https://wodolei.ru/catalog/vanni/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Немногие заходили во двор, подымались на крыльцо. Жуткое ощущение непоправимости сдавило сердце.
Я соскочил с коня. Люди расступились. Ноги отказывались идти в дом. И первое, что я увидел, — кровь на полу горницы. Отец и мать лежали рядом…
Шапошников поддержал меня, усадил. На моих глазах родителей накрыли простынями.
Свершилось самое страшное…
Уже позже я нашел на полу листок, на нем несколько слов, написанных карандашом. Дрожащая рука мамы вывела: «Сынок, они стреляют из сада, со двора. Отец с винтовкой у окна, он стреляет в сад. Кричат, чтобы открыли. Отец опять стреляет. Они ломают дверь, они сломали ставню. Отец стреляет, там кричат… Прощай, Андрюша, прощайте, милые…»
— Кто? Кто? Кто? — настойчиво спрашивал я у людей. Все отводили глаза. Или не знали, или боялись. Только Кожевников глядел на меня открыто.
— Чего ты их пытаешь? Тебя искали, жену твою. Все знают кто.
Немного совладав с собой, я попытался понять, как развивались события. Ночью бандиты проникли в сад из лесу, обложили дом и бросились к дверям и окнам. Если бы отец не отстреливался… Но он не мог не защищаться. А нападающие подумали, что стреляю я. Трава и кустарник под окнами окраплены кровью. Видимо, отец хорошо стрелял. Ожесточившиеся бандиты не пощадили старость. Они не пощадили бы никого.
Искали нас с Данутой на чердаке, в подполье. Все поломали, растоптали даже семейные портреты. Охапки соломы валялись у стен, на веранде: собирались сжечь дом, чтобы замести следы убийства. Помешали соседи. Оробевшие поначалу, они все-таки собрались на улице, видимо, уже под утро и упрашивали белую орду, угрожали. С ними находился и милиционер. Этот молодой хлопец лежал сейчас через три дома. На столе, с головой укрытый простыней…
Свершив черное дело, два десятка бандитов умчались на восток. Командовал налетчиками Семен Чебурнов.
Кто и когда слетал с вестью о бандитском налете в Лабинск, не знаю. Но вскоре к нам прибыл отряд чоновцев, начальник милиции. Я оставался в доме с родителями. Приехали Данута с сыном и Катя, Сурен…
…Хоронили отца и маму скорбно-торжественно. Весь Псебай вышел на улицы. Колокольный звон больно отдавался в сердце.
Позже и Катя, и Шапошников заявили, что оставаться в Псебае нам уже нельзя. Данута, враз осунувшаяся, заплаканная, смотрела на дом с нескрываемым страхом. Жить в нем после всего этого…
В мае 1921 года мы покинули родную станицу, все еще уверяя себя, что вернемся. Поселились в Майкопе. На прощание посадили у могилы родителей две березки. На каменную плиту в церковной ограде легли цветы. В эти дни распустились цикламены — вестники тепла.
Перед самым отъездом Василий Васильевич подозвал меня и повел на свой порядок, к чужому дому.
— Тут такое дело, — начал он нерешительно. — Ну, как бы тебе сказать, один из тех… Он приехал с ними, только был раненый и порешил отойти от злого дела, остался дома. Сам он псебайский, мой дальний родич. Ежели ты смогёшь без злости и чтоб никто больше не знал… Расскажет тебе кое-чего. Я уговорил. Ты не серчай, он в этом деле неповинный.
Мы шли по нижней улице. Вот и дом. На кровати за печью лежал казак с неопрятной рыжеватой бородой, уже в годах и очень больной. Грязные бинты пеленали его грудь.
Подавляя гнев, я спросил:
— Где тебя?..
— У Хадыженска. Уходили в лес, а пуля нашла.
— Кто командир?
— Сотник Чебурнов. Семен. А шли мы в Баталпашинский отдел. На соединение. Семен упросил полковника зайти в Псебай. Тебе понятно зачем?
— По наши души?
