Лондон наводнили роялисты, которые приехали сюда вместе с женами и детьми. И если в городе кто-то и оставался недовольным возвращением его величества, то он молчал и прятался. Постепенно к людям вернулась способность смеяться и радоваться жизни. Всякую сдержанность отбросили. Нарочито скромная одежда и благочестие рассматривались как проявление симпатии к пуританам, а такие симпатии старались не выказывать перед ярыми сторонниками короля. Мир совершил сальто-мортале, и все, что считалось грехом вчера, стало добродетелью сегодня.
Но это было не просто желанием выглядеть лояльным, временной эйфорией из-за возвращения монархии, радостью по поводу освобождения от гнета. Нет, причина лежала глубже. Долгие годы войн разрушили семьи, расшатали старые устои и обычаи. И сейчас наступала новая жизнь, превосходная и блистательная, но в то же время вульгарная, веселая и грубая, элегантная и бесстыдная.
29 мая 1660 года, как раз в день своего тридцатилетия, король Карл II въезжал в Лондон.
Закончилось пятнадцатилетнее изгнание, скитания из одной европейской страны в другую, — и везде он был нежеланным, ибо политики старались установить отношения с убийцей его отца. Сейчас наступил конец нищете, прозябанию в полуголодном состоянии и зависимости от милости благодетелей. Наступил конец бесплодным попыткам вернуть себе королевство, которые длились более десяти лет. И самое главное, конец унижениям и глумлению со стороны тех, кто был ниже его по рангу, да и во всем остальном. Наконец-то он перестал быть человеком без родины и королем без короны.
День стоял ясный и безоблачный, сверкало солнце, и люди говорили друг другу, что это — хорошее предзнаменование. От Лондонского моста до Уайтхолла, по всему пути следования кортежа, на каждой улице, балконе, у каждого окна и на крышах скопились люди. И хотя начало процессии ожидалось только после полудня, к восьми утра уже яблоку негде было упасть. Воины ополчения, нее двенадцать тысяч человек, образов когда-то они сражались против Карла I, но теперь получили приказ сдерживать толпу, чтобы мог проехать его сын.
Все вывески пестрели майскими цветами, на улицах появились арки из боярышника, над входами многих домов зеленели ветки дуба. Из окна в окно протянулись гирлянды из цветов, украшенные яркими лентами и ярко начищенными, сверкающими на солнце серебряными ложками. Из окон зажиточных горожан свисали красивые "гобелены и золотые, алые и зеленые знамена, а на крышах домов победнее красовались флаги. Рекой лилось вино, и во всех церквах города непрестанно звонили колокола. Потом, наконец, раздался низкий мощный грохот — это выстрелила пушка, провозгласившая, что процессия вступила на Лондонский мост.
Звуки приближавшегося кортежа послышались сначала из узких улочек: ритмичное цоканье копыт по мостовой, барабанный бой, резкие трели кларнетов — будто отдаленные раскаты грома. Процессия блистала и переливалась, она поражала почти сверхъестественным великолепием. И королевская свита казалась бесконечной: воины в алых с серебром накидках, в черных с золотом и зеленых с серебром бархатных камзолах, при сверкающих шпагах, с развевающимися знаменами; разукрашенные лошади, высоко поднимая ноги, являли, как и люди, достоинство и гордость. Шествие продолжалось час за часом, пока у зрителей не стало рябить в глазах, а глотки не охрипли от приветственных криков, в ушах же не смолкал звон.
Сотни кавалеров, тех, кто сражался на стороне Карла I, кто продал земли и имущество, чтобы спасти его, и кто отправился с сыном короля за границу, ехали в самом конце процессии. Все без исключения богато одетые, они восседали на прекрасных лошадях, хотя все это великолепие было взято в кредит. Далее следовал лорд-мэр, держа в руке обнаженную шпагу. По одну сторону от него скакал генерал Монк, низкорослый, толстый и некрасивый, но с достоинством сидящий в седле — и солдаты, и горожане испытывали к нему уважение. В те дни он считался, пожалуй, самым популярным после короля человеком в Англии. По другую сторону от лорда-мэра ехал Джордж Вильерс, второй герцог Букингемский.
Герцог, крупный, красивый, удивительно мужественный человек, улыбался и кивал женщинам, которые с балконов посылали ему воздушные поцелуи и бросали цветы. У него были роскошные светлые, поразительной красоты, волосы. Его титул уступал лишь принцам крови, а состояние было самым большим в королевстве. Ибо он ухитрился жениться на дочери генерала, сражавшегося на стороне парламентариев, которому отдали огромные земельные наделы герцога, и таким образом спасся. Почти все знали, что за свои многочисленные предательства герцог попадал в опалу, но сейчас он выглядел вполне довольным собой, будто сам лично изобрел реставрацию.
