы повидать меня перед моим отъездом в Италию… Он говорит, что на мирной конференции невыносимая тоска и он решил переменить климат. Идем, Эвелин, душка, выпей с нами кофе.
«Она не может скрыть своего торжества, до чего женщины глупы», – подумала Эвелин.
– Чудесно, сейчас приду, деточка, – сказала она самым своим мелодичным голосом.
На Джи Даблъю был светло-серый фланелевый костюм, ярко-голубой галстук, и лицо его раскраснелось от длительного путешествия. Он был в приподнятом настроении. Он покрыл путь от Парижа до Ниццы за пятнадцать часов и спал только четыре часа в Лионе после обеда. Они выпили очень много горького кофе с горячим молоком и решили поехать покататься.
Была чудесная погода. Большой «паккард» плавно катился по Корнишу. Они позавтракали в Монте-Карло, заглянули вечером в казино и выпили чаю в английской чайной в Ментоне. На следующий день они поехали в Грае и осмотрели парфюмерные фабрики, а еще через день усадили Элинор в скорый поезд, отходивший в Рим. Джи Даблъю решил немедленно поехать обратно в Париж. Тонкое, белое лицо Элинор выглянуло из окна спального вагона. «Какой у нее растерянный вид», – подумала Эвелин. Когда поезд ушел, Эвелин и Джи Даблъю остались на перроне пустого вокзала, дым молочно кудрявился в солнечных лучах под стеклянной крышей над их головами; они поглядели друг на друга немного смущенно.
– Она замечательная девочка, – сказал Джи Даблъю.
– Я ее очень люблю, – сказала Эвелин (голос ее прозвучал фальшиво, она это почувствовала). – Как жаль, что мы не поехали с ней.
Они пошли к автомобилю.
– Я сейчас уезжаю. Куда прикажете завезти вас, Эвелин, обратно в отель?
У Эвелин опять заколотилось сердце.
– А что, если мы позавтракаем, прежде чем вы уедете? Позвольте пригласить вас.
– Вы чрезвычайно любезны… А знаете, пожалуй, можно. Все равно мне где-нибудь надо завтракать. И к тому же отсюда до Лиона нет ни одного приличного ресторана.
Они завтракали в казино над водой. Море было очень синее. Три яхты с треугольными парусами входили в гавань. Было тепло и радостно, на застекленной веранде пахло вином и масляным чадом. Ницца начинала нравиться Эвелин.
Джи Даблъю выпил больше вина, чем обычно. Он начал рассказывать о своем детстве в Уилмингтоне и даже спел вполголоса несколько тактов из романса, написанного им в былые дни. Эвелин была захвачена. Потом он начал рассказывать о Питтсбурге и о своих взглядах на взаимоотношения между трудом и капиталом. На десерт они ели персики фламбе с ромом, Эвелин очертя голову заказала бутылку шампанского. Все шло великолепно.
Они заговорили об Элинор. Эвелин рассказала, как она встретилась с ней в Художественном институте и как Элинор была для нее единственным близким человеком в Чикаго, единственной женщиной, которая по-настоящему интересовалась тем, чем интересовалась и она сама, и какая Элинор талантливая и какая толковая в делах. Джи Даблъю рассказал, какую огромную поддержку она ему оказала в Нью-Йорке в тяжелые годы осложнений с его второй женой Гертрудой и как никто не понимал их прекрасной дружбы, в которой не было ни тени чувственности или чего-нибудь низменного.
– Вот как? – сказала Эвелин, неожиданно поглядев Джи Даблъю прямо в глаза. – А я была уверена, что вы любовник Элинор.
Джи Даблъю покраснел. Эвелин испугалась, не хватила ли она через край. Он комично, по-мальчишески собрал в складки кожу в уголках глаз.
– Нет, честное слово, нет… Я всю жизнь так много работал, что совершенно оставил в тени эту сторону моего существования… В наши дни люди относятся к этим вещам совсем иначе.
Эвелин кивнула. Его яркий румянец, казалось, перекинулся на ее лицо.
– А теперь, – продолжал Джи Даблъю, грустно качая головой, – мне за сорок, и я уже опоздал.