— Да. Они величали тебя предателем и опасным человеком потому как ты знаешь все тайные тропы в горах.
— Кто это они?
— Чебурнов и полковник Улагай. Ну, полковник и дал приказ сотне свернуть. Я тогда сказал, что не ходок, далее Псебая не пойду. Семка предупредил: ежели расскажу про отряд, считай — уже покойник. Хотел отмолчаться, да вот дядя Василий… Я ни при чем в злом деле, ты понять должон… И не воин уже. Вот поднимусь, если судьба, сам в ЧК приду. Сыт по горло.
— Куда ушел Чебурнов с бандой?
— Ну хутор Тегинь. Там Улагай встретится с Хвостиковым и со всеми прочими.
— Сколько всадников в отряде Улагая?
— Не знаю, хорунжий. Сотня Чебурнова, еще три или четыре сотни. И джигиты. Много.
— В горах по Лабёнку остались люди Улагая?
— Сказывали, остались. Тайники с оружием и продуктами делали. Ты уж прости меня, Христа ради. Ни при чем я, да и рана моя…
Он всхлипнул и отвернулся. Какой там мир!.. Война и война. Сколько еще жизней унесет она, скольких людей искалечит, как вот этого, — никто не знает!
В Майкопе нас приютил Христофор Георгиевич. Через неделю отыскали приличный дом на улице с новым названием Советская, договорились об аренде и вскоре перебрались в него со всем хозяйством, заботами и тяжкими думами о невозвратном — потерянном.
Псебай остался где-то далеко-далеко. Но от этого он не стал менее родным. Вспоминать его было и радостно, и горько. Там я нашел Дануту, там родился сын. И там же могилы наших добрых родителей.
3
В конце мая мы выехали в горы по маршрутам, намеченным раньше.
Чернотроп, иначе говоря — оголенный лес, мы надеялись застать только на высотах. Здесь же, в Майкопе и предгорьях, вовсю буйствовала теплая, зеленая и цветастая весна. В городском парке распевали соловьи. Скворцы щебетали у каждого скворечника и в нашем маленьком садике. Данута и Мишанька деловито вскапывали углы огорода, куда не добрался мой плужок.
До Хамышков по Блокгаузному ущелью ехали вчетвером, а после отдыха в доме Телеусова расстались: Шапошников с Василием Васильевичем поехали в Гузерипль, а мы с Телеусовым переправились через Белую и по запущенной тропе пошли на Кишинский кордон. Цель у всех одна: увидеть зубров после зимовки, посчитать и, если удастся, встретиться всем на Умпыре. Братья Никотины решили за это же время поправить тропу от Уруштена до Балканов и на самом перевале.
И вот мы за Белой, в глухом лесу.
Нас обступили грабы и дубы, едва начавшие зеленеть. Тропа мокрая, на склонах уже повылезал молодой папоротник, его скрученные головки распрямились, открылись резные листья. Выше тропы черно от молчаливых пихт, оттуда тянет холодом. В лесу неуютно и странно тихо. Таимся и мы, едем краем тропы, не разговариваем, винтовки на руке. Лесная глухомань не чарует, скорее, пугает. Вот что значит война! Чудится и там, где ее нет.
К кордону подходить не спешим, разглядываем черный дом сквозь редкие стволы. Прислушиваемся. На крыльце, где тень, еще лежит горка потемневшего снега. Скрипит какая-то доска или дверь; скучно, мокро, необжито. Лишь убедившись, что человеческих примет не видно, подъезжаем ближе.
Через час настывшая комната прогревается, мы сидим, как сиживали много раз, видим на гвозде старую шапку Бориса Артамоновича и вспоминаем пропавшего без вести.
Под вечер выходим наружу. Разморенные теплом, мы особенно остро ощущаем влажный и холодный воздух высокогорья. Подымаемся на знакомый останец. Скалы, как два пальца, воткнутые в лес, возвышаются над волнистыми джунглями, отсюда далекий обзор. Уместившись, подымаем бинокли. Осматриваем одну за другой долинки, поляны, урочища.