За ним следовали пажи, знаменосцы с королевскими гербами и барабанщики, которые так усердно грохотали, что лица их блестели от пота. Сразу за ними скакал Карл II, наследный король Англии, Ирландии и Франции, монарх Великобритании и защитник веры. От толпы исходило неистовое обожание, истеричное и почти религиозное. Люди падали на колени, тянули к нему руки, рыдали, снова и снова произнося его имя:
— Боже, храни его величество!
— Да здравствует король!
Карл ехал медленно, улыбался, приветствуя их поднятой рукой. Высокий, более шести футов ростом, крепкий и сильный, он отличался хорошим телосложением и прекрасно смотрелся верхом на коне. Соединив в себе черты многих национальностей, Карл больше походил на отпрыска Бурбонов или Медичи, нежели на Стюартов: смуглая кожа, черные глаза, черные блестящие волосы, ниспадавшие крупными кольцами на плечи. Когда Карл улыбался, под ниточкой усов обнажались красивые белые зубы. Черты лица выдавали практичный и циничный ум, но несмотря на это, он обладал обаянием, действовавшим на людей и согревавшим их сердца.
Они полюбили его с первого взгляда.
По обе стороны от него скакали два его младших брата. Джеймс, герцог Йоркский, тоже высокий, атлетически сложенный, но со светлыми волосами и голубыми глазами, больше других напоминавший покойного отца. Он был моложе короля на три года. Однако этот красивый мужчина, с густыми темными бровями, немного раздвоенным подбородком и упрямой линией рта, не обладал обаянием старшего брата. Люди были сдержанны в своих мнениях по поводу герцога, его холодность и заносчивость обижала их. А Генри, герцог Глостерский, живой и радостный юноша двадцати лет от роду, казался влюбленным во всю вселенную и не сомневался, что мир отвечал ему взаимностью.
Только поздно вечером закончились праздничные церемонии, и король отправился в свои апартаменты в Уайтхолле, совершенно измученный, но счастливый. Он вошел в спальню, еще в великолепных одеждах, держа в руках черно-коричневого спаниеля с хвостом, походившим на сливу, длинными ушами и недовольной физиономией сердитой старой леди. Под ногами у него возилось еще с полдюжины собак, которые визгливо потявкивали. Но тут неожиданно раздался резкий скрежет, и собаки испуганно замерли, подняв глаза вверх. Там, на кольце, ввернутом в потолок, раскачивался большой зеленый попугай, который, склонив голову набок, пронзительно кричал:
— Чертовы собаки! Они снова явились!
Распознав старого врага, спаниели быстро пришли в себя и, сбившись в стаю, начали подпрыгивать и лаять, а попугай посылал им сверху проклятия. Карл и сопровождавшая его свита со смехом наблюдали эту сцену, но потом король устало махнул рукой, и собак увели в другую комнату.
Один из придворных зажал пальцами уши и энергично потряс головой:
— Боже! Клянусь, ничего подобного я никогда не слышал. Если завтра в Лондоне сыщется человек, способный говорить, то это предатель и его следует повесить.
Карл улыбнулся:
— Честно говоря, джентльмены, я виноват больше всех, что так долго пребывал за границей. За эти четыре дня я не встретил человека, который не сказал бы мне, что всегда желал моего возвращения.
Окружающие засмеялись. Теперь они снова были дома, снова хозяева, а не надоедливые нищие, слонявшиеся из страны в страну, теперь они смеялись с легким сердцем. Прошедшие годы начали уже покрываться патиной, ведь они знали, что у этой истории счастливый конец, поэтому можно относиться к ней, как к романтическому приключению.
Карл, которому помогали раздеваться, повернулся и тихо спросил:
— Она пришла, Проджерс?
— Ожидает внизу, сир.
— Хорошо.
Эдвард Проджерс служил пажом тайного хода его величества. Он вел частные сделки, передавал деньги, разбирал тайную корреспонденцию и был сводником у короля. Его положение при дворе считалось весьма престижным и требовало немало энергии.
Наконец придворные гуськом вышли и оставили Карла в покое. Он лениво помахал им рукой. Проджерс тоже вышел через другую дверь. Карл в высоких сапогах для верховой езды, в бриджах до колен и в белой сорочке с длинными рукавами подошел к открытому окну, нетерпеливо щелкнул пальцами. Он ждал. Ночной воздух был полон свежести и прохлады, внизу текла река, несколько небольших барж замерло на якоре. Фонари на баржах, отражаясь в воде, трепетали, как мотыльки над костром. Дворец стоял на излучине Темзы, и бесчисленные костры в городе создавали отсвет в ночном небе. Вспыхивали желтые огни праздничных фейерверков, а когда ракеты падали в воду, раздавалось шипение. Снова и снова грохотали выстрелы из пушек, слышался звон колоколов.
