— Смотри, христианин! Полюбуйся па печать смерти! А мне и сорока еще нет...
Миг первого ошеломления прошел, теперь Калликст увидел лиловое вздутие, уродующее сосок, большое, словно под кожей вырос каштан.
— Гален, несомненно самый уважаемый врач, какого знала Империя, только и смог, что признать свое бессилие перед страшным недугом, который поселился во мне и растет. Я умираю, христианин... И это тоже несправедливо...
Она произнесла это с неподдельным отчаянием. И Калликст, поневоле взволнованный, заговорил тихо, проникновенно:
— Юлия Домна, ты только что расспрашивала меня о христианской вере. Знай же, что для тех, кто живет в ней, смерти не существует. Назареянин сказал: «Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную...».
Немного усталая улыбка промелькнула по лицу императрицы. Она прикрыла свою нагую грудь и пробормотала:
— Ступай, христианин... иди... ты поэт, а может быть, просто безумец...
В течение следующих месяцев можно было ко всеобщему удивлению заметить, что в образе действий местных правителей произошел крутой внезапный поворот. Хотя никто не находил этому объяснения, расправы постепенно сходили на нет, так что в конце концов все стало ограничиваться отдельным случаями где-нибудь в Каппадокии или Фригии.
После девяти с лишним лет потрясений Церковь, наконец, обрела покой...
А полтора года спустя, 4 февраля 211 года, в Эбораке, под частым британским дождем, изнуренный подагрой Север скончался, оставив порфиру в наследство сыновьям Юлии Домны — Гета и Каракалле. Желая властвовать безраздельно, Каракалла поспешил подстроить убийство брата, и несчастный испустил дух практически на руках у императрицы.
Глава LX
Апрель 215 года .
Зефирий назидательно направил свой перст в сторону Калликста и Астерия:
— Притворство бесполезно, я знаю: вы меня осуждаете за чрезмерную терпимость к этим еретикам, число которых в нашей общине все умножается. И все же я не перестаю верить, что нельзя предпринимать ничего, опасного для единства Церкви. Вот уже прошло около четырех лет с тех пор, как умер Септимий Север. Четыре года с тех пор, как умолкли стоны наших истерзанных братьев. На христианский мир готово снизойти умиротворение, а вы хотите, чтобы я сеял раздор суждениями, не знающими уступок?
Астерий в смущении покосился на Калликста.
— Почему вы не отвечаете? — продолжал Зефирий. — Выскажите прямо все, что у вас на уме.
— Я считаю, — заявил Калликст, — что необходимо осудить людей, искажающих нашу веру, тех, чья единственная цель — навязать Церкви свою собственную доктрину. Мне кажется, такое осуждение скорее способствовало бы единству, чем расколу.
— Полагаю, ты имеешь в виду Савеллия?
— Именно так.
— Я устал от этих вечных споров о доктринах, от теологических дрязг, в которых каждый воображает, будто владеет истиной. Адоптианцы, монтанисты, а теперь еще и савеллианцы!
— Однако они не перестают распространять эту нелепую теорию насчет Троицы. Вы не хуже меня знаете, что она извращает Священное Писание. Должен ли я вам напоминать тезисы Савеллия? Что Христос является самим Отцом небесным, каковой страдал и умер на кресте! Это ли не ересь?
— Суть задачи по-прежнему в том, чтобы определить связь между Богом-Отцом и Христом, Сыном Его. Так вот, чтобы с точностью их установить, у нас нет иных средств, кроме цитат из Евангелия, дающих полную свободу всем мыслимым толкованиям. Как можно при таких условиях сурово карать инакомыслящих? Допустимо ли осуждать этих людей, которые тоже уверены, что владеют ключом к тайне? Не наказывать надо, а разъяснять.
Астерий, до сих пор только слушавший, рискнул вставить слово:
— Святой Отец, тебе надобно принять во внимание, что Ноэт, родоначальник савеллианства, был отлучен от своей церкви в Смирне. По какой причине мы должны здесь, в Риме, терпеть заблуждения таких его последователей, как Савеллий, хотя наши братья в Азии отринули их?
— К тому же, — уточнил Калликст, — теория, ищущая оправданий для этих людей, в корне противоречит самым основам нашей веры: покорности Иисусу, преданному, исполненному любви повиновению воле Отца. Противоречит его молитве, его жертве, всем его трудам искупления. Кроме того...
Он с особой пристальностью уставился на Зефирия, будто взглядом предостерегая его, и продолжал:
— Наши собственные братья не одобряют нас. Упрекают в недостатке твердости.
— Когда ты говоришь «наши братья», точнее было бы прямо назвать священника Ипполита? Ведь это о нем речь?
— О нем тоже, но и другие...
— Что ж, знай, что я не уступлю давлению — ни вашему, ни наших братьев. Душа, изгнанная Церковью, потеряна для Господа. Я не выступлю на борьбу с Савеллием и его школой.
