я хочу вам сказать, что вы забыли страхи, порожденные во мне вашим болезненным детством, непрестанные заботы, которыми я окружила вас еще с колыбели.
— Все равно не понимаю вас, мадам; но мне не привыкать к терпению — я жду и слушаю.
Однако сжатая рука молодого человека опровергала нарочитое смирение: она сжимала, лихорадочно подергиваясь, портрет мадемуазель де Сент-Андре.
— Что ж, — заявила Екатерина, — сейчас вы меня поймете. Я говорю о том, что, благодаря той заботе, какой я окружила своего сына, я знаю его так же хорошо, как себя. Да, этой ночью у вас было превеликое множество тревог, я это знаю, но вовсе не потому, что вы размышляли о государственном благе, не потому, что вы колебались между суровостью и милосердием, но потому, что стала известна тайна ваших любовных отношений с мадемуазель де Сент-Андре.
— Матушка!.. — воскликнул молодой человек, и на лице его мгновенно отразились пережитые им прошлой ночью стыд и гнев.
И потому Франциск, обычно бледный, обычно обращающий на себя внимание тусклой, нездоровой белизной, внезапно побагровел, точно его накрыло кровавым облаком.
Он встал, но рука его вцепилась в спинку кресла.
— А, так вы, матушка, об этом знаете?..
— Какой вы еще ребенок, Франсуа! — произнесла Екатерина с добродушием, которое она умела так хорошо разыгрывать. — Разве матери не знают всего о детях?
Франциск — у него были стиснуты зубы и дрожали щеки — не проронил ни слова.
А Екатерина продолжала говорить сладчайшим голосом:
— Послушайте, сын мой, отчего же вы не поведали мне об этой страсти? Конечно, не обошлось бы без упреков с моей стороны; конечно, я бы напомнила вам о супружеском долге; конечно, я попыталась бы оживить в ваших глазах грацию, красоту, остроумие юной королевы…
Франциск покачал головой с грустной улыбкой.
— Это бы не подействовало? — не умолкала Екатерина. — Что ж, раз болезнь неизлечима, я бы не стала с нею бороться, а лишь давала бы вам советы. Разве мать не является олицетворением Провидения для собственного сына? И тогда, видя, что вы влюблены в мадемуазель де Сент-Андре… А ведь вы сильно любите мадемуазель де Сент-Андре или это только кажется?
— Да, сильно, мадам!
— Ну тогда я просто закрыла бы на это глаза. Ведь, согласитесь, мне легче закрывать на такое глаза как матери, чем приходилось это делать как супруге… Ведь в течение пятнадцати лет я была свидетелем того, как госпожа де Валантинуа делила со мной сердце вашего отца, а иногда и вовсе отнимала это сердце у меня. Так неужели вы полагаете, что мать не смогла бы сделать для сына то, что жена сделала для мужа? Разве вы не моя гордость, не моя радость, не мое счастье? Так почему же ваша любовь была тайной, почему вы ничего не сказали мне?
— Матушка, — отвечал Франциск II с таким хладнокровием, которое бы сделало честь его скрытности даже в глазах Екатерины, если бы она могла догадаться, что за этим последует, — матушка, вы и на самом деле так добры ко мне, что мне стыдно и далее обманывать вас. Ну что ж, да, я признаюсь, что люблю мадемуазель де Сент-Андре!
— А! — воскликнула Екатерина, — вот видите…
— Заметьте, матушка, — добавил молодой человек, — что вы впервые говорите со мной об этой любви, и если бы вы заговорили со мной об этом ранее, у меня не было бы никакого резона утаивать ее от вас, ибо любовь эта не только у меня в сердце, она — проявление моей воли; так что, если бы вы со мной заговорили ранее, я бы и признался вам несколько ранее.
— Проявление вашей воли, Франсуа? — поразилась Екатерина.
— Да. Не правда ли, матушка, вас удивляет, что у меня имеется собственная воля? Но зато, если меня что и удивляет, — произнес молодой человек, не сводя с матери глаз, — то лишь ваши утренние игры со мной, когда вы устроили тут комедию материнской нежности, в то время как именно вы этой ночью выставили мою тайну на посмешище перед лицом всего двора, в то время как именно вы являетесь единственной виновницей происшедшего.
— Франсуа! — воскликнула королева-мать, все более и более изумляясь.
— Нет, — продолжал молодой человек, — нет, мадам, я действительно не спал все утро, когда вы посылали за мной. Я сводил воедино все имеющиеся у меня сведения, чтобы выяснить первопричину скандала, и, согласно всем этим имеющимся в моем распоряжении сведениям, пришел к несомненному выводу, что попал в западню, расставленную именно вами.
— Сын мой, сын мой! Думайте о том, что вы говорите! — процедила Екатерина сквозь зубы и бросила на сына сверкающий и острый взгляд, подобный лезвию кинжала.
— Вначале, мадам, договоримся об одном — сейчас нет ни сына, ни матери.
Екатерина сделала движение, выражавшее не то угрозу, не то испуг.
