— А я бы не хотел, чтобы «Святой Варфоломей» Эспаньоле висел у меня в столовой!— Знаете, дядюшка, вы сначала попробуйте ее купить, а потом можете отдать мне.— Я непременно займусь этим при условии, что ты снова станешь бывать у госпожи де Маранд.— Я едва было в нее не влюбился, дядя; из-за вас я ее возненавижу.— Почему же?— Это женщина, которая принимает у себя художника и подмечает в нем лишь интересное лицо да неприятные манеры!— А какого черта она по-твоему должна увидеть? Что такое госпожа де Маранд? Магдалина, пользующаяся положением мужа и неспособная к раскаянию. Разве ее занимает искусство? Она видит молодого человека и разглядывает его. Когда ты видишь лошадь, ты ведь тоже ее разглядываешь.— Да, но как бы хороша ни была эта лошадь, я отдаю предпочтение фризу Фидия.— А когда ты видишь юную и привлекательную особу, ты тоже готов отдать предпочтение фризу?— Право же, дядя…— Молчи или я от тебя отрекусь! Госпожа де Маранд права, а ты не прав. В тебе слишком много от художника и слишком мало от светского человека: в твоей походке чувствуется этакая небрежность, простительная школяру, но она не пристала человеку твоего возраста и твоего происхождения.— Вы забываете, дядя, что я ношу фамилию отца, а не вашу, и если можно предъявлять требования к потомку Жослена Третьего, то к сыну морского пирата, как вы зовете моего отца, нужно быть снисходительным! Меня зовут Петрус Эрбель, а не виконт Эрбель де Куртене.— Это еще не причина, племянник. О характере человека можно судить по тому, как он ходит, как держится, как поворачивает голову, двигает руками. Министр ходит иначе, чем его подчиненные, кардинал двигается не как аббат, хранитель печатей — не как нотариус. Ты хочешь ходить как привратник или как сторож? А твой костюм? Он производит жалкое впечатление. Что за осел его шил?— Ваш портной, дядя.— Прекрасный ответ! Да если я дам тебе своего повара, как дал портного, через полгода он будет готовить отраву. Пригласи господина Смита…— Боже меня сохрани, дядя. Он и так приходит достаточно часто без приглашения, чтобы я его еще звал!— Так-так… Ты задолжал портному?— А вы хотите, чтобы я отсылал его к вам?— Черт побери, я буду рад!— Велика радость, дядюшка!— Хорошо, мы еще вернемся к этому вопросу… Я тебе советовал вызвать к себе портного и спросить: «Кто одевает моего дядю?» И если он тебе ответит: «Я!», то господин Смит — хвастун; это все равно как если бы мой повар ответил, что это он занимается кухней! Дело не в одежде, дорогой мой, а в том, как ее носишь. Подражай мне, Петрус, шестидесятивосьмилетнему старику, — придай элегантность той вещи, которую носишь, и ты станешь очаровательным кавалером, как бы тебя ни звали — Эрбелем или Куртене.— Какое это, по-моему, кокетство, дядя!— Однако именно так обстоит дело.— А почему, собственно говоря, вам вздумалось заняться моим костюмом? Уж не собираетесь ли вы, случайно, сделать из меня денди?— Ты вечно впадаешь в крайности. Не хочу я делать из тебя денди; я намерен превратить тебя в элегантного молодого человека, моего племянника. Ты только задумайся: когда ты проходишь мимо наших знакомых, они говорят тем, кто с нами незнаком: «Видите этого молодого человека?» — «Да». — «У его дяди пятьдесят тысяч ливров ренты!»— Дядя! Кто это говорит?— Все матери, у которых есть дочки на выданье, сударь мой.— А я-то вас слушал серьезно! Знаете, дядя, вы эгоист, и больше ничего.— Что?— Я знаю, куда вы клоните; вы хотите от меня избавиться: собираетесь женить!— А если и так, то что же?