После заключительных слов Зефирия воцарилось молчание. Они обменялись последним взглядом, и Святой Отец удалился в сопровождении Астерия.
— Он оставил нам свои слова! Оставил священные отпечатки своих стоп на берегах Тивериадского озера, дабы эти следы привели нас на праведный путь. Ибо говорю вам, братья: нет спасения вне пути истинного! Нет спасения!
Ипполит — он часто так поступал — созвал своих учеников, его школа находила приют в крипте Устричного кладбища, том самом, под чьими сводами, как гласит легенда, некогда звучал голос досточтимого Петра.
— Они утверждают, будто Христос — это Бог-Отец. Что это он был рожден женщиной и мученической смертью умер на кресте. Вот что они говорят!
В толпе собравшихся снова раздался возмущенный гул.
— Мое сердце разрывается при мысли, что люди, входящие в нашу исполненную терпимости церковную общину, покорно сносят это нестерпимое поношение, воплощенное в персоне Савеллия! И среди таких людей — двое наших не самых малых братьев: папа Зефирий и его главный диакон Калликст.
— Позор им! — выкрикнул кто-то.
— Сказать по правде, нам не следует заблуждаться на сей счет: наш Святой Отец, по сути, не виноват. Вот уже семнадцать лет как он не руководит, но позволяет другому руководить собой. Вы знаете все не хуже моего, и мне больно говорить об этом, но в сущности Зефирий не более чем дурень и скупец, которым исподтишка управляет его диакон. Калликст! Это в его руках вся власть. Субъект, о темном прошлом которого я предпочел бы не вспоминать.
Грот наполнился негодующими криками.
— Да! Наш пастырь стал всего-навсего подпевалой своего диакона. И если Савеллий все еще продолжает безнаказанно распространять свою скверну, не папу должно порицать за это, а диакона!
Он глубоко вздохнул, обвел глазами толпу и заключил голосом, в котором теперь вдруг зазвучала скорбь:
— Если я говорю вам все это, то лишь для того, чтобы призвать к бдительности, но вовсе не затем, чтобы посеять в ваших сердцах семена раздора. Зефирий, быть может, и слабый человек, но он, тем не менее, остается нашим неоспоримым главой. Помолимся же ныне, помолимся, ибо лишь молитва способна рассеять мрак.
С тем Ипполит и приступил к мессе...
Калликст устало потер глаза.
«О Церковь Господня, как ты сильна и как уязвима!».
Чем больше он об этом размышлял, тем неколебимее крепло в нем это убеждение. Нужен путеводный светоч. Глава, который твердо держал бы в своих руках бразды правления. Надо обеспечить вере неуклонность правого пути, укрепить узы, связывающие христиан с Церковью. Залогом постоянства тех, кто принимает крещение, должны быть как более строгий отбор, так и сугубая тщательность их подготовки. В этом отношении Риму подобает стать примером, центром христианского мира. Задача огромная... Столько нужно сделать...
Шествие растянулось вдоль Священной дороги, по обеим сторонам которой клубилась возбужденная толпа. То, что предстало ее взорам, казалось нереальным, настолько все это выходило за грани привычного.
Три сотни девственниц с обнаженной грудью, только что пройдя сквозь гигантскую арку из розового мрамора, теперь медленно удалялись в направлении форума. Теперь на громадной низкой повозке, влекомой двумя сотнями быков, которые ярились, подбадриваемые целой сворой гиен, преследующих упряжь на привязи, выплыл чудовищный пенис, выполненный из гранитной глыбы.
Вослед за ним на золотой колеснице, сверкающей драгоценными камнями, показался Вар Авит Бассиан, к этому времени едва достигший сорока лет, но уже успевший получить прозвище Гелиогабал, то есть Солнцепоклонник. Он совершал свой путь спиной вперед, дабы ни на миг не отрывать взгляда от слепящего лика божественного господина, между тем жрецы послеживали, как бы императорская колесница ненароком не опрокинулась.
Он принял власть как преемник Макрина, убийцы Каракаллы, в свой черед умерщвленного где-то в Малой Азии. Юлия Домна сама уморила себя голодом в Эмесе. Тут-то ее племяннице Зоэмии и удалось объявить императором своего сына Гелиогабала, жреца сирийского божества.
С этого дня Риму суждено было созерцать диковинные представления.
Черный камень, символ Гелиогабала, торжественно доставленный в столицу, был водружен в наскоро отстроенном по сему случаю храме на Палатинском холме. В этом святилище стали происходить церемонии, позаимствованные у сирийского культа. Ночами оттуда к удивленному римскому небу возносились отголоски странных песнопений. Ходили слухи о жертвоприношениях малых детей и прочих ритуалах, столь же непостижимых здесь, сколь обычных в том краю, откуда происходил бог-правитель.