– Почему же опоздали?
Эвелин смотрела на него, полуоткрыв губы, с горящими щеками.
– Возможно, что нам надо было пережить войну, чтобы научиться жить, – сказал он. – Мы были слишком поглощены заботами о деньгах и материальных благах, нам понадобились французы, чтобы показать нам, что такое жизнь. Разве у нас, в Америке, вы найдете такое дивное окружение? – Джи Даблъю размашистым жестом обвел море, столики, за которыми сидели женщины в ярких платьях и мужчины в мундирах с иголочки, ослепительный блеск синего света на стаканах и серебре.
Официант принял этот жест на свой счет и услужливо заменил пустую бутылку в ведре со льдом новой.
– Честное слово, Эвелин, вы были так очаровательны, вы заставили меня забыть, что уже поздно, что мне пора ехать в Париж и вообще все. Это то самое, чего мне недоставало до встречи с вами и с Элинор… Разумеется, с Элинор все это было в несколько ином, более возвышенном плане… Давайте выпьем за Элинор, за прекрасную, талантливую Элинор… Эвелин, женщины всю жизнь были моим вдохновением, прелестные, очаровательные, нежные женщины. Некоторые из моих лучших идей порождены женщинами, конечно же не непосредственно, но благодаря духовному стимулу… Люди не понимают меня, Эвелин, в частности, некоторые газетчики пишут обо мне иногда очень обидные вещи… Да ведь я сам старый газетчик… Эвелин, позвольте сказать вам: вы такая очаровательная, мне кажется, что вы все понимаете… Болезнь моей жены… бедной Гертруды… Я боюсь, что она никогда не оправится… Видите ли, мне в связи с этим грозят крайне неприятные осложнения… Если кто-либо из ее семьи будет назначен опекуном, это будет равносильно изъятию из моего дела значительной суммы, вложенной семьей Стейплов… Для меня это чревато тяжелыми последствиями… Мне придется ликвидировать мои мексиканские дела… А между тем тамошние нефтяники нуждаются в посреднике, который мог бы ознакомить с их точкой зрения мексиканскую публику и американскую публику… Я ставил себе целью доказать крупному капиталу необходимость…
Эвелин наполнила его бокал. У нее чуточку кружилась голова, но она чувствовала себя превосходно. Ей хотелось перегнуться через стол и поцеловать его, чтобы он видел, как она преклоняется перед ним и понимает его. Он продолжал говорить с бокалом в руке, так, словно произносил речь в клубе «Ротари»:
– …необходимость заинтересовать широкую публику… Все это мне пришлось отложить, когда я почувствовал, что правительство моей родины нуждается во мне… Мое положение в Париже весьма щекотливое, Эвелин… Президент окружен Китайской стеной… Я боюсь, что его советники не уясняют себе, сколь важна гласность, сколь важно завоевать доверие публики. Настал великий исторический момент, Америка стоит на распутье… Если бы не мы, война кончилась бы победой Германии либо вынужденным миром… А теперь наши милые союзники пытаются монополизировать за нашей спиной все естественные богатства мира… Вспомните, что говорил Расмуссен… Представьте, он совершенно прав. Президент окружен темными интригами. Да что говорить, даже руководители крупнейших трестов не уясняют себе, что сейчас надо бросать деньги без счета. Имей я необходимые средства, вся французская пресса через неделю была бы у меня в кармане, более того, у меня такое впечатление, что даже в Англии можно кое-что сделать, если только толково взяться. А потом и народы всего мира безоговорочно пойдут за нами, они устали от самодержавного режима и тайной дипломатии, они встретят с распростертыми объятиями американскую демократию, американские демократические деловые методы. Для нас существует только один способ обеспечить человечеству плоды мира – это править им. Мистер Вильсон не уясняет себе, какие результаты может дать гласная кампания, поставленная на научную основу. Да что говорить, в течение трех недель я не могу добиться у него аудиенции, а в Вашингтоне я его чуть ли не запросто называл Вудро… По его личному вызову я бросил в Нью-Йорке все мои дела, принес огромные личные жертвы, перебросил в Европу большую часть моих работников… а теперь… Впрочем, простите, Эвелин, дорогая моя девочка, боюсь, что я заговорил вас до смерти.
