но кто был твой прадед, победивший самого себя, мне неизвестно.
— Самого себя! — обидчиво, надув губки, проговорила девочка. — Не самого себя, а Дария Кодомана, персидского царя.
— А! Виноват, виноват! Я не сообразил, — сказал Ирод, стараясь скрыть улыбку. — Твой прадед... Александр Великий, победивший Дария Кодомана при Иссе. А где же другой прадед?
— Дарий! — гордо отвечала девочка. — Александр Великий мой прадед по отцу, а Дарий — по матери.
Теперь этой бойкой девочке уже было пятнадцать лет, и Ирод вздумал женить на ней своего сына, Александра. Для того теперь, снесшись предварительно с Архелаем, он велел своим сыновьям на обратном пути из Рима в Иерусалим заехать непременно на остров Элеузу, вблизи берегов Киликии, и посетить там его друга, царя Архелая. Молодые люди так и сделали. Лоск римского образования, изящество столичного обращения... «urba-nitas», красота и красноречие сыновей Ирода не только очаровали Архелая и его двор, но вскружили и своевольную головку хорошенькой Глафиры, которая, однажды, любуясь с берега моря заходящим солнцем, нечаянно очутилась в объятиях Александра. Скоро Гименей соединил их узами брака, и Глафира увидала себя вновь в Иерусалиме, во дворце Ирода.
Но женщины — всегда женщины, особенно неразвитые. Хорошенькая Глафира, едва вступила во дворец, тотчас же повела себя высокомерно, как дочь царя и правнучка двух знаменитых царей. Другие женщины были этим задеты за живое, особенно старая интриганка Саломея, которая окончательно разозлилась еще и потому, что осталась вдовой, а таинственный «сын Петры» не являлся. Чтобы усмирить Саломею, Ирод и женил своего младшего сына Аристовула на дочери Саломеи — Веронике. Но и это не умиротворило женщин, тем более, что в распри вмешалась третья женщина — Дорида, сама царица, самолюбие которой было жестоко оскорблено.
— Я не знала, — говорила тщеславная Глафира, — что правнучка Александра Великого попадет в такую семью.
— В какую? — спросил ее муж.
— Как! Я думала, выходя за тебя замуж, что буду окружена равными мне женщинами, и вдруг одна — простая арабка, другая — дочь арабки, третья — внучка арабки! — высокомерно отвечала Глафира.
Намеки тщеславной Глафиры были ясны: арабка — это мать Ирода и бабушка ее мужа; дочь арабки — это Саломея, а внучка арабки — Вероника, дочь Саломеи, жена Аристовула.
Но так как у Ирода, в его дворце, и стены имели уши, то шпионы все это переносили или самому царю, или Антипатру, или, наконец, Дориде, которая заняла во дворце бывшие покои Мариаммы.
С другой стороны, и Александр, и Аристовул, видя, что Антипатр лестью и наушничеством совершенно забрал в руки отца, негодовали на все, неосторожно высказываясь об отце как об убийце их матери.
— Женщине, которой приличнее было бы коз пасти на Елеонской горе, отдали покои твоей матери, — говорила между тем Глафира своему мужу.
Александр, конечно, негодовал; но что он мог сделать, когда Антипатр день ото дня становился все сильнее? Ирод не мог не догадываться, что дети Мариаммы разгадали его кровавую тайну. Это он видел в глазах, которые говорили лучше слов. Это же говорили ему частые посещения ими гробниц матери и бабушки. Сам по природе лукавый и мстительный, он боялся, что и дети будут мстить ему за смерть матери. Он сам так поступил бы на их месте. Опасение это перешло в уверенность, когда клевреты Антипатра намекнули ему, что Александр, подстрекаемый «правнучкою Дария» и при содействии ее отца, готовится тайно бежать в Рим и обвинить отца в злодеяниях, в убийстве их матери, бабушки и всех родных, начиная от Антигона и Гиркана и кончая юным первосвященником Аристовулом, утопленным в Иерихонском бассейне.
Тут уже в Ироде проснулся его злой дух. Прежде он мог бы, не задумываясь, казнить или лично убить Александра; но теперь он знал, что этот Александр — любимец Августа и Агриппы. Пусть он его судит и казнит.
И Ирод немедленно решился отправиться в Рим и вести с собою на суд преступного сына.
И вот они переплыли бурные моря и явились в Рим, где и того, и другого ждали такие разнородные воспоминания. Ирод вспомнил свою далекую молодость, своего давно погибшего учителя, Цицерона... Давно уже ветер разнес пепел от его умной головы, от его красноречивого языка, так постыдно исколотого булавками злобной Фульвии... А последнее его пребывание в Риме, когда он чуть не в рубище нищего стоял в сенате, у трибуны Мессалы и ждал своей судьбы... Теперь судьба — его союзница, союзница его злодеяний... Но тут же и Немезида — его сын...
А сын вспомнил свое недалекое прошлое... Но и вспоминать некогда... Он должен предстать на суд сената и императора. И он предстал...
