О Зелендубе узнала Таня от Фриды, что он действительно много делает для коксового цеха их завода; но, чего уж никак не ожидала Таня, оказалось, что и Близнюк тоже проводит в том же цехе пробное ящичное коксование углей, исследует получаемый кокс на крепость, трещиноватость, вообще считается там работником сведущим и дельным. Однако больше всего там, на заводе, надеялись на помощь однокурсника Близнюка и Зелендуба - Слесарева, но тому вздумалось уехать в Ленинград учиться химии, и, конечно, уж он теперь потерян для их завода, так как больше сюда не вернется.
И вдруг Таня услышала от Черныша, что он вернулся, и Черныш очень оживился, говоря об этом: положительно у него был радостный вид, когда он говорил:
- Леонида Михайловича сейчас встретил... Из Ленинграда только что приехал, в отпуск... "Обязательно, говорит, подвал свой проведать зайду". Э-эх, ведь это же человек какой! Он даже и ростом повыше меня будет.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
I
Леня Слесарев действительно зашел в подвал на другой же день, и Таня увидела высокого, но тонкого в поясе, с дюжими плечами, с расстегнутым воротом рубахи и красной загорелой шеей, улыбающегося ей с подхода широким ртом и жмурыми глазами, а он - яркочерноглазую, с мальчишечьими вихрами, в черной тюбетейке, в синей рабочей спецовке. В широкой руке его утонула ее рука, только что мешавшая стеклянной палочкой в стакане.
Он спросил весело:
- Что вы тут такое творите?
Она ответила, несколько запинаясь:
- А вот... окисляю уголь... перманганатом калия...
- Ка-ак... перманганатом? - вскрикнул вдруг он и сразу перестал улыбаться. - Да у вас ведь какая-то черная каша.
- Влила раствор перманганата, вот и... - обиделась она сразу, отчего и не досказала.
- Капли, одной капли перманганата довольно, чтобы окислить такое количество угля, как у вас. Только капли, а вы: "влила".
И Леня тут же отвернулся от нее и отошел к приборам на бывшем своем столе, а на нее, Таню, осуждающе глянул Черныш, - именно осуждающе, а не с насмешкой и подмигиваньем, как сделал бы он, скажи это ей кто-нибудь другой.
- Краны заедены, - сказал Леня, пробуя один из аппаратов.
- Заедены? - почти испуганно спросил Черныш. - Как же это они так могли?
И Таня поняла, что "они" - это она и другие, кто приходит работать в подвал; они плохо следили за приборами, он же, Черныш, исправно делал то, что ему полагалось делать: каждодневно яростно мыл пол.
И еще несколько подобных замечаний сделал Леня, точно был он теперь не гость уже в подвале, а строгий ревизор. И Таня, сначала оставшаяся было на своем месте, где она размешивала угольную "кашу", бросила это занятие и, насупясь, следила за каждым движением Леонида Михайловича, который действительно оказался выше Черныша, а главное - гораздо шире его и сильнее на вид.
Но вот он повернулся к ней снова и сказал:
- Однако в какое запустение тут все пришло за полгода, как я здесь не был. Значит, нового ничего нет?
- Не знаю, - ответила она отвернувшись.
- Вы здесь давно работаете?
- Нет.
- С месяц... или даже меньше?
- Да.
- Вы лаборантка?
- Да.
- А Зелендуб тут бывает?
- Да.
- И Близнюк тоже?
- Да.
- Передайте им, если сегодня сюда зайдут, что я, Слесарев, приехал.
- Хорошо.
- Они мою квартиру знают... Я им, конечно, мог бы и позвонить, да у меня нет телефона, что они тоже знают. Ну, до свиданья.
Она поглядела на него исподлобья и снова утопила свою руку в его руке.
А Леня спросил у Черныша, вышедшего вместе с ним из подвала:
- Откуда взялась такая дикая?
- Откуда-то приехала, из Донбасса. Будто бы там работала на газовом заводе...
