Бесценное стадо зубров было надежно укрыто в долине Темной за Сосняками.
3
В эти тревожные дни и произошло событие, которое трудно объяснить законами логики или рассудка.
Мы помним переживания Андрея Михайловича Зарецкого, когда он убедился, что его жена в руках врага. Надежда отыскать ее среди беженцев не оправдалась.
Днем и ночью он думал о Дануте, изобретая и тут же отвергая проекты ее освобождения. В конце концов решил, что выручить ее он может только сам.
Вечером, находясь вместе с невесткой на караулке возле зубров, он сказал ей:
— Я ухожу в Майкоп, Лида.
— На смерть? Вы понимаете, что задумали? На верную смерть! У меня больше шансов на успех. Позвольте мне…
— У тебя жизнь впереди, Лида. У меня все в прошлом. На тебе и на Мише ответственность за сохранение кавказских зубров. Мои силы на исходе. Чувствую, скоро умру. Сердце… Впрочем, ты знаешь это. Если мне суждено умереть там, дело наше не пропадет, лишь бы вы оба остались живы. Но я смею надеяться, что мое предприятие удастся. Вернемся невредимыми. Война кончится, скоро их погонят назад. И тогда начнется славная жизнь, о которой можно будет только мечтать. Что же ты плачешь, дочка моя?!
Она рыдала, по-детски уткнувшись лицом в его грудь. А Зарецкий смотрел поверх ее головы на темные кроны пихт, на горы, гладил ее волосы и сам хотел верить, что все будет именно так, как он говорит.
Через день Андрей Михайлович исчез, передав егерю Кондрашову наказ: не дать в обиду Лидию Васильевну, стеречь зубров, защищать заповедник.
В Даховской, куда поздней ночью приехал Зарецкий, только ахнули, увидев посетителя. Кругом были немцы.
Через час хозяин принес ему листовку, снятую со стены. Андрей Михайлович прочитал: «Комендатура города Майкопа разыскивает следующих лиц, объявленных военными преступниками в занятых нами районах». И далее следовал список из восьми фамилий. Четвертым значился А.М.Зарецкий. И четыре страшных строки ниже: «В связи с этим задержаны заложники, члены семей указанных лиц. Последний срок явки военных преступников назначен на пятое сентября. Не позже вечера пятого сентября заложники будут казнены».
В списке одиннадцати заложников он нашел имя Дануты Францевны Зарецкой.
Хозяева молча смотрели на него. Не похоже, чтобы Зарецкий очень испугался. Что же известно немцам и много ли известно? Он даже улыбнулся. Хорошо, что пришел и узнал. Пятого сентября?.. Андрей Михайлович понимал, что ожидает жену, если он не сдастся. Знал, что надо сделать для ее освобождения, и потому не испуг, не страх овладел им, а все более острое желание спасти Дануту. Скорей в Майкоп. Освободить ее из тюрьмы! А там будь что будет.
Собственная жизнь как-то отодвинулась, заслонилась. Пусть на этом все кончится. Он свое сделал. Он больной и старый. Смерти Зарецкий не боялся. Ничего и никого он не выдаст, как бы враг не изощрялся. Если ценой собственной жизни удастся спасти Дануту, это и станет последним и высшим его благом.
— Возвратись в горы, Михайлович! — добрые хозяева твердили в два голоса. — Они же звери, подумай, на что идешь! Виселица в городе стоит! Палачей назначили. Вчерась кого-то повесили, людей сгоняли смотреть. Не подвергай себя напасти, вернись!
Но он уже не мог представить себе, как это вернуться. Явиться в зубропарк, увидеть Лиду, друзей и сказать им, что вот он здесь, тогда как его жена… Ужаснее картины и в кошмарном сне не увидишь. Что могут знать о нем оккупанты? История с ликвидацией десанта прошла без огласки. Господам из комендатуры трудно доказать причастность Зарецкого к партизанской войне. Ну а если и докажут? Лишь бы освободить Дануту! Иначе как можно жить?..