На публичных торжествах стали совершаться гекатомбы, в жертвенном экстазе наземь выплескивали самые старинные драгоценнейшие вина. Гелиогабал собственной персоной плясал вокруг алтарей под звуки кимвалов и пение хора сирийских женщин. Сенаторы и всадники стояли вокруг, беспомощно глядя на происходящее, в то время как высшие чиновники, разряженные в сирийское платье из белого льна, принимали участие в жертвоприношениях.
Поговаривали также, что Гелиогабалу по нраву утехи, где он играет роль эфеба. Подчас вечерами, обряженный в китайский шелк на манер Диониса, он, дабы ублажить свое божество, отдается под звуки флейт и барабанов. Многие часы вертится с раскрашенным лицом, в женском платье и ожерельях, постепенно избавляясь от всего, что было в нем мужского.
Где ты, былая слава Рима?
Глава LXI
Август 217 года.
Ночь, спустившись над виллой Вектилиана, поглотила весь окружающий ландшафт, а небо замерцало, словно бескрайнее поле, кишащее светляками.
Иакинф молча протянул Калликсту белоснежный далматик, украшенный шелковым шитьем и вдобавок двумя пурпурными лентами. Фракиец, голый до пояса, взял одеяние в руки, повертел его, чуть заметно усмехнулся:
— Наряд почти что царственный...
— Там есть и другие, еще великолепнее, — поторопился заметить Иакинф, — а в этот вечер ничто не может быть достаточно роскошным для тебя.
А в памяти Калликста почти тотчас промелькнула, будто видение, другая туника, увиденная когда-то давным-давно в трюме «Изиды», знаменитого грузового судна Карпофора. Он постоял в размышлении и лишь потом решился просунуть голову в вырез далматика.
Снаружи доносился гул голосов, шум шагов.
Он подошел к окну, в которое задувал свежий ветерок, и его взгляд, отпущенный на волю, стал блуждать среди созвездий. По саду шатались тени кипарисов, трепеща в свете факелов и греческих ламп, которые принесла сюда толпа. Эта ночь походила на ту, другую, ночь кончины Зефирия. Когда это было — неделю, месяц назад?
Фракиец глубоко вздохнул, будто стараясь проникнуться безмятежным покоем этой ночи. Потом предложил Иакинфу следовать за ним.
— Мы избираем нового папу в присутствии народа, у всех на глазах и с тем, чтобы достоинство избранника и его способность исполнить предназначение были засвидетельствованы публично, и мы видим, что сей обычай внушен не иначе как божественной волей. Ибо в «Книге Чисел» Господь повелевает Моисею: «И возьми Аарона, брата твоего, и Елеазара, сына его, и возведи их на гору Ор пред всем обществом; и сними с Аарона одежды его, и облеки в них Елеазара, сына его, и пусть Аарон отойдет и умрет там».
Тут Августин, епископ Коринфа, выдержал паузу. Затем продолжил:
— Когда все, не только сообразуясь с предварительно обдуманным мнением относительно заслуг того, чьи качества ныне предстоят перед судом Бога-Отца и Сына, но и в соответствии с самой истиной засвидетельствуют это, тогда к народу троекратно будет обращен вопрос, в самом ли деле человек сей достоин сана.
На этом этапе своей речи Августин снова умолк и оглядел толпу. В перистиле царила волнующая тишина, нарушаемая разве что легким шумом ветерка, пробегающего в каменных извивах ветвевидного орнамента.
— Стало быть, я должен, как велит обычай, просить вас подтвердить свой выбор: вправду ли перед вами — именно тот, кого вы желаете поставить во главе Церкви, во главе всего народа Божьего?
И епископ указал перстом на стоящего впереди всех человека, по бокам которого расположились, сидя полукругом, все прочие священнослужители.
— Да, это он самый.
Во второй раз Августин повторил тот же вопрос, но теперь он обращался к более узкому кругу — к диаконам, клирикам, проповедникам, епископам, которые в один голос выразили одобрение.
Лишь тогда он предложил Калликсту приблизиться к алтарю, который был возведен в центре парка.
Одновременно туда же подошли диаконы, держа открытым огромное Евангелие, которое они подняли над головой того, который отныне становился шестым папой в истории молодой Церкви.
Августин возложил руки на чело Калликста и мощным голосом возвестил:
— Боже, пославший нам Сына, Господа нашего Иисуса Христа, воззри на сего смиренного! Ты, от сотворения мира по изволению Твоему прославляемый в тех, кто Тобою отмечен, снова излей ныне верховную мощь Духа Святого, исходящую от Тебя! Благослови и укрепи избранного Тобой для служения епископского, дабы смог он пасти стадо Твое без упрека и свято исполнять обязанности своего высокого сана, денно и нощно служа Тебе. Да ниспошлется ему, но благости Духа Святого, власть отпускать грехи согласно милости Твоей и налагать бремена по повелению Твоему, каковое право Ты даровал апостолам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66