— Здесь есть король, достигший, слава Богу, совершеннолетия; есть королева-регентша, которой, раз такова воля короля, незачем больше заниматься государственными делами. Во Франции короли правят с четырнадцати лет, мадам, а мне шестнадцать. Так вот, мне надоела роль ребенка, которую вы все еще заставляете меня играть, несмотря на то что она не соответствует моему возрасту. Мне надоело ходить на помочах, словно я маленький ребенок. Наконец — и этим все сказано, мадам, — начиная с сегодняшнего дня позвольте каждому из нас занять подобающее ему место. Я ваш король, мадам, а вы всего лишь моя подданная…
Гром, который раздался бы в этих апартаментах, не произвел бы более ужасающего воздействия, чем эта сокрушительная отповедь, хоронившая все проекты Екатерины. И, самое главное, все ее насмешливо-лицемерные слова были правдой. На протяжении шестнадцати лет она растила, холила, воспитывала, наставляла, направляла этого рахитичного ребенка, как в наши дни укротители приручают диких зверей, она изнуряла, изводила этого львенка, играла на нервах его. И вдруг неожиданно этот львенок пробуждается, рычит, показывает когти, пожирает ее гневным взглядом и бросается на нее, полностью натянув цепь. Кто может поручиться, что, сорвавшись с цепи, он не разорвет свою мать?
Ошеломленная, она отступила.
Женщине типа Екатерины Медичи было отчего содрогнуться после увиденного и услышанного.
И возможно, больше всего ее поразила не сама вспышка королевской гордыни, но ее неожиданность.
В умении действовать тайно и скрытно для нее заключалось все, поскольку сила привезенной ею из Флоренции политики двуличия таилась в скрытности.
И вот появляется женщина, юная девушка, почти еще ребенок, порождает перемену в ее сыне, возрождает к жизни это болезненное существо, придает тщедушному созданию силу произнести столь странные слова: «Начиная с сегодняшнего дня… я ваш король, а вы всего лишь моя подданная».
«С женщиной, которая осуществила столь невероятную метаморфозу, — подумала Екатерина, — с женщиной, которая превратила ребенка в мужчину, раба — в короля, карлика — в гиганта, с этой женщиной я смогу побороться».
Затем она заговорила тихо-тихо, словно собиралась с силами.
— Господь истинный, — шептала королева-мать, — мне надоело иметь дело с призраками! Так, значит, — обратилась она после этого к Франциску, готовая продолжить борьбу, сколь неожиданной она ни была, — так, значит, это меня вы обвиняете как инициатора скандала этой ночью?
— Да, — сухо подтвердил король.
— Вы обвиняете мать, не будучи уверены, что она виновна. Вот так хороший сын!
— Уж не хотите ли вы сказать, мадам, что заговор был задуман не у вас?
— Я вовсе не говорила, что заговор был задуман не у меня, но я утверждаю, что заговор был задуман не мною.
— Но кто же тогда выдал тайну моих встреч с мадемуазель де Сент-Андре?
— Записка.
— Записка?
— Записка, выпавшая из кармана госпожи адмиральши.
— Записка, выпавшая из кармана госпожи адмиральши? Что за шутки!
— Боже меня сохрани обращать в шутку то, по поводу чего вы скорбите, сын мой.
— Но эта записка… Кем она была подписана?
— Подписи на ней не было.
— Тогда кто же ее автор?
— Почерк мне незнаком.
— Но, в конце концов, куда же девалось это послание?
— Вот оно! — проговорила королева-мать.
Записка все это время находилась у нее, и она теперь подала ее королю.
— Почерк Лану! — воскликнул король.
Но через мгновение он взволнованно произнес:
— Записка моя!
— Да; но согласитесь, что никто, кроме вас, не мог этого знать.
— И вы говорите, что она выпала из кармана госпожи адмиральши?
— И это было так явственно, что все подумали, будто она адресована госпоже адмиральше, и отправились, чтобы застать ее врасплох; если бы это было не так, — добавила Екатерина, пожимая плечами и презрительно улыбаясь, — то как вы можете себе представить, что те двое, кого вы увидели, открыв глаза, были бы именно маршал де Сент-Андре и господин де Жуэнвиль?
— Так в чем же заключается тайна интриги, направленной против меня и женщины, которую я люблю?
— Только госпожа адмиральша способна ее раскрыть. Франциск поднес к губам миниатюрный золотой свисток и резко свистнул.
Офицер приподнял портьеру.
— Пошлите кого-нибудь в дом адмирала на улице Бетизи, и пусть госпоже адмиральше скажут, что король желает немедленно с нею переговорить.
Повернувшись, Франциск встретился взглядом с матерью, сурово и упорно смотревшей на него. Он почувствовал, что краснеет.
— Прошу прощения матушка, — обратился он к Екатерине, сгорая от стыда, поскольку его обвинение оказалось ложным, — прошу прощения, матушка, за то, что я вас заподозрил.