— Вот они, — говорит, наконец, Алексей Власович.
Семь зубров цепочкой движутся к ручью, останавливаются, выгрызают молодую зелень. Поваленную осину переступают, не трогая коры. Травы хоть и мало, но она уже отбила охоту жевать горьковатую древесину. Звери худые, выглядят неряшливо, шерсть клочьями, бока испачканы в глине. Ни одного подростка с ними!
— А что ты хочешь, — улавливая мою мысль, говорит Телеусов. — Опосля такой-то зимы… Молодь первая помирает. Скрозь снега не докопается до ветоши, слабеет, и все. Теперича надежда на новый приплод. Глядишь, и народятся. Ай нет?
Молчу. Боюсь, что нет. Зубрицы тоже слабые. Да и неспокойно. В таких условиях они бесплодны.
Темнеет. Мы возвращаемся в дом. И долго лежим, переговариваемся в темноте. Опять вспоминаем Задорова.
Утром вершины гор ослепительно сияют. Зубья горы Бамбак стоят розовые, словно нагретый металл в печи. От загоревшихся снегов все на земле источает лучи. Прозелень лесная ярче, луговины картинно хороши, зеркально отсвечивает река. И лес уже не пугает. Мы торопливо завтракаем и едем в сторону Сулиминой поляны.
Издали замечаем еще одно небольшое стадо и среди быков — одного второгодка. Потом видим еще четырех быков; голов не подымают от травы. Но нас чуют за версту и торопливо уходят.
Весь день шастаем по знакомым тропам, узнаем старые места, радуемся встрече со зверем, находим оленей, шустрых серн, маленьких ланей. Живет заповедник!
Солнце пригрело, мы забыли о времени и только на закате поворачиваем обратно, но едем недолго: решаем заночевать на месте. Все равно темнота прихватит на полдороге. Спускаемся к реке и обнаруживаем впереди черный прорез глубокого ущелья. Неужели добрались до Холодной? Гузерипль отсюда близко.
— Давай проедем в тот березнячок, — предлагает Телеусов, и я понимаю, зачем ему березняк: там проходит тропа, а чуть выше — забытый балаган перед Тыбгой. Можно провести ночь под крышей.
Кони идут неохотно, они навострились домой. Понукаем, ведем их по крутому подъему в поводу. Сюда весна еще не добралась, повсюду длинные полосы снега.
В просвете меж бугров усматриваем балаган и… трех лошадей под седлами возле него. Кони незнакомые, дыму из железной трубы не видать.
— Нечисто дело, Андрей, — шепчет Телеусов. — Отведи-ка ты лошадок за каменья, а я подлезу и высмотрю…
Я увожу коней, привязываю их к березе, а сам подымаюсь выше, чтобы страховать егеря. Тревожно. Вот балаган передо мной. Кладу поудобнее винтовку, затаиваюсь. Мне видно, как крадется Алексей Власович.
Скрипит дверь. Чуждый звук в вечерней тишине альпики слышен далеко. Выходят трое, подтягивают подпруги и вскакивают в седла. Все в черных полушубках, ремни крест-накрест, башлыки, винтовки. Отъезжают немного, оборачиваются и кому-то машут руками. Теперь вижу еще двоих, они у балагана.
Темнеет. Отряхивая мокрый снег, подходит Телеусов. С минуту мы молчим, смотрим друг на друга.
— Знаешь, поди, кто? — говорит Телеусов. — Думаю, те самые, из бело-зеленых.
— Что они делают здесь?
Наверное, вопрос мой звучит наивно.
— Не иначе, база у них поблизости, вишь, темноты не испужались, поехали. А эти двое сторожат тропу, а может, и продукты и все прочее. Где-нибудь упрятано. В сторону Уруштена подались. А там Сашка и Василий проживают ноне. Эти двое тоже опасны. Вдруг углядят Шапошникова и Кожевникова, ежели те подымутся на пастбища? Повезло нам, что на гнездо нарвались. Давай думать, как дальше. Снять мы их могём запросто. А не лучше погодить? Через них всю банду выловить можно. В самой середке заповедника поселились, гады!
