удар за ударом они
показывали ему, что полное подчинение этому закону было его единственной
защитой от нагноения, разъедающей прелости кожи и слепоты. В течение
пятого и шестого месяцев лечения в лепрозории он практиковался в ВНК и
других упражнениях с маниакальным усердием. Глядя на пустые антисептичные
стены своей палаты, он словно бы старался загипнотизировать себя с их
помощью. Привычка отсчитывать часы между приемами лекарств постепенно
стала подсознательной. Если же он допускал ошибку или хоть немного нарушал
свой защитный ритм - беспощадному самобичеванию потом не было конца.
На седьмой месяц врачи пришли к мнению, что его усердие - это не
временная проходящая фаза. Они имели все основания полагать, что прогресс
его болезни остановился. И отправили его домой.
Возвращаясь поздно вечером к себе домой на Небесную Ферму, Томас
думал, что готов ко всему. Он приучил себя спокойно относиться к
отсутствию каких бы то ни было вестей от Джоан и к испуганному шараханью
бывших своих друзей и знакомых - хотя эти обиды все еще причиняли ему
боль, вызывая время от времени головокружительные приступы ярости и
отвращения к самому себе. Оставшиеся в доме вещи Джоан и Роджера и
опустевшая конюшня, где Джоан держала прежде своих лошадей, терзали его
измученное сердце, словно едкая кислота, - но он уже подчинил себя задаче
сопротивляться таким раздражителям.
Тем не менее ко всему он все-таки не был готов. Очередной шок
оказался ему не по силам. После того, как он дважды и даже трижды
проверил, действительно ли Джоан ничего не писала, и после разговора по
телефону с юристом, который наводил для него справки, - смущение и
волнение этого человека, казалось, можно было почувствовать даже через
соединяющие их телефонные провода, - Томас отправился в свою
хижину-кабинет, стоящую среди леса, и занялся чтением написанного им
начала второго романа.
Явное скудоумие собственного сочинения ошеломило его. Назвать эти
каракули смехотворно-наивными было бы для них еще комплиментом. Он едва
мог поверить, что эта высокомерная чушь написана им самим.
Той же ночью он перечитал свой первый роман, бестселлер. Затем,
оперируя руками с величайшей осторожностью, он разжег огонь в камине и
бросил туда как новый манускрипт, так и напечатанный роман.
"Огонь! - думал он. - Очищение. Если мне не суждено больше написать
ни строчки, то по крайней мере я избавлю свою жизнь от этой лжи.
Воображение? Как я мог быть настолько самоуверенным?!"
И, глядя, как листки превращаются в серый пепел, он вместе с ними
сжигал и свои мечты о дальнейшей писательской деятельности. Впервые он
ощутил, насколько верны были наставления врачей; ему надлежало подавить в
себе все воображение. Он не мог позволить себе развивать воображение -
способность, с помощью которой он мог представить себе Джоан, радость,
здоровье. Если он будет терзать себя несбыточными желаниями, то это
нанесет урон соблюдению того закона, который позволял ему выжить.
Воображение было способно убить его, или соблазнить, или обманом склонить
к самоубийству: мысли о недоступном повергли бы его в отчаяние.
Когда огонь потух, Томас растоптал оставшийся пепел, как бы довершая
уничтожение написанного.
На следующее утро он принялся за организацию своей жизни.
Первым делом он отыскал свою старую опасную бритву. Ее длинное лезвие
из нержавеющей стали сверкало в флюоресцентном свете ванной злобным
плотоядным взглядом, но Томас намеренно загородил его от света, намылил
лицо, боязливо облокотился о раковину и приблизил лезвие к горлу. Словно
линия холодного огня пересекла его яремную вену - остро ощутимая угроза
пореза, и гангрены, и обострения проказы. Если бы его лишенная половины
пальцев рука соскользнула или дернулась, последствия могли бы быть самыми
серьезными. Но Томас сознательно пошел на риск - для того, чтобы приучить
себя к внутренней дисциплине, усилить свою бдительность при соблюдении
основных правил выживания и подавить свою непокорность им. Бритье этим
лезвием стало у него впоследствии личным ритуалом, ежедневной очной
ставкой со своим положением.
По той же причине Томас повсюду стал таскать с собой острый
перочинный нож. Как только он чувствовал, что его контроль ослабевает, что
к нему возвращается воспоминание о надежде или любви, он доставал этот нож
и приставлял лезвие к своему запястью.