Несколько минут Карл печально и задумчиво смотрел в окно. Он казался усталым и разочарованным, совсем не похожим на короля, который с триумфом вернулся к своему народу. За его спиной раздался скрип открываемой двери, он резко обернулся на каблуках, и его лицо осветилось восхищением.
— Барбара!
— Ваше величество!
Она склонила голову, сделала низкий реверанс, и Проджерс, пятясь, тихо вышел из комнаты.
Она на несколько дюймов была ниже Карла, но достаточно высокой, чтобы выглядеть импозантной. Фигура Барбары с большим бюстом, узкой талией, предполагающей роскошные бедра, была великолепной. Ноги скрывала широкая атласная юбка. Поверх платья на ней превосходно смотрелась фиолетовая бархатная накидка с воротом из черной лисицы, а в руках она держала большую муфту из такого же меха, муфту украшали многочисленные аметисты. Темно-рыжие волосы оттеняли чистое белое лицо, и цвет накидки, отражаясь в ее голубых глазах, придавал им фиолетовый оттенок. Красота Барбары казалась вызывающей, почти агрессивной, в ней жила чувственность и необузданная страсть.
Карл сразу же подошел к ней, обнял и поцеловал в губы. Когда он отпустил ее, Барбара откинула муфту, сбросила накидку, прекрасно понимая, что он наблюдает за ней. Она протянула к нему руки, и Карл жадно схватил их, прижимая к себе.
— О, это было чудесно! Как они любят вас! Он улыбнулся и слегка пожал плечами:
— Они любили бы всякого, кто предложил бы им избавление от армии.
Барбара освободилась от его объятий, подошла к окну, откровенно кокетничая.
— Вы помните, сир, — тихо спросила она, — как вы сказали, что будете любить меня, пока не вернете себе королевство?
— Я думал тогда, что так будет тянуться вечно, — улыбнулся он.
Он подошел к ней сзади, обнял за грудь, прикоснулся губами к ее затылку. Голос Карла был глухим и низким, лицо выражало требовательное нетерпение. Барбара крепко ухватилась за подоконник; она откинула голову назад, но глаза не отрываясь глядели в ночное небо.
— Ну, так как — вечно?
— Ну конечно, Барбара. И я тоже останусь здесь навсегда. Пусть будет что будет, но одно я знаю — я никогда больше не отправлюсь странствовать.
Он неожиданно взял ее одной рукой под колени и поднял.
— Что думает месье по поводу вашего отсутствия? — «Месье» они называли ее мужа.
Она прикоснулась поцелуем к его гладко выбритой щеке.
— Я сказала ему, что переночую у моей тети, но думаю, он догадывается, что я здесь, — презрительная гримаса исказила ее лицо. — Роджер — дурак!
Глава четвертая
Эмбер сидела перед зеркалом, висевшим над туалетным столиком.
На ней было платье с глубоким вырезом, отделанное кружевами и лентами, сшитое из тонкого белого полотна, с пышными рукавами до локтя и пышной длинной юбкой. Поверх платья — баска, талию плотно стягивал корсаж на шнуровке, отчего грудь выглядела более высокой. Корсаж стягивал талию на два дюйма, хотя и без него она была всего двадцать два дюйма. Правда, в таком облачении Эмбер почти не могла дышать и нагибаться, но зато казалась себе модной и ради этого согласилась бы и не на такие мучения. Она подтянула юбку выше колен и поэтому могла видеть свои скрещенные ноги в черных шелковых чулках с кружевными подвязками, с бантиками под коленками и в черных атласных туфельках на высоких каблуках.
За спиной Эмбер суетился франтовато одетый низкорослый человечек, месье Бодлер. Он только что приехал из Парижа и считался мастером, способным превратить голову англичанки в головку парижанки. Он работал уже больше часа, перемежая английский и французский с сальными словечками, вроде «губительница сердец», «локоны для поцелуя» и «любимые местечки». Большую часть его речи она не понимала, но с замиранием сердца следила за его манипуляциями: гребешки, ароматные притирания, щетки и шпильки так и мелькали.
Теперь ее волосы стали цвета жженого сахара и блестящими, как атлас. Они разделялись посредине и лежали, как корона, пенистыми волнами. Набриолиненные локоны спускались ниже плеч, поддерживаемые невидимыми гребешками, отчего казались еще гуще. На затылке куафер поднял волосы вверх, заплел и уложил высокой волной, закрепив длинными шпильками с золотыми головками. Такие прически, заявил мастер, носят все светские дамы. Его творение преобразило Эмбер, она стала пикантной и соблазнительной. Куафер, как кондитер, украшающий свой шедевр, приделал маленькие бантики из черного атласа на виски Эмбер, отошел назад, хлопнул в ладоши и наклонил голову, как любопытная птичка:
— Ах, мадам! — вскричал он, видя не мадам, а только ее прическу, работу своих рук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67