Раджа, разумеется, удовлетворил его просьбу.А под ковром оказались алмазные копи! Генерал Ранджит-Сингха стал так богат, что, по слухам, мог содержать все войско раджи, насчитывавшее тридцать — тридцать пять тысяч человек.Генерал служил лахорскому властителю около восьми лет, гласила далее индо-германская легенда, как вдруг ко двору Ранджит-Сингха прибыл корсиканец, бывший офицер императора Наполеона. Раджа с радостью принимал на службу всех, кто приезжал из Европы, и, не ожидая, пока вновь прибывший попросит у него места, сам предложил корсиканцу службу. Однако тот, как говорили, привез с собой значительную сумму, полученную на острове Святой Елены от самого императора, и отказался от всех предложений раджи.Этот новоприбывший, этот корсиканец, и был, как говорили, сидевший справа от великолепного индийца господин в черном фраке с красной орденской ленточкой в петлице; у него были густые черные усы, глубокие и проницательные темные глаза; видно было, что его бледное нахмуренное лицо таит какую-то заботу, словно туча — грозу; держался он с гордым достоинством, как человек, всю свою жизнь посвятивший одной идее.Зачем приехали эти два господина в Европу? По слухам, их прислал Ранджит-Сингх на поиски недругов Англии, дабы заручиться поддержкой какого-нибудь европейского государства и поднять всю Индию на освободительную борьбу.Они остановились в Вене, ожидая, как говорили, сына раджи, юного принца, подававшего очень большие надежды; принц заканчивал лечение в Александрии.По прибытии в австрийскую столицу они вручили г-ну Меттерниху рекомендательное письмо, подписанное махараджей Лахора, и император Франц оказал им столь же радушный и пышный прием, какой в 1819 году был оказан Абуль-Хассан-Хану, персидскому послу.Раджа посылал со своим генералом богатые подарки, поручив сложить их к ногам императора. Среди них были его собственный портрет в дорогой раме из китайского нефрита, шелковые и кашемировые ткани, жемчужные и рубиновые ожерелья. Индийский генерал был принят при дворе с большими почестями. Дворец, предоставленный императором в распоряжение гостя, с утра до вечера осаждали придворные, которых посылали жены, сестры, дочери с напутствием как можно нежнее пожать руки набоба: может, в ответ упадет какой-нибудь бриллиантик, изумрудик или сапфирчик, которыми были унизаны пальцы индийца.Надеемся, теперь читателю понятно, чем (помимо живописности) ложа посланца лахорского махараджи завораживала всех присутствовавших. XIV. ИНДИЙСКИЙ МИРАЖ Но, в отличие от толпы, которая словно обрела свою цель и теперь все свое внимание направила на двух друзей-иноземцев, те, в свою очередь, блуждали рассеянным взглядом по всем ложам подряд, словно не замечая ни благородных принцесс в первых рядах, ни прочих красавиц. Напротив, они будто хотели проникнуть взглядом в самую глубину лож в поисках зрителя, который то ли еще не появился, то ли был так хорошо скрыт, что все их усилия разыскать его оказались тщетны.— Клянусь, я стараюсь изо всех сил, но ничего не вижу: все плывет перед глазами, — сказал индиец своему товарищу на делийском диалекте, которым оба, казалось, владели в совершенстве. — А вы, Гаэтано, видите что-нибудь?— Нет, — отвечал господин в черном фраке. — Но один осведомленный человек меня уверял, что он — явно или тайно — будет присутствовать на этом представлении.— Он мог заболеть!— У него железная воля, для него болезнь, пусть серьезная, не помеха… Он прибудет сюда сегодня хотя бы даже на носилках и прикажет внести себя в ложу. Впрочем, я уверен, что он уже здесь, но присутствует на спектакле инкогнито, притаившись в каком-нибудь бенуаре или в ложе над сценой. Как, по-вашему, он может пропустить последнее, как уверяют, представление, которое дает женщина, готовая подарить ему одному то, в чем отказывает всем остальным?— Вы, правы, Гаэтано, он уже здесь или скоро будет. Так вы говорите, что получили о Розене новые сведения?— Да, генерал.— И они не противоречат первоначальным?— Еще более подтверждают их.— Она его любит?— Обожает!— И не ищет выгоды?— Дорогой генерал! Я полагал, что вы знаете немок: они отдаются, но не продаются.— Я думал, что она испанка, а не немка.— Мать у нее в самом деле испанка, но что это доказывает? Что она горда, как истинная дочь Кастилии, и бескорыстна, как немка.— Вам сообщили подробности о юности этой деви… виноват, женщины?