Он видит полное собрание сенаторов. Он видит статую Помпея, к подножью которой упал когда-то мертвый Цезарь, пораженный Брутом... Голова его точно в тумане... Он слышит страстную речь отца, который обвиняет его в несовершенных им преступлениях, слышит ненавистное имя Антипатра...
В сенате мертвая тишина. Это говорит уже он, Александр. Он, кажется, сам не помнит, что говорит, но точно сквозь туман видит, как холодные лица сенаторов проясняются, как одобрительно ласково смотрит на него сам император...
— Какое дивное красноречие! — доносится до него чей-то сдержанный шепот из рядов сенаторов.
— Это юный Цицерон, — подтверждает кто-то. — Жаль, что он потерян для Рима.
Голос молодого оратора обрывается от накипевших слез... Он вспоминает мать... Уж лучше умереть!..
— Пусть отец, — с рыданием заключил он, — казнит своих детей, если он того желает, но пусть не взводит на них тяжких обвинений... Мы готовы умереть!
Что это? Он видит, что на глазах некоторых сенаторов слезы... Император, взволнованный и бледный, встает и как бы протягивает руки к молодому оратору...
— Потерять такого сына! Гордость отца! — взволнованно говорит он и обнимает Александра.
— Отец! — обращается он затем к Ироду. — Ты хочешь лишиться такого сына?
— О, император! Я сам не знал его! — мог только проговорить Ирод.
И Александр в его объятиях... Они оба плачут... Ведь это сын Мариаммы! О, незабвенная тень!
Отец и сын, примиренные, возвращаются в Иерусалим, и Ирод тотчас же созывает народное собрание. Когда ему доложили, что синедрион и народ ждут его, он вышел, облаченный в порфиру, и вывел всех своих сыновей — Антипатра, Александра и Аристовула. За ними выступили жены царской семьи — мать Ирода, дряхлая уже Кипра, которую поддерживала Саломея, за ними хорошенькая Глафира, жена Александра, Дорида, жена Ирода, выступившая несколько в стороне, и, наконец, совсем почти ребенок — Вероника, дочь Саломеи и жена Аристовула.
Народ угрюмо ждал слова. Ирод начал. Он сказал о своей поездке в Рим и, поблагодарив Бога и императора за восстановление согласия в его семье, продолжал:
— Это согласие я желаю укрепить еще больше. Император предоставил мне полную власть в государстве и выбор преемника. Стремясь теперь, без ущерба для моих интересов, действовать в духе его начертаний' я назначаю царями этих трех сыновей моих (он указал на них) и молю прежде Бога, а затем вас присоединиться к этому решению. Одному старшинство, другим высокое происхождение дают право на престолонаследие.
При словах «высокое происхождением» Глафира с ужимкою хорошенького котенка взглянула на Саломею, которая злобно сверкнула глазами.
— Император помирил их, — продолжал Ирод, — отец вводит их во власть. Примите же этих моих сыновей, даруйте каждому из них, как повелевает долг и обычай, должное уважение по старшинству, так как торжество того, который почитается выше своих лет. Не может быть так велико, как скорбь другого, возрастом которого пренебрегают.
Глафира и Саломея опять переглянулись — последняя торжествующе злорадно.
— Кто бы из родственников и друзей ни состоял в свите каждого из них, — продолжал Ирод, — я обещаю всех утвердить в их должностях, но они должны ручаться мне за сохранение солидарности между ними, так как я слишком хорошо знаю, что ссоры и дрязги происходят от злонамеренности окружающих; когда же последние действуют честно, тогда они сохранят любовь. При этом я объявляю мою волю, чтобы не только мои сыновья, но и начальники моего войска пока еще повиновались Исключительно мне, потому что не царство, а только часть царства передаю моим сыновьям: они будут наслаждаться положением царей, но тяжесть государственных дел будет лежать на мне, хотя я и не охотно ношу ее. Пусть каждый подумает о моих годах, моем образе жизни и благочестии. Я еще не так стар, чтобы на меня уже можно было махнуть рукой, не предаюсь я роскоши, которая губит и молодых людей, а божество я всегда так чтил, что могу надеяться на самую долговечную жизнь. Кто с мыслью о моей смерти будет льстить моим сыновьям, тот в интересах последних же будет наказан мною. Ведь, не из зависти к ним, выхоленным мною, я урезываю у них излишние почести, а потому что я знаю, что лесть делает молодых людей надменными и самоуверенными. Если, поэтому, каждый из их окружающих будет знать, что за честное служение он получит мою личную благодарность, а за сеяние раздора он не будет вознагражден даже тем, к кому будет отнесена его лесть, тогда, я надеюсь, все будут стремиться к одной цели со мной, которая вместе с тем и есть цель моих сыновей. И для них самих полезно, чтобы я остался их владыкой и в добром согласии с ними. Вы же, мои добрые дети (Ирод обратился к сыновьям), помните, прежде всего, священный союз природы, сохраняющий любовь даже у животных. Помните затем императора, зиждителя нашего мира, и, наконец, меня, вашего родителя, который просит вас: там, где он может приказывать, оставайтесь братьями! Я даю вам царские порфиры и царское содержание и взываю к Богу, чтобы он охранял мое решение до тех пор, пока вы сохраните согласие между собою.