— Я вам уже сто раз за последний год говорил и повторяю: нет, дядя!— Ах, Боже мой! Можешь говорить это сто, тысячу, десять тысяч раз, но наступит день, когда ты скажешь «да».Петрус улыбнулся.— Возможно, так и будет, дядя. А пока воздайте мне должное и признайте, что до сих пор я говорил «нет».— Послушай, ты такой же разбойник, как твой отец. Я тебя насквозь вижу: как только найдешь себе красотку, взломаешь мой секретер. Ну что за упрямство такое?! Зачем оставаться холостяком? Ты все-таки выведешь меня из себя!— Но вы-то сами остались холостяком!— Потому что я верил в тебя и твоего отца и знал, что вы не дадите угаснуть роду Куртене. И вот я подыскиваю тебе невесту, нахожу девушку, умную, милую, готовую пойти к тебе навстречу; она принесет тебе по пятьсот тысяч франков в каждой руке, а ты отказываешься от этой достойной партии! На кого же ты рассчитываешь? На царицу Савскую?— А вы как думали, дядя? Девица была некрасива, а ведь я художник, понимаете?— Нет, не понимаю.— Форма — прежде всего.— Значит, ты решительно не хочешь жениться на этом миллионе?— Нет, дядя.— Ладно, поищу тебе другой.— Увы, дядя, я верю, что вы можете это сделать; но позвольте вам сказать: я не против невесты, я против брака.— Ах, вот как?! Ты, значит, такой же негодяй, как твой отец? Неужели ты не замечаешь, что хладнокровно убиваешь родного дядю? Как?! Я бросил в эту бездну, зовущуюся племянником, результаты шестидесятилетнего опыта, я любил его как родного сына, ради него я поссорился со старой приятельницей — нет, я оговорился: со старой неприятельницей, с которой воюю сорок лет, — а этот дурак не хочет один раз в жизни доставить мне удовольствие! Я просил у него только одного: жениться! А он отказывается… Да ты бандит! Я хочу, чтобы ты женился, я вбил это себе в голову. И ты женишься или хотя бы скажешь, почему отказываешься!— Я только что вам объяснил, дядюшка.— Послушай! Если ты не женишься, я от тебя отрекусь, отступлюсь! Я вижу в тебе теперь только наследника, то есть врага, угрожающего моим пятидесяти тысячам ливров ренты. И я сам из предосторожности женюсь на твоем миллионе.— Вы же сами, дядя, только что признали, что девица некрасива.— Как только я на ней женюсь, ты от меня подобных признаний не услышишь.— Почему же?— Потому что не стоит отбивать у других охоту к тому, что неприятно нам самим. Ну, Петрус, будь славным малым: не хочешь жениться ради себя, женись ради дядюшки.— Это как раз единственное, чего я не могу для вас сделать.— Тогда хотя бы дай убедительное объяснение, тысяча миллионов чертей!— Дядя! Я не хочу быть обязан состоянием будущей жене.— Почему?— Мне кажется, в этом расчете есть нечто постыдное.— Неплохо сказано для сына морского разбойника! Ну что ж, я дам тебе приданое.— О дядюшка…— Даю за тобой сто тысяч франков.— Оставаясь холостяком, я буду богаче без ваших ста тысяч франков, а если женюсь, мне и пяти тысяч ливров ренты будет мало.— Предлагаю двести, нет — триста тысяч; готов отдать половину своего состояния, если понадобится. Какого черта! Бретонец я или нет?!Петрус взял дядю за руку и с чувством приложился к ней губами.— Ты целуешь мне руку, что означает: «Подите-ка вы, дядя, и чем дальше — тем лучше!»— Ах, дядя!..— А-а, я все понял! — вскричал генерал, хлопнув себя по лбу.— Не думаю, — улыбнулся Петрус.— У тебя есть любовница, несчастный!— Вы ошибаетесь, дядя.— А я говорю, что у тебя есть любовница, это ясно как день!— Нет, клянусь вам.