Побрившись, он занялся домом. Сделал уборку, расставил мебель таким
образом, чтобы выступавших углов было как можно меньше, сведя до минимума
угрозу острых краев и невидимых препятствий; он уничтожил все, обо что
можно было споткнуться, ушибиться или пораниться, так что комнаты стало
безопасно обходить даже в темноте; он сделал свой дом максимально похожим
на свою камеру в лепрозории. Все опасное он поместил в комнату для гостей;
покончив с этим, он запер ее и запрятал ключ подальше.
После этого Томас вернулся к своей хижине и тоже запер ее,
предварительно выкрутив пробки, чтобы предотвратить возможность загорания
старой электропроводки.
Покончив таким образом со своим прежним образом жизни, он
основательно вымыл руки. Мыл он их с мрачным и одержимым видом, и ничего
не мог с собой поделать - физическое чувство нечистоты было слишком
сильно.
Гадкий, грязный прокаженный!
Осень прошла в непрерывном балансировании на грани безумия. Темная
сила пульсировала в нем, словно пиратская шпага застряла между ребрами,
непреднамеренно раздражая его. Он чувствовал смертельную потребность
выспаться, но не мог этого сделать, потому что во сне ему теперь стали
чудиться кошмары разложения; несмотря на бесчувственность своего тела, он,
казалось, ощущал, как оно живет. А пробуждение ставило его лицом к лицу с
ужасным непоправимым парадоксом. Не имея никакой поддержки или ободрения
со стороны других людей, он начал сомневаться в том, что сможет вынести
всю тяжесть своей борьбы с ужасом и смертью; тем не менее эти ужас и
смерть объясняли, делали понятным, почти оправданным его отчуждение и
отказ других помочь или ободрить его. Его борьба была результатом тех же
страстей, что обуславливали его изгнание. Мысль о том, что с ним будет,
если он откажется от борьбы, была ему ненавистной. Ненавистной была и
мысль о том, что он вынужден вести безвыигрышную вечную борьбу. Но людей,
которые сделали его духовное одиночество столь абсолютным, он ненавидеть
не мог. Они всего лишь разделяли его собственный страх.
Единственной его опорой в этих обстоятельствах был сарказм. Он
держался за свою отчаянную злобу как за якорь спасения; чтобы выжить, ему
нужна была ярость - ярость, позволявшая ему держаться за жизнь, словно
накинув ей на шею удавку. Бывали дни, когда ярость не покидала его от
восхода солнца до заката.
Но со временем даже эта страсть начала затихать. Его оторванность от
людей была частью его устава: она была необратимым фактом, столь же
реальным и обязательным, как земное притяжение, напасть и
бесчувственность. Если ему не удастся заставить себя подчиниться фактам,
ему не удастся выжить.
Когда Томас смотрел из окна на ферму, то деревья, опоясывающие
принадлежащий ему клочок земли и отгораживающие его от шоссе, казались
такими далекими, что ничто не могло послужить мостом через эту пропасть.
Противоречие не имело разрешения. Без страстности он не мог
продолжать борьбу - однако все эмоции должны были быть отринуты им.
Прошла осень, и теперь он все реже и реже проклинал несбыточность
желаний, в плену которых находился. Он бродил по лесу позади Небесной
Фермы - высокий худой человек с диким взором, механической походкой и
лишенной двух пальцев правой рукой. Любой острый камень, крутой уступ,
заваленная тропа напоминали ему о том, что жизнь его зависит от его
осторожности, что стоит ему на мгновение ослабить бдительность - и все его
беды исчезнут вместе с ним, безболезненно и для всех незаметно.
Прикасаясь иногда к стволу дерева и ничего не ощущая под рукой, он
становился лишь еще более грустным, предвидя при этом, какой его ожидает
конец: сердце его станет таким же бесчувственным, как и тело, и тогда мир
окончательно будет потерян для него.
Тем не менее, узнав о том, что кто-то заплатил за него по счету за
электричество, он ощутил внезапное чувство сосредоточения, прояснения
видения, словно наконец опознал своего врага. Это неожиданное благодеяние
ясно показало ему, что происходит. Горожане не только избегали его, но и
активно действовали с целью лишить его всякого предлога появляться в их
обществе.
Когда Томас впервые осознал эту опасность, его первейшим побуждением
было открыть окно и крикнуть так, чтобы его голос раскатился в зимнем
воздухе:
- Так и продолжайте! Черт меня побери, если вы мне нужны!
Однако вопрос этот был не настолько прост, чтобы его можно было
решить одной только бравадой. Когда зима постепенно рассеялась,
превратившись в раннюю мартовскую весну, Томас пришел к выводу, что ему
необходимо что-нибудь предпринять. Он был личностью, человеком, как и все
остальные: и у него было сердце, живое и поддерживающее жизнь в его теле.