Слушая сына, старая Кипра плакала слезами умиления; младшие же женщины недоверчиво улыбались, и только юная Вероника, совсем еще ребенок, хотя уже мать, в невинности души верила искренности дядюшки.
Кончив речь, Ирод обнял сыновей и распустил собрание.
XXIII
Но примирение семейства Ирода было только кажущееся. Женщины продолжали вести между собою словесную войну: уколы, намеки, презрительные движения, многозначащие взгляды, пожиманье плечами, улыбки — все пускалось в ход и, доходя до мужей, озлобляло и их. Рабыни усердно помогали госпожам и раздували огонь своими сплетнями.
— Вон царь дарит своей старухе Дориде и молоденьким наложницам царские одежды Мариаммы, — говорила рабыня Глафиры рабыне Саломеи, — а вот скоро наденут на них власяницы и заставят ткать верблюжью шерсть.
— Не дождетесь вы этого! — сердилась рабыня Саломеи. — Скорей вашу гречанку Глафиру пошлют мыть овец в Овчей купели или полоскать белье в Кедронском потоке.
Юная Вероника часто плакала от того, что муж ее, Аристовул, женатый на ней не по своей охоте, часто упрекал ее низким происхождением ее матери, Саломеи.
— Да как же, — плакала Вероника, — ведь, моя мать сестра царя и твоя тетка... Как же я низкого происхождения?.. Тогда и ты низкого.
— Нет, моя мать была царица, — возразил Аристовул, который тоже еще был почти мальчишка. — И отец мой царь. А твой кто? Простой военачальник!
Все это усердными рабынями да евнухами переносилось в уши Дориды и Антипатра, а от них доходило до самого Ирода, и он злобствовал. Попрек низким происхождением относился прямо к нему, он сам был не из царского рода.
А между тем шушуканья рабынь становились все ядовитее.
— Ах, что тут делается! И уму непостижимо. У нас в Каппадокии ничего такого и неслыханно! — говорила рабыня Глафиры другой рабыне. — Сегодня, говорят, чуть свет отрубили головы всем Бне-Бабам и даже мужу Саломеи, Костобару.
— Это все по наветам самой же змеи Саломеи, — укоризненно качая головой, проговорила старая рабыня, которая когда-то служила Александре, матери Мариаммы, и самой Мариамме.
— Это на своего-то мужа? — изумилась молодая рабыня Глафиры.
— Да, это старая история: тут замешан и Ферор, брат царя, и его голова чуть не слетела, — говорила старая рабыня. — Еще когда Саломея была совсем молоденькая и мы все сидели, запершись, в крепости Масаде, а царь — тогда еще не царь, а тетрарх, — бежал от парфян и от царя Антигона, брата Александры и дяди покойной Мариаммы, да возрадуется ее душенька на лоне Авраама, и когда у нас не хватило воды, и мы собирались уже помирать, так какой-то добрый человек тайно от парфян и Антигона доставлял нам воду ради этой самой Саломеи и называл себя «сыном Петры»; а кто он такой был, никто не знал. Так с той поры он и сидел в душе Саломеи. Хоть ее потом царь и выдал замуж за своего любимца, Иосифа, только она не любила его, а все думала о «сыне Петры». Потом Иосиф вдруг пропал без вести. По секрету во дворце говорили евнухи, что это было дело самого царя, который, будто бы, приревновал его к царице Мариамме; только она, голубушка, была тут неповинна. Потом царь выдал Саломею за Костобара, что сегодня казнили. А Костобар этот тоже был любимец царя и тоже идумей. В то время, когда царь воротился из Рима и высвободил нас из Масады, а потом силою взял Иерусалим, то поручил этому Костобару охрану города, чтобы никто из его врагов не ушел от его кары. И поработал тогда Костобар! Всех знатных и богатых иудеев — кого казнил мечом, кого распял на кресте, а богатства их отобрал для царя, да и себя не забыл. Пощадил он только знатнейший род Бне-Бабы, что были сродни Маккавеям, и укрыл в потайном месте, где они и оставались до сегодня. Об их укрывательстве проведала от мужа Саломея, но молчала до тех пор, пока не появился тот, о ком она день и ночь думала с самой Масады...
— Кто же он такой? — перебила рассказчицу молодая рабыня Глафиры, большая охотница до сплетен.
— А оказался он знатным арабом по имени Силлай; он наместник аравийского царя Обода и давно искал случая увести в Петру Саломею, которую полюбил еще девочкой, бывая в доме Антипатра, отца нашего царя. А взять ее замуж ему нельзя было потому, что царь наш давно во вражде с арабами и ненавидит этого Силлая, который наговорил римскому императору про нашего царя такого, что Август перестал даже принимать послов Ирода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25