Переночевав в Даховской, Андрей Михайлович спокойно побрился утром, привел в порядок одежду и сердечно простился с хозяевами. Они до самого порога упрашивали его не ходить в город. И сердились, и плакали. Странное спокойствие, рожденное любовью, человечностью, вселилось в него. Все вместе они постояли в переднем углу. Надев плащ, с обнаженной седой головой, прямо и строго зашагал он к центру станицы.
У дома, где до войны находился поселковый Совет, стояла большая низкобортная немецкая машина, возле нее ходили или сидели солдаты с винтовками. Он поздоровался с ними по-немецки, спросил, где командир, и, увидев его, сказал:
— Мне надо в Майкоп. Вы не по пути?
Капрал был удивлен хорошим немецким выговором русского. Интеллигентный вид, спокойствие и открытость подействовали. Капрал даже не спросил, кто он и как очутился здесь. Ответил, что готов взять его и что поедут они через полчаса.
Когда солдаты, гомоня, уселись, командир вдруг предложил Зарецкому кабину, она вмещала троих. Так они и поехали, довольно дружески разговаривая о погоде, дороге, новостях. Нельзя было поверить, что этот седой, спокойный человек едет к собственной смерти.
— Вам куда? — спросил капрал.
— В комендатуру.
— О! Мы тоже туда. Еще минут двадцать.
Вероятно, Зарецкий мог сойти, не доезжая, мог заглянуть домой, и эта мысль приходила ему в голову, но он отогнал ее. Вдруг потом недостанет воли? Ожидание смерти хуже смерти. И что там, дома? Пустота… Так они доехали до комендатуры.
Часовые остановили его. Пропуск?
— Мне нужен герр комендант, — сказал он. — Моя фамилия Зарецкий.
Вызвали какого-то чина. Немец поднял брови, молча завел посетителя в коридор.
Ждал он недолго. Подошли двое, в незнакомой ему форме, с лицами жесткими, насмешливо-спесивыми, деловито обыскали.
В кабинете, куда ввели Зарецкого, за столом сидел в такой же форме худой, желтолицый человек без погон, но со знаками отличия на рукаве и воротнике.
— Вы Зарецкий? — спросил он через переводчика.
— Да, меня зовут Андрей Михайлович Зарецкий, — по-немецки ответил он.
— И явились сюда добровольно? Откуда?
— Из района Даховской.
— Что вы там делали?
— Я лесничий и егерь заповедника.
— Коммунист? Комиссар? Служите в Красной Армии?
— Нет, я беспартийный. От службы в армии освобожден по здоровью.
Эсэсовский офицер помолчал.
— Сядьте, — вдруг сказал он. — И давайте поговорим. Вы знали, что мы считаем вас партизаном, военным преступником? И тем не менее пришли. Почему?
— Чтобы выяснить это недоразумение. В чем меня обвиняют?
— Это вы скоро узнаете. Кстати, вы хорошо говорите по-немецки. Где учились?
— В Лесном институте. Кроме того, три года воевал с вами.
— Солдат?
— Командир казачьей сотни. Хорунжий.
— Русский офицер? Заодно с комиссарами, против освободителей…
— Сильно сказано. — Зарецкий чуть улыбнулся. — Могу я спросить, откуда вы родом?
— Я родился в Силезии. Местечко близ Дрездена.
— Так вот, если бы русские или кто другой напали на ваше местечко, вы дрались бы с ними?
— О да!
— Почему же вы считаете русских, которые дерутся с вами за свою землю военными преступниками?
Эсэсовец не ответил. Сощурясь, он смотрел на Зарецкого. И тот смотрел на него. Немец отвел глаза. Сказал конвоиру:
— Уведите его.
— Я хочу видеть свою жену. Она в списке заложников. У вас в тюрьме.
— Можно, — сказал немец. — Вот она и объяснит вам, какая разница между солдатом-противником и военным преступником.