- Но все-таки химичка?
- Химичка, а как же иначе.
- Что-то плохо химию знает...
- Да, вот поди же, - выходит так.
А когда вернулся Черныш в подвал, то сказал оживленно Тане:
- Вот что значит хозяин-то настоящий заявился, эх! Только глазами метнул, и сразу ему все ясно, - кому, какое, за что замечание сделать.
- Мне насчет какой-то там одной капли перманганата Близнюк ничего не говорил, - горячо вдруг вздумала оправдаться хотя бы перед Чернышом Таня, но Черныш только рукой махнул с полнейшим пренебрежением:
- Что Близнюк?.. Что же он может против Леонида Михайловича? Так же и этот вот Шамов тоже, который свои закваски тут ставит... Че-пуха!
II
Близнюк и Зелендуб зашли к Лене в тот же день перед вечером. Оба горели сильным желанием поподробнее узнать, как там в Ленинграде, и нет ли веских доводов за то, чтобы и им переметнуться туда: жизнь велика, всеохватна, но молодость потому и молодость, что хочет быть, по возможности, не уже жизни, и как бы ни была жадна жизнь, молодость потому и молодость, что в жадности ни за что не хочет уступить жизни.
Оба молодых инженера привыкли уже к добродушным резкостям Ольги Алексеевны и нисколько не обиделись, когда она сказала им у порога:
- Ну вот, опять начинается хождение... То хоть отдохнула я за полгода, а теперь опять сто двадцать раз на день изволь отворять дверь и сто самоваров ставь. Входите уж, когда пришли. Чего же вы в дверях застряли? Леонид на реке, конечно, но к шести обещал прийти, а сейчас без десяти шесть.
Михаил Петрович был приветливей. С тех пор как он стал преподавать свое рисование взрослым, он приобрел новую способность - смотреть на всех мужчин и женщин, не достигших сорока лет, как на своих возможных учеников по рабфаку, и со всеми старался быть одинаково приветливым, напоминая этим врачей и адвокатов, у которых возможность еще шире и приветливость не имеет границ.
Еще не было шести, когда пришел Леня с Шамовым, которого встретил у стадиона, и Ольга Алексеевна, ворча и улыбаясь, начала ставить на стол всякую всячину рядом с кипящим самоваром.
- Ну что, как там в Ленинграде? Воробьи такие же, как у нас? - для начала дружеской беседы спросил Близнюк.
И в тон ему Леня ответил:
- Представь мое удивление, - оказались точь-в-точь такие же самые. Но вот что будет для тебя ново. Один американец, инженер, говорил мне, что у них, в Америке, очень удивляются специалисты коксовики, как это мы можем строить коксовые заводы и даже, - что уж совсем странно, - получать на них кокс, годный для домен, когда у нас нет негров. "Этого большевистского фокуса понять они, говорят, совсем не в состоянии".
Все расхохотались.
- А как завод? Донцов еще там? - спросил Леня.
- Там.
- А Одуд? Сенько?
- И эти пока там.
- Что же ты все о нашем спрашиваешь? Ты нам о своем Ленинграде расскажи. Мы - провинция и очень шибко вперед не едем, - сказал Шамов.
Леня зажал покрепче чеки, расчертил пополам лицо затяжной улыбкой и спросил его:
- А японский гриб ты знаешь?
- Нет, не знаю. Какой японский гриб?
- И никто из вас, я вижу, не знает. А мне с этим грибом пришлось иметь дело месяцев пять. Не думайте, впрочем, что в научно-исследовательском институте, нет: на той квартире, где я жил, в Лесном.
- Хозяйка у тебя там была, что ли, похожа на гриб? - спросил Близнюк.