— Это целая история, но она не имеет отношения к тому, что нас занимает. Пока она была девочкой, ее мать или та, что заменила ей мать, — кажется, Розена и сама не очень уверена на этот счет, — жила Бог знает как, устраивая у себя карточную игру, а может быть, и того хуже. Но когда Розена подросла, всем стала бросаться в глаза ее необыкновенная красота, и кое-кто решил извлечь из этого выгоду. Чтобы избежать ожидавшей ее судьбы, малышка сбежала из дому. Ей было тогда одиннадцать лет; она присоединилась к табору, цыгане выучили ее всем испанским танцам. В тринадцать лет она дебютировала в театре Гранады, потом выступала в Севилье и Мадриде; наконец приехала в Вену: австрийский посол при дворе короля Испании рекомендовал ее директору императорских театров. Заметьте, генерал: я не рассказываю вам о ее жизни, я лишь перечисляю события.— И во всем этом вы видите…— … абсолютно достойную, благородную, самоотверженную сторону.— Вы полагаете, ей можно довериться?..— Я бы, во всяком случае, так и сделал.— Если доверитесь вы, дорогой Гаэтано, мне ничего не остается, как последовать вашему примеру; впрочем, я вас опередил: мое письмо написано и лежит вот в этом мешочке. Я спрашиваю, достаточно ли она умна, чтобы понять важность нашего плана.— Женщины понимают сердцем, генерал. Эта женщина любит; она должна желать славы, известности, величия своему возлюбленному; стало быть, она поймет!— Как же вы объясните то обстоятельство, что эту девушку свободно к нему подпускают? Ведь он находится под неусыпным наблюдением, тем более жестким, что оно ведется скрытно!— Ему всего шестнадцать лет, генерал! А полиция, как бы строго она ни следила, в некоторых случаях вынуждена закрывать глаза, когда имеет дело с шестнадцатилетним юношей, развитым не по годам и переживающим такие страсти, будто ему все двадцать пять лет! Кстати, она видится с ним только в Шёнбрунне, куда ее проводит садовник, выдающий себя за ее дядю.— Ну да! Молодые люди полагают, что он им предан, а он, по всей вероятности, находится на службе у полиции.— Боюсь, что вы правы… Однако достаточно будет посоветовать им держать все в полной тайне…— Я так и написал в постскриптуме.— И поскольку я знаю, как проникнуть к нему, не посвящая никого в свои планы…— Вы уверены, что не заблудитесь в бескрайних садах шёнбруннского парка даже в глухую ночь?— Я жил в Шёнбрунне в тысяча восемьсот девятом году вместе с императором. Кроме того, у меня есть план, который он сам передал мне на острове Святой Елены…— И потом, надо все-таки полагаться на случай, на Провидение, на Господа Бога! — решительно произнес генерал. — Почему же все-таки его нет?— Прежде всего, почему вы думаете, генерал, что его нет? Бедный мальчик! Он полагает, что о его любви никто не знает, и боится ее выдать, если будет сидеть в эрцгерцогской ложе, выставив напоказ свои чувства, которые вряд ли сумеет сдержать! И потом, как я вам уже говорил, он, возможно, уже в зале, но инкогнито. Наконец, он не любитель музыки, как уверяют некоторые. Очевидно, он хочет показать Розене, что пришел только ради нее самой, и вполне возможно — скорее всего так оно и есть! — что он пропустит оперу и явится только на балет.— Все это, Гаэтано, могло бы быть, как говорится, истинной правдой, если только… если только он не заболел, слишком серьезно заболел и не сможет выйти.— Опять вы возвращаетесь к этой роковой мысли?— Да, дорогой, Гаэтано, да… У него слабое здоровье, а он, несчастный, растрачивает силы, как будто их у него много!— Возможно, слухи о его слабом здоровье нарочно преувеличены, как, впрочем, и об излишествах, которым он якобы предается. Как только я увижу его вблизи, я буду знать, как к этому относиться. Я вам сейчас только сказал, что ему шестнадцать лет или будет шестнадцать через месяц; в этом возрасте сок бродит и молодое деревце спешит выбросить первые листочки!— Гаэтано! Вспомните, что третьего дня нам сказал его доктор; вы служили мне переводчиком, верно? Значит, вы не забыли его слов. Ведь вы не меньше меня испугались, когда он нам рассказал о его буйном характере и хилом телосложении! Это высокая и хрупкая тростиночка, которая при малейшем ветерке дрожит и клонится долу… Эх, если бы можно было увезти его с собой в Индию!.. Уж там бы он окреп под горячим солнцем, как гангский бамбук, которому нипочем любые ураганы!Не успел генерал договорить, как дирижер взмахнул палочкой. Оркестр заиграл увертюру к «Дон Жуану» Моцарта, этому шедевру немецкой музыки; однако оба друга слушали довольно равнодушно, озабоченные отсутствием лица, появления которого они ожидали с таким нетерпением.Должно быть, наши читатели уже догадались, что ждали они прославленного и вместе с тем несчастного юношу, получившего еще в колыбели титул короля Римского, которому грамотой от 22 июля 1818 года император Франц II присвоил титул герцога Рейхштадтского, позаимствовав это ставшее историческим имя у одной из земель, отданных Австрией в удел наследнику Наполеона.