— Вы не просто заподозрили меня, Франсуа; вы предъявили мне суровое и тяжкое обвинение. Но я ваша мать и потому способна вынести и другие ваши обвинения.
— Матушка!
— Позвольте мне продолжить, — произнесла Екатерина, нахмурив брови (ощутив, что ее противник вот-вот будет сломлен, она поняла, что сейчас самое время нажать на него).
— Слушаю вас, матушка, — сказал Франциск.
— Вы уже ошиблись один раз и совершили еще одну ошибку, причем гораздо более грубую, назвав меня своей подданной, — вам это понятно? Я не ваша подданная — слышите? — точно так же как вы не являетесь и никогда не будете моим королем. Повторяю, вы мой сын — нисколько не меньше, но и не больше.
Молодой человек скрипнул зубами и побелел так, что в лице его не осталось ни кровинки.
— Это вы, матушка, — заявил он с такой силой, какую Екатерина в нем и не подозревала, — это вы пребываете в странном заблуждении: да, верно, я ваш сын; но, поскольку старший сын, то одновременно я король — и докажу вам это, матушка!
— Вы? — вскричала Екатерина, поглядев на сына, точно гадюка, собирающаяся ужалить. — Вы… король?.. И вы мне докажете это, так вы сказали?
И она зашлась в презрительно-раскатистом смехе.
— Вы мне это докажете… и каким же образом? Думаете, что у вас хватит сил вести политические схватки с Елизаветой Английской и Филиппом Вторым Испанским? Вы мне это докажете! Чем же? Обеспечив доброе согласие между Гизами и Бурбонами, между гугенотами и католиками? Вы мне это докажете? Быть может, вы встанете во главе армий, как ваш дед Франциск Первый или ваш отец Генрих Второй? Бедное дитя! Так вы — король? Но разве вы не знаете, что я держу в своих руках вашу судьбу и само ваше существование?.. Мне достаточно сказать слово — и корона слетит с вашей головы; мне достаточно подать знак — и душа отлетит от вашего тела. Смотрите и слушайте, если у вас есть глаза и уши, и тогда узнаете, господин мой сын, как народ отзывается о своем короле. Вы… король? Да вы просто несчастное создание! Король — это такая сила… а вы посмотрите на себя, а затем посмотрите на меня.
Когда Екатерина произносила эти слова, на нее было страшно смотреть. С угрожающим видом, подобная призраку, она приблизилась к юному королю, а тот отошел на три шага и оперся о спинку кресла, словно готовый упасть в обморок.
— А! — воскликнула флорентийка, — теперь-то вы видите, что я всегда королева, а вы просто тонкий, слабый тростник, и малейший ветер пригибает вас к земле. И вы хотите править?.. Но оглянитесь вокруг, и вы увидите тех, кто действительно правит во Франции, тех, что стали бы королями, если бы я не отталкивала их ударом кулака всякий раз, как только они собирались поставить ногу на первую ступеньку, ведущую к трону. Посмотрите, к примеру, на господина де Гиза, выигрывающего сражения, покоряющего города: рядом с ним вы ничто, господин мой сын, и даже ваша голова вместе с короной вполне может оказаться у него под пятой.
— Прекрасно, матушка, именно в эту пяту я и укушу господина де Гиза. Ведь и Ахиллеса, как рассказывали мои учителя, убили, попав ему в пяту; так что я буду править не оглядываясь ни на него, ни на вас.
— Да, это так; но когда вы укусите в пяту господина де Гиза, когда ваш Ахиллес умрет — не от раны, но от яда, кто сразится с гугенотами?.. Не обольщайтесь, вы не красавец, как Парис, и не храбрец, как Гектор. А знаете ли вы, что, если не будет господина де Гиза, у вас останется только один великий полководец во Франции? Я все же надеюсь, что вы не принимаете в расчет вашего дурака коннетабля де Монморанси, разбитого во всех битвах, где он командовал, или вашего придворного маршала де Сент-Андре, оказавшегося непобедимым только в прихожих. Нет! У вас тогда останется только один великий полководец, и это господин де Колиньи. Так вот, этот великий полководец вместе со своим братом Дандело, почти столь же великим, встанет завтра, если уже не встал сегодня, во главе самой могучей партии, какая когда-либо угрожала государству. Посмотрите на них и посмотрите на себя; сравните себя с ними, и вы поймете, что они — это могучие дубы, глубоко уходящие корнями в землю, а вы — всего лишь жалкий побег тростника, сгибающийся под дуновением любой из борющихся партий.
— Но, в конце концов, чего вы хотите, чего от меня добиваетесь? Значит, я всего лишь орудие в ваших руках и, следовательно, надо, чтобы я смирился с тем, что являюсь всего лишь игрушкой, тешащей ваше честолюбие?
Екатерина подавила улыбку радости, готовую появиться на устах и тем ее выдать. Она восстанавливала свою власть, держала кончиками пальцев нить от марионетки, на мгновение вздумавшей действовать самостоятельно, но королеве вновь удалось заставить ее двигаться по своему усмотрению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43