- Ты почти угадал. Хозяйка тоже была как гриб... Но японский гриб существовал все-таки сам по себе, в банке. Она отщипывала от него кусочек и клала в другую банку, - он через несколько времени разрастался там в новый гриб... Шел же этот гриб на квас, и квасу я там, в Ленинграде, благодаря этому грибу попил - три сороковых бочки, не меньше. За-ме-ча-тельный квас! Имейте в виду на будущее время, - заведите себе по японскому грибу в банке, и этого вполне достаточно для счастья...
- На одном квасе не проживешь, - заметил Шамов.
- Такому, как ты теперь стал, трудновато на одном квасе, согласен, но хозяйка моя иногда меня и вареной картошкой кормила, - это когда я наколю ей дровишек, бывало, березовых... Если не очень суковатые поленья, работа приятная, и картошка вареная с солью - это уж блюдо безобманное, не то что какие-нибудь щи со снетками, которые назывались у нас с Кострицким - "суп с головастиками"... Этим супом нас кормили в столовке, и Кострицкий меня уверял, что от "супа с головастиками" у него где-то там под ложечкой завелось целое семейство солитеров... Тщетно я убеждал его, что солитер потому только и солитер, что любит жить в одиночестве...
- Как там Кострицкий?
- Ничего. Устроился. Женат на Тамаре, имеет черненького младенчика. Каталитик, не имеющий себе равных. Пользуется большим авторитетом. По-прежнему звали они меня, эти молодожены, Ребенком, и однажды на этой почве произошел некий казус. Еду я с ними на трамвае. Вагон, конечно, полнехонек, не продерешься. Они, как знающие, где вылезать надо, впереди, я сзади. Вдруг как раз возле меня кто-то встал со скамейки. В чем дело? Можешь сесть, - садись. Я и сел. А тут как раз выходить надо. Слышу, Тамара вопит: "А где же Ребенок наш? Где Ребенок..." И Мирон тоже за ней: "Пропал Ребенок..." Смотрю я - в проходе заворочались и под ноги себе смотрят, а кто-то сердобольный: "Не иначе как задавили, теснота-то какая". Я вижу, что это меня ищут, - встаю... Кричу Мирону: "Я зде-есь!" Народ как раз подобрался в вагоне мелкий, и Ребенок оказался выше всех на целую голову. Ясно, что всех я сконфузил. "Вот это так, говорят, ребенок!.."
Ольга Алексеевна подсунула ему форшмак из селедки и закивала головой, смеясь:
- Хвастай, хвастай, что такая орясина. Ты бы меня спросил, насколько ты выгодный ребенок, что на еду, что на свои костюмы...
- Ничего, зара-бо-о-таю, - подкивнул ей Леня, а Шамов спросил:
- Кстати, работал ты там над чем? Над коксом?
- Нет, не пришлось этим заниматься. Работал по взрывчатым веществам. Однажды чуть не искалечился: вот на лбу след остался, а была рана, и волосы все опалил. Я должен сказать, что работал там бешено, по пятнадцати часов в день иногда работал... Регулярно ходил на научный совет, посещал семинары, ловил всякие эти там новые волны и настраивался... Я ставил опыт за опытом. В два месяца закончил одну работу, начал другую... Вообще, должен я вам сказать, своего и вашего института я там не посрамил. И как-то так вышло, что я приехал учиться туда, к ним, а уж месяца через три ко мне приходили советоваться насчет своих работ...
- Хвастай, хвастай, - заметила ворчливо мать, подвигая ему стакан чаю, но Леня продолжал, глядя то на Шамова, то на Зелендуба:
- Сначала меня все эти ребята там поразили. Так они жонглировали сложнейшими понятиями, что чувствовал я себя перед ними профаном, а потом оказалось: нахвататься кое-откуда выводов и вершочков всяких - это одно, а самому все проделать - э-это совсем другое дело. У меня все-таки был опыт большой, потом вы ведь знаете, как я эксперименты ставил.
- И глаза даже мог себе выжечь, - вставила мать.