4
Как он ее ждал!..
Как ходил по комнатке этого страшного дома, где на окнах были не только решетки, но еще и козырьки, чтобы ничего не видеть! Тюрьма. Но и тут Андрей Михайлович не ощущал ни страха, ни сожаления о содеянном. Он ждал, ждал.
Загремело железо. Приоткрылась дверь, втолкнули Дануту. Он с трудом подавил возглас отчаяния.
Что не могли сделать годы, то сделали за несколько дней истязатели. На пороге стояла Данута Францевна. Бледное одутловатое лицо, черные круги под глазами, свалявшиеся волосы, глаза с ожиданием беды, мучений… Она поднесла к губам дрожащие руки, такая запуганная, в бледном линялом платье.
— Что ты наделал, Андрей, что ты наделал, мой милый! — тихо произнесла она, шагнув и падая на грудь мужу так, словно только он и мог защитить ее от неминучей беды. — Зачем ты приехал сюда?
Она уже знала о его добровольной сдаче.
Минут десять ее била истерика, ноги не держали, и Зарецкий едва усадил ее на деревянный настил. Ему удалось наконец успокоить жену. И он ответил:
— Приехал, чтобы освободить тебя. Может быть, сегодня. Ты ни в чем не виновата! Впрочем, не виноват и я. Все уладится, вот увидишь.
— Ты веришь им? Ты веришь этим мерзавцам? Они устроили тебе западню. Они заманили тебя, надеясь на твою честь и доверчивость, а теперь будут поступать с нами как хотят.
— Должна же быть какая-то порядочность, совесть у людей в мундире офицера?..
— У них? — Данута оглянулась на дверь. — Они исчадие ада. Ни чести, ни совести. Нелюди. Одно на уме: убивать и убивать. Вспомни Улагая и его подручных. Вот и они такие. Как ты решился на такой шаг, Андрей? Что наделал?!
— Они освободят тебя, — повторил он. — Я пришел. Я сдался. Пусть делают со мной что хотят, а ты сегодня же отправишься домой. И это — благо, это главное.
— Зачем я пойду домой? — Она снова припала к мужу. — Что буду делать дома, если тебя… Могу ли жить, сознавая, что ты отдал за меня свою жизнь? Как ты можешь так думать, друг мой?..
— Да что они знают обо мне? — тихо спросил он.
— Что-то знают. Я поняла это на допросах. О десанте.
Эту весть Зарецкий принял как должное. Ну что ж. Отступать некуда. А Данута будет жить!
— Успокойся, моя славная, — сказал он. — Война не бывает без подлости, без жертв. Я все взвесил. Выход был только один. Я в их власти. Им нужно отомстить? Готов и к этому. А тебя отпустят, ты ни при чем.
— О-ох! — Она выпрямилась, знакомым домашним жестом поправила волосы. Слабая улыбка осветила ее лицо. — Я понимаю тебя, Андрей. Видно, у нас одна судьба. Мы и умрем вместе. Как умерли твои отец и мать. Неизбежность. Пусть свершится. И довольно об этом. Расскажи, что Лида, как в горах? Есть ли что о Мише, где он, что твои друзья? У нас немного времени.
Времени у них было совсем немного. Оккупанты что-то нервничали, торопились.
Андрей Михайлович рассказывал коротко и неотрывно смотрел на жену, ощущая все ту же успокоенность. Но тут открылась дверь, вошли охранники, взяли Зарецкого под руки и увели, оставив Дануту Францевну в камере.
Тот же худой, желтолицый штурмбанфюрер расхаживал по кабинету. Он напоминал голодную рысь, которая помышляет об охоте. И предвкушал наслаждение от охоты.
Немец молча показал на стул, обошел письменный стол и долгую минуту смотрел на спокойное лицо Зарецкого. Сказал без выражения, словно читал готовый текст:
— Вы командовали партизанами, которые истребили наш воздушный десант в горах. Так?
— У вас есть доказательство?