И он не собирался покорно ждать, когда это сердце ампутируют.
Поэтому, получив очередной счет за телефон, он собрался с духом,
тщательно побрился, облачился в одежду из плотной ткани, сунул ноги в
крепкие ботинки на высокой шнуровке и отправился в двухмильный поход в
город, чтобы лично уплатить по счету.
И вот теперь он стоял перед дверью телефонной компании, обуреваемый
сомнениями, проносящимися у него в голове, словно грозовые тучи. Так
прошло уже немало времени, а он все стоял перед дверью с надписью
золочеными буквами, повторяя про себя: "...Это - медленное убийство", -
потом он собрался с духом, распахнул дверь с силой штормового ветра и
направился к девушке за стойкой с таким видом, словно она вызвала его на
единоборство.
Он подошел и положил ладони на стойку, чтобы унять дрожь в руках. На
мгновение лицо его исказила свирепая гримаса. Он сказал:
- Меня зовут Томас Кавинант.
Девушка была опрятно одета и казалась довольно миловидной. Томас
заставил себя посмотреть ей прямо в лицо. Он увидел ничего не выражающий,
направленный мимо него взгляд. И пока он выискивал в этом взгляде испуг
или отвращение, девушка направила взгляд в его сторону и сказала:
- Я вас слушаю...
- Я хочу оплатить свой счет, - ответил Томас, подумав: "Она ничего не
знает, просто не слышала обо мне".
- Пожалуйста, сэр, - отозвалась девушка. - Назовите ваш номер.
Томас назвал, и она томно проплыла в соседнюю комнату, чтобы
проверить по картотеке.
Неопределенность ожидания возродила его страхи, и он почувствовал,
как сжалось горло. Ему нужно было как-то отвлечься, чем-то занять свое
внимание. Внезапно вспомнив о встрече на улице, он сунул руку в карман и
извлек из него обрывок бумаги, который передал ему мальчик.
"Вы должны это прочитать", - вспомнил Томас. Он расправил обрывок на
стойке и прочел полустертый печатный текст:
"Реальный человек, реальный во всех отношениях, внезапно
обнаруживает, что он абстрагирован от мира и помещен в физическую
ситуацию, которая не может существовать: звуки имеют запах, запахи
обладают цветом и глубиной, зрительные образы осязательно ощутимы,
прикосновения имеют высоту и тембр. Некий голос сообщает ему, что он был
доставлен сюда как защитник своего мира. Он должен сразиться в смертельном
поединке с защитником другого мира. Если он потерпит поражение, он умрет,
и его мир - реальный мир - будет разрушен, поскольку окажется лишен
внутренней способности к выживанию.
Человек отказывается верить в то, что все услышанное им - правда. Он
приходит к выводу, что либо спит, либо бредит, и отказывается стать частью
ложной ситуации сражения насмерть, поскольку никакой "реальной" опасности
не существует. Он непоколебим в своем решении не воспринимать всерьез
очевидно невозможную ситуацию и не обороняется, когда его атакует защитник
другого мира.
Вопрос: является такое поведение человека мужеством или трусостью?
Это - фундаментальный вопрос этики".
- Этики! - фыркнул про себя Кавинант. - И кто только придумывает
такую чушь?
В следующий миг вернулась девушка, на лице ее было вопросительное
выражение.
- Томас Кавинант? С Небесной Фермы? Сэр, на ваш счет был сделан
вклад, который покрывает несколько месяцев. Разве вы недавно не присылали
нам чек на большую сумму?
Внутренне Кавинант сжался, словно от удара, причинившего ему
внезапную боль, потом схватился за стойку, заваливаясь набок, словно
наскочивший на рифы галеон. Бессознательно он скомкал в кулаке клочок
бумаги. Голова кружилась, в ушах эхом отдавались слова:
Фактически все общества проклинают, отрекаются, отталкивают вас от
себя - у тебя нет надежды.
Прилагая все силы, чтобы сдержать готовую прорваться ярость, он
сосредоточил внимание на похолодевших ступнях и ноющих лодыжках.
С чрезвычайной осторожностью положив смятый клочок бумаги на стойку
перед девушкой, Томас сказал, стараясь придать своему голосу выражение
доверительности:
- Это, знаете ли, вовсе не заразно. Можете не беспокоиться - от меня
вы ничего не подхватите. Это заразно разве только что для детей.
Девушка, хлопая глазами, смотрела на него, словно удивляясь смутности
своих мыслей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12