- Тоже благодаря дураку одному, который стучал ко мне в дверь, когда малейшее сотрясение воздуха неминуемо должно было вызвать взрыв... А я даже крикнуть ему не мог, чтобы не стучал, потому что и крик - тоже ведь колебание воздуха... Словом, тут я попал в безвыходное положение и, конечно, хорошо, что дешево отделался. Глаза, впрочем, долго болели... Работал я вообще как черт. За всякое грязное дело я хватался, от которого другие сторонились. А тут еще Кострицкий рекламу обо мне пустил. Одним словом, впереди было светлое будущее ученого... Но...
- Ага! Вот оно, роковое "но", - поднял палец Близнюк.
- Я все-таки соскучился по Днепру и вообще по югу и взял двухмесячный отпуск.
- И так-таки ничего нового насчет кокса не вывез? - спросил Шамов.
- Общие идеи в области физики - это я вывез, конечно, а кокс... Там такими частностями не занимались.
- А чем же там все-таки занимались?
- Занимались... токами высокого напряжения, рентгенологией, работали по ферросплавам, по взрывам, по связи, по теплотехнике... и много еще кое-чего, но задачу кокса решать предоставили всецело нам, четырем китам здешнего подвала.
- Ты разве ушел оттуда?
- Не-ет, я уехал... Я только уехал пока.
- Я его понимаю, - сказал Близнюк Шамову. - Кокс наш этого несчастного как мучил, так и продолжает мучить... но оттуда теперь он привез решение, вот что. Правда, Леня?
- К сожалению, нет... Хотел бы привезть, - не вышло... Там я только подковался немного... Пока отпуск, буду опять ходить в подвал, пробовать... Потом думаю с вами на Шлюпе пойти по Днепру, осмотреть Днепрострой. По Днепру я здорово соскучился...
- А Нева? - изумленно даже несколько спросил Михаил Петрович сына.
- Нева... она, конечно, река широкая, только загружена до черта. Трехмиллионный город, - чего же вы хотите? А самый дешевый транспорт, как известно, водный.
- Да-а... Нева... Не-ва-а... - мечтательно протянул Михаил Петрович, болтая ложечкой в пустом чае. - Эх, туманы на ней хороши были! А в этих туманах чуть-чуть намечались барки, набережная, мост... Я жил одно время двумя окнами на Неву, и много этюдов я тогда сделал с невскими туманами.
- Где же эти этюды? - спросил Леня. - Я у тебя их что-то не видел...
- Ну-у, где этюды... Холст ведь нужен же был... Писал потом на этих холстах Волгу, когда жил в Саратове.
- А потом, значит, уж на волжских этюдах - Днепр? То-то из детства я помню, они были очень тяжелые, - улыбнулся Леня и продолжал о своем: - По Неве я несколько раз все-таки ходил на кливере. Только там мне не удалось подходящей компании сбить... Кострицкие оба от этого дела отстали, конечно, по причине младенчика, а к прочим разным - к кому ни сунешься, все народ, плохо понимающий в гребном спорте.
- Словом, я вижу, ты там не привился как следует, в Ленинграде? догадался Шамов.
- Ленинград - очень он как-то бесконечен... И потом эти там дожди вечные, к ним ведь тоже надо выработать привычку, - ответил Леня, глядя не на Шамова, а на отца и думая при этом, каким образом смог привыкнуть к постоянным дождям и туманам его отец, уроженец Средневолжского края.
Отец же спросил пытливо:
- А вот ты мне так и не писал в письмах, как теперь в Эрмитаже? Много ли там осталось картин старых мастеров?
- В Эрмитаже? Не знаю. Там я вообще ни разу не был... Не успел как-то... Я ведь жил в Лесном, около своего института, а Эрмитаж - он в центре.
- Ка-ак? Неужели ни разу не был в Эрмитаже? - до того изумился отец, что даже слегка поднялся на месте и только потом сделал вид, что ему нужно дотянуться до сахарницы.
- А когда же мне было туда ездить? - спокойно отозвался Леня.
- А в опере там ты на чем был?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36