— Я не об этом...
— О чем же?
— Тут о другом говорится...
— Ничего не понимаю! — с легким раздражением сказал старик. — Объясни толком!
— Эта женщина десять лет назад пообщалась с негром... Оба студенты, учеба, поездки...
— И она с ним переспала?
— Да. Именно. Переспала. Этот негр был у нее первым мужчиной. И после той ночи весь ее организм строился на черный лад, понимаешь? Он будто программу в нее заложил на всю жизнь, понимаешь? И потом, за кого бы она замуж ни вышла, отцом ребенка будет не только ее муж, но и тот негр, с которым она пообщалась десять лет назад... Как он запустил в нее свои негритянские соки, так они в ней и играют...
— Так, — протянул старик. Он еще не все понял до конца, но насторожился. — И что же из всего этого следует?
— А из этого следует, что если мне когда-нибудь в будущем доведется родить ребенка, от кого бы то ни было... Отцами на самом деле будут эти подонки. Они задали программу, они напустили в меня своего дерьма. И мой организм их дерьмо усвоил. Наверно, внутри я сама стала немного, но в чем-то важном похожей на них, понимаешь?
— Кажется, начинает доходить.
— Представляешь, рожаю я лет через десять мальчика, а он — вылитый Вадим Пашутин... И подбородочек такой же червивый, и глазки навыкате, и ушки в стороны... Рожаю девочку лет через пятнадцать, а она, милая такая толстушка... Не отличить от толстобрюхого Бориса Чуханова, торгаша вонючего...
— Так, — старик присел на диван рядом с