Планы круто менялись. Придется не только зубров считать.
Решили высмотреть, куда ходят эти двое. И по следу узнать о трех конниках, уехавших на восток. Лишь с этими сведениями мы можем спуститься к Гузериплю, чтобы предупредить друзей и обдумать, как действовать.
Ночевали без костра. Застыли до того, что под утро не выдержали и вскипятили себе чай на крохотном огне. Немного согрелись. Кони обошлись скупой порцией овса из седельных сум.
До рассвета подобрались к обрывчику возле самого балагана. Тут и залегли, усмотрев впереди тропу, по которой спускаются за водой. Как рассвело, слышим, дверь запела, ведро звякнуло. Вдавились в камни, смотрим в оба. Спускается… Сонный, зевает, полушубок наброшен на плечи, бородат. Молчком зачерпнул воды, стал было подниматься, но вдруг поставил ведро — и к нам. Мы носы в землю, замерли. Слышим, остановился, сапоги заскрипели по камню, полез на обрывчик. Что такое? Глянули, ноги видим, а сам в дыру под берегом уткнулся, шарит, сопит. Пещера. Вылез, в руках мешок, а в мешке угловатая поклажа. И к своему ведру, а потом в балаган.
Переглянулись мы. Тайник-то вот он! Подобрались, нашли пещерку, киркой выбитую под берегом на сажень выше от ручья. А в самой пещере битком набито: ящики, мешки, винтовки.
Больше нам ничего и не надо, все ясно. Скорее вниз, и пусть чоновцы с Суреном начнут выковыривать отсюда бандитов. Мы поможем.
— Разделимся для скорости, — предложил Телеусов. — Давай так: ты подавайся через Кишу и Хамышки в Майкоп за подмогой. А я возьму лесом и левей и выйду на Гузерипль предупредить наших. Не ведая беды, под пулю выйдут! И сами пострадают, и дело сорвут. Отряд веди до Хамышков, я встрену и проведу дальше.
4
Я подвязал покороче хвост Кунаку, осмотрел сбрую, винтовку за спину и — в седло.
— Ну, Кунак!..
Он словно понимал, что придется выложить все силы, пошел прытко, где можно — рысью. Тропа каменистая, снег в тени, грязь в низинах. Лошадиные бока и круп скоро покрылись ошметками грязи, сапоги и полушубок тоже. На подъемах я соскакивал, бежал сзади, опять запрыгивал в седло — и рысью, рысью. Пора сражения, час войны… Через два часа хода Кунак дышал загнанно, бока его взмокли, да и мне все время хотелось скинуть одежду.
На виду кордона я устроил винтовку поудобней, но безлюдье было очевидным. Желна стучала прямо над домом. Остановился на несколько минут, дал Кунаку остыть, и дальше, теперь уже низом, по черной, засасывающей тропе.
Ночь — вот она, мы оба дышим с трудом, Кунак пошатывается, но минуты очень дороги, и река уже близко, надо дотемна непременно перейти ее, потому что ночью это во сто раз трудней.
На берегу я срезал длинный шест и, когда вошли в брод, держась чуть выше по течению, этим шестом упирался, чтобы Кунак не скользил. Вода лизала стремя, страшно гудела, но все обошлось.
К дому Телеусова едва шел, ведя за собой Кунака, опустившего голову чуть не до земли. Здесь ночуем, а завтра марш еще на семьдесят верст. До Майкопа.
Вдруг на дороге двое с винтовками.
— Стой!
Руки так и опустились. Вот что значит на минуту потерять осторожность! Ни взад ни вперед.
— Кто такой? Откуда? — И винтовки в грудь.
— С охоты. Тутошний я, — отвечаю первое, что пришло в голову, а сам лихорадочно соображаю, как вывернуться. Темно, не разглядишь, что за люди. Неужто бело-зеленые проникли и сюда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81


А-П

П-Я