Итак, индийский генерал и его друг с нетерпением ожидали герцога Рейхштадтского; девушка, на которую они возлагали все свои надежды, была знаменитая Розена Энгель, прекрасная танцовщица, из-за которой, как мы видели в начале предыдущей главы, пришла в волнение вся Вена.Опера завершилась под скупые аплодисменты толпы, которая, несмотря на уважение к шедеврам, как правило, жертвует прошлым ради настоящего. Все ложи замерли, пока звучала музыка, но теперь отовсюду стало доноситься шушуканье, похожее на жужжание пчел или щебет птиц, шумно и весело встречающих рассвет.Антракт продолжался двадцать минут. За это время двое друзей снова осмотрели одну за другой все ложи, но юного принца так и не увидели.Дирижер подал знак — началась увертюра к балету, и после нескольких тактов снова поднялся занавес.Сцена представляла собой живописное предместье индийского города с беседками и пагодами, статуями Брахмы, Шивы, Ганеши и богини добра Лакшми; в глубине — золотые берега Ганга, сверкающие под темно-синим небом.Стайка юных девушек в длинных белых платьях выпорхнула на авансцену, распевая восхитительный пантун с таким припевом:Oum mani padmei oum! Ней! gemma lotus heu! — гимн алмазу Ненуфару, который, как утверждают тибетские мудрецы, ведет всех, кто его воспевает, прямо в царство Будды.Видя азиатские декорации, слушая индийскую песню, которую пастухи распевают хором по вечерам, когда ведут с пастбищ стада коз и овец, оба друга сразу узнали балет, что им собирались показать. Это было подражание — наполовину опера, наполовину пантомима — старинной пьесе индийского поэта Калидасы (к этому времени во Франции уже существовал ее перевод, известный под названием «Узнание Шакунталы»). Молодой венский поэт увидел роскошный кортеж индийского генерала и возымел любезное намерение — оказать свой собственный прием гостю, напомнив ему о его любимых песнях, костюмах, танцах, синем небе, чтобы гость не соскучился без них на чужбине.Друзей тронул и отчасти смутил торжественный прием, организованный в их честь. В ту минуту как хор, певший последнюю строфу пантуна, повернулся в их сторону, словно эта последняя фраза была адресована им, взгляды всех присутствовавших обратились на их ложу и, несмотря на присутствие императорской семьи и всех немецких принцев, раздались крики «браво!»: вместо того чтобы приветствовать представителей официальной власти, весьма почитаемой в те времена в Вене, публика превозносила поэтическую власть богатства и тайны, столь заманчивую во все времена и для всех народов.Вдруг ряды хора раздвинулись и на сцене, будто яркие цветы из мраморной вазы, появились тридцать танцовщиц в отливавших всеми цветами радуги атласных, парчовых и шелковых платьях, расшитых золотом, а в середине, как главный цветок букета, на целую голову возвышаясь над всеми, перед взглядами зрителей предстала королева танцовщиц, богиня красоты и изящества — настоящий цветок, воплотившийся в прекрасную женщину по имени синьора Розена Энгель.Ее появление было встречено дружными криками и аплодисментами; из глубины лож, с первых и даже из задних рядов партера полетели, словно душистые ракеты фейерверка, тысячи букетов. Они падали вокруг танцовщиц, и скоро вся сцена была засыпана ими, будто яркий благоуханный алтарь во время праздника Тела Господня; танцовщицы напоминали жриц, среди которых Розена Энгель была поистине божеством.Кто бывал в Италии, знает, что такое несмолкающие аплодисменты, исступленные крики «браво!», которыми толпа приветствует своих любимцев. Мы беремся утверждать, что никогда ни в Милане, ни в Венеции, ни во Флоренции, ни в Риме, ни даже в Неаполе ни один артист не переживал более шумного и заслуженного успеха.С этой минуты не существовало более ни спектакля, ни зрителей, ни эрцгерцогов, принцев, принцесс, придворных. Не было ни зрительного зала, ни самого театра: на волшебных берегах Ганги очутилась вдруг колония в две тысячи человек без различия званий и титулов. Два часа, которые толпа провела за созерцанием ложи индийского генерала, подготовили зрителей к путешествию вместе с ним, и во все время балета эта аристократическая часть венского общества, находившаяся в Императорском театре, обратилась в индийцев и была готова пасть ниц перед обожаемой богиней Розеной, совершившей это превращение.Занавес опустился под аплодисменты и снова поднялся под восторженные крики толпы, вызывавшей синьору Розену Энгель.Синьора Розена вышла на сцену.Теперь на нее обрушился не дождь, а ливень, сплошной поток, лавина цветов. Букеты самых разных форм, размеров, мы бы даже сказали, стран (ведь некоторые из них были выращены в изысканнейших оранжереях Вены) благоухающим каскадом падали вокруг знаменитой танцовщицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16