— Я все вижу насквозь! Ей сорок лет, она держит тебя в коготках; вы поклялись друг другу в вечной любви; вам кажется, что вы одни в целом свете, и воображаете, что так будет продолжаться до Страшного суда.— Почему вы думаете, что ей сорок лет? — рассмеялся Петрус.— Потому что только в сорок лет верят в вечную любовь — женщины, разумеется. Перестань смеяться! Так вот где червь сомнения; я знаю, что говорю. В таком случае, друг мой, — прибавил генерал с выражением искреннего сочувствия, — я тебя не осуждаю, я тебя жалею. Мне остается лишь дождаться смерти твоей инфанты.— Знаете, дядюшка…— Что?— Раз уж вы так добры…— Ты собираешься просить моего согласия на твой брак с этой старухой, годящейся тебе в бабушки, несчастный?!— Нет, не беспокойтесь.— Ты станешь меня упрашивать признать твоих детей?— Дядя! Не волнуйтесь, я не имею счастья быть отцом.— Разве можно быть в этом уверенным? В ту минуту, как ты вошел, маркиза де Латурнель убеждала меня…— В чем?— Ни в чем, продолжай… Я готов ко всему, однако если дело слишком серьезное, отложи его на завтра, чтобы не нарушать мое пищеварение.— Можете отнестись совершенно спокойно к тому, что я сейчас скажу, дядя.— Ладно, говори. — Рюмку аликанте, Франц! Я хочу со всеми удобствами выслушать моего племянника. Вот так, хорошо! Начинай, Петрус! — ласково прибавил генерал, разглядывая на свет рубиновое вино. — Итак, твоя любовница?..— Нет у меня любовницы, дядя.— Что же у тебя есть?— Вот уже полгода я увлекся одной особой, которая заслуживает этого во всех отношениях, но, вот видите ли…— Нет, не вижу, — отрезал генерал.— … вероятно, мое увлечение ни к чему не приведет.— Стало быть, твое увлечение — только потерянное время.— Не больше, чем увлечение Данте, Петрарки или Тассо — Беатриче, Лаурой и Элеонорой.— Иными словами, ты не хотел жениться на женщине и быть ей обязанным состоянием, но готов иметь любовницу и быть ей обязанным репутацией. По-твоему, ты поступаешь логично, Петрус?— Логичнее не бывает, дядюшка!— А каким шедевром ты уже обязан своей Беатриче, Лауре или Элеоноре?— Вы помните моего «Крестоносца»?— Это лучшая твоя работа, особенно с тех пор как ты ее отретушировал.— Кажется, вам очень понравилось лицо девушки, черпающей воду из источника.— Верно, она понравилась мне больше всех.— Вы меня спрашивали, с кого я писал это лицо.— А ты ответил, что это плод твоего воображения, и это мне показалось, кстати сказать, чистейшим хвастовством.— Я вас обманул самым недостойным образом, дорогой дядюшка!— Ах, негодяй!— Моделью мне послужила она!— Она? Кто «она»?— Вы хотите, чтобы я вам назвал ее имя?— Что значит «хотите»? Надо думать, хочу!— Прошу заметить, что я не питаю надежды стать когда-нибудь ни ее мужем, ни возлюбленным.— Тем более ты можешь ее назвать: в этом нельзя усмотреть нескромности!— Это мадемуазель…Петрус замолчал и задрожал так, будто совершает преступление.— Мадемуазель?.. — повторил генерал.— … мадемуазель Регина.— Де Ламот-Удан?— Да, дядя.— А-а! — вскричал дядя, с силой откидываясь в кресле. — А-а! Браво, племянничек! Если бы между нами не было стола, я бы прыгнул тебе на шею и расцеловал бы тебя!— Что вы хотите этим сказать?— Что есть Бог для честных людей!— Не понимаю.— Я хочу сказать, что ты будешь моим Родриго, что ты за меня отомстишь!— Объясните, Бога ради!..— Друг мой! Проси что хочешь: ты мне доставил самое большое удовольствие за всю мою жизнь.— Поверьте, дядя, я вне себя от радости! Так я могу продолжать?— Нет, не здесь, мой мальчик: я принадлежу к философской школе Эпикура, я сын изнеженного города, что зовется Сибарисом. Свежесть твоего рассказа меркнет, когда в комнате пахнет бараньим жарким с капустой. Давай перейдем в гостиную. Франц! Лучшего кофе, дружище, самых тонких и ароматных ликеров! Франц, можешь снова надеть крест и нашивки: я тебя прощаю по милости моего племянника. Иди сюда, Петрус, мальчик мой дорогой! Итак, ты говоришь, что любишь мадемуазель Регину де Ламот-Удан?С этими словами генерал обнял Петруса за шею, и столько было в его жесте грациозности, элегантности и, мы бы даже сказали, молодого запала, что он стал похож на Поллукса, обнимающего Кастора в знаменитой античной группе — шедевре неизвестного мастера.Обнявшись, они прошли мимо Франца. Лакей стоял навытяжку, отдавая правой рукой честь; его лицо светилось радостью и гордостью. Австриец со счастливым видом бормотал:— О мой генераль! О мой генераль!.. VII. ЗА ЧАШКОЙ КОФЕ Генерал, как он сам признался, был действительно истинным последователем учения Анакреонта и гражданином города неги — Сибариса. В этом он мог бы соперничать с Брийа-Савареном и Гримо де ла Реньером.В его доме все до мельчайших деталей свидетельствовало о том, как тщательно он заботился об удобстве и изысканности обстановки. Как он свято верил в то, что бордоский олафит надо пить из рюмок тонкого и прозрачного стекла, чтобы наслаждаться не только букетом, но и цветом вина, точно так же он пил кофе только из китайского или старого севрского фарфора.Душистый, дымящийся кофе уже дожидался в кофейнике золоченого серебра, в обществе такой же сахарницы и двух изящных чашечек с золотыми цветочками, а также четырех графинов с разнообразными ликерами.— Давай-ка сядем, — пригласил генерал, подтолкнув племянника к креслу, — ты вон туда, я здесь, и выпьем кофе как истинные философы, разговаривая о времени, событиях, гениальных людях, великих королях, жгучих солнечных лучах, под которыми на противоположных концах Земли растут восхитительные плоды, зовущиеся мартиникой и мокко.Однако голова Петруса была занята совсем иными мыслями.— Милый дядюшка! — сказал он. — Поверьте, что в другое время я наслаждался бы, как и вы, — хотя не с таким знанием дела и не столь философски, — ароматом чудесного напитка. Однако в этот час, как вы, должно быть, понимаете, все мои физические и моральные силы сосредоточены на вопросе, который я позволю себе повторить: что в моей любви к мадемуазель де Ламот-Удан могло вас обрадовать до такой степени?— Я все тебе объясню, как только выпью кофе. Я тебе уже говорил, садясь за стол, какое влияние может хороший обед или ужин оказывать на восприятие тех или иных вещей, не так ли?— Да.— Так вот, дружок, теперь, после ужина, я вижу все в радужном свете и искренне тебя поздравляю. Позволь мне выпить кофе, и я скажу, с чем именно я тебя поздравил.— Так вы находите, что она хороша собой? — спросил Петрус, забываясь и ступая на скользкий путь, который уготован всем влюбленным, когда они начинают говорить о своей любви.— Черт возьми, если б я не считал, что она хороша собой, я был бы привередником, дорогой мой!.. Дьявольщина! Да это просто-напросто одна из прелестнейших женщин Парижа. Я вспоминаю ее лицо: она похожа на нимфу Овидия…— Нет, нет! Она ни на кого не похожа, дядя! Не надо сравнивать ее божественный лик даже с лицом полубогини!— Ну, мальчик мой, вижу, что ты сильно влюблен! Тем лучше, тем лучше… Мне нравится, когда молодость и сила испытывают себя в любви. Будь по-твоему: она не похожа на нимфу Овидия. Она героиня современного романа в полном смысле этого слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16