Эвелин перегнулась к нему и погладила его руку, лежавшую на краю стола. Ее глаза сияли.
– Что вы, это замечательно, – сказала она. – Правда, хорошо, Джи Даблью?
– Ах, Эвелин, я хотел бы быть свободным и любить вас.
– А разве мы не свободны, Джи Даблью? И кроме того, война. Я вам скажу, вся эта мещанская болтовня о браке и тому подобном просто действует мне на нервы, а вам?
– Ах, Эвелин, если бы я был свободен… Пойдемте подышим свежим воздухом… Мы сидим тут уже целую вечность!
Эвелин во что бы то ни стало хотела заплатить за завтрак и добилась своего, хотя это ей стоило всех ее денег. Слегка пошатываясь, они вышли из ресторана. У Эвелин закружилась голова, и она прислонилась к плечу Джи Даблъю. Он все гладил ее руку и твердил:
– Ну-ну, теперь мы чуточку покатаемся.
На закате они обогнули залив и заехали в Канны.
– Ну, давайте возьмем себя в руки, – сказал Джи Даблъю. – Неужели вы останетесь тут совсем одна, девочка? А что, если вы поедете со мной в Париж? Мы будем по дороге останавливаться в живописных деревнях, это будет настоящая увеселительная поездка. А здесь мы неминуемо встретим знакомых. Я отошлю казенную машину и возьму французскую напрокат… Не стоит рисковать.
– Хорошо, а то Ницца начинает действовать мне на нервы.
Джи Даблъю приказал шоферу ехать обратно в Ниццу. Он завез ее в отель, где она остановилась, и сказал, что заедет за ней завтра в девять тридцать утра и что она должна как следует выспаться. Когда он ушел, она почувствовала ужасный упадок сил, выпила чашку холодного, отдававшего мылом чая, которую ей подали в номер, и легла в постель. Она лежала в постели и думала о том, что она ведет себя по-свински, но отступать было уже поздно. Ей не спалось, у нее зудело и чесалось все тело. Этак она будет завтра отвратительно выглядеть! Она встала и начала рыться в сумочке, отыскивая аспирин. Она приняла большую дозу аспирина и опять легла в постель и лежала абсолютно неподвижно, но ей все время мерещились какие-то лица, то выплывавшие из смутного полусна, то опять исчезавшие, а в ушах у нее звенели длинные каденции бессмысленной болтовни. Временами это было лицо Джерри Бернхема, оно вырастало из тумана и медленно превращалось в лицо мистера Расмуссена, или Эдгара Роббинса, или Пола Джонсона, или Фредди Серджента. Она встала и долго шагала дрожа по комнате. Потом опять легла в постель и заснула и проснулась только тогда, когда горничная постучала в дверь и сказала, что ее спрашивает какой-то господин.
Когда она сошла вниз, Джи Даблъю расхаживал на солнце у подъезда гостиницы. Длинная низкая итальянская машина стояла под пальмами возле клумбы с геранью. Они почти молча выпили кофе за железным столиком перед гостиницей. Джи Даблъю сказал, что ему достался ужасный номер с отвратительной прислугой.
Как только чемодан Эвелин был снесен вниз, они двинулись в путь со скоростью шестидесяти миль в час. Шофер гнал как дьявол, под завывающим северным ветром, который все усиливался по мере того, пока они мчались по побережью. Они приехали в Марсель одеревенелые, покрытые корой пыли и наспех позавтракали в рыбном ресторане в конце старой гавани. У Эвелин опять кружилась голова от быстрой езды и резкого ветра и пыли, и виноградники, и оливковые деревья, и серые скалистые горы неслись мимо нее, и изредка – как бы выпиленный ажурной пилой кусочек сланцево-голубого моря.
– Все-таки, Джи Даблъю, война – это ужасно, – сказала Эвелин. – Но как хорошо, что мы живем в эти дни. Наконец-то в мире совершаются великие события.
Джи Даблъю промычал сквозь зубы что-то насчет волны идеализма и продолжал есть bouillabaisse. Он вообще был в тот день не очень разговорчив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59