— Я не хочу играть с вами в кошки-мышки. Есть.
Немец подошел к двери, что-то сказал дежурному офицеру. И сел, уткнувшись в бумаги.
Вошел солдат, нет — фельдфебель, вытянулся у двери.
— Вы встречали этого человека? — спросил его комендант. И показал на Зарецкого.
Тот коротко глянул в лицо Андрея Михайловича.
— Так точно! Это Зарецкий. — Фельдфебель мешал русские и немецкие слова. — Он руководил боем с нашим отрядом после приземления в горах. Он лично взял мои документы и оружие, когда меня сбили с ног в рукопашной схватке. Он хотел убить меня, но оставил для допроса. Тогда я убил караульного и сбежал.
…Картина июльского боя у лесной опушки встала перед глазами Зарецкого: два парашютиста набегали на него, он крикнул «Halt!», вот этот, передний, упал, испугавшись, и отбросил автомат. Второго застрелили. Хлопец из его отряда обыскал упавшего, в эту минуту позвали Зарецкого по фамилии, и он пошел к сторожке. Сзади раздался стон, он оглянулся. Хлопец падал с ножом в спине, а немец убегал зигзагами в кусты. Зарецкий дважды выстрелил в него, но промахнулся. Потом смотрел бумаги пленного. Там было письмо на имя Митиренко.
Этот самый детина стоял сейчас в трех шагах от него, рыжеватый, «дорогой наш Колюшка», как писали в письме. Предатель…
— Не ошибаетесь, Митиренко? — спросил немец.
— Никак нет! Фамилию назвал другой русский партизан, я запомнил и, как вышел из гор, написал об этом в донесении. Тот самый Зарецкий.
Эсэсовец удовлетворенно вздохнул.
— Что скажете, Зарецкий? Или этого достаточно?
— Вполне. Я руководил тем боем.
— Не являясь офицером Красной Армии? Без мундира.
— Достаточно того, что на мне был мундир егеря заповедника. Когда люди с оружием появляются в заповеднике, я воюю с ними.
— Уловка, Зарецкий. Человек без мундира, но с оружием — это партизан, военный преступник. Для него одно наказание: виселица.
Эти жуткие слова не напугали Андрея Михайловича. Смерть одинакова, как ее ни называй. Его смерть — это жизнь для Дануты.
Он сидел опустошенный, а немец писал, отрывался, посматривал в окно. Для него все это было привычно, даже скучно, поскольку не требовало ни пыток, ни тщания. Признание есть. Только оформить приговор.
— Прочтите и распишитесь, — сказал он. — Вы даже не читаете? Впрочем, я вас понимаю. Знали, на что идете, вот и подписываете себе смертный приговор. Что это? Жалость к супруге?
— Вы обязаны освободить ее. Я сдался, чтобы жила она. Я еще верю слову и чести…
— Слушайте, Зарецкий. Вы даруете жене свою жизнь. Очень хорошо. А если я и вам предложу жизнь?
— За подлость, конечно?
— Лучше сказать, за услугу, которую вы могли бы оказать немецкой армии. Вы русский офицер. Не коммунист. Не еврей. Протяните руку помощи нашей армии. Крах Совдепии — дело недолгого времени. Тогда и вы, и ваша жена останетесь живы. Мы умеем ценить друзей.
— Что у вас на уме?
— Локальная операция. Вам, знатоку гор, даем батальон горных стрелков, вы проводите его тайными тропами на Белореченский перевал, минуя, конечно, позиции Красной Армии. Вот и все. Почему это важно? Мы непростительно задержались как раз в этом месте. Не вышли на перевал. Не торопитесь с ответом. Подумайте о себе и о своей жене.
— Нет, — сказал Андрей Михайлович и поднялся. — Я не предатель. Не надо строить иллюзий. Услуги от меня не дождетесь. Честь имею!..
— Тогда вместе с женой! — эсэсовец почему-то крикнул. Его выводил из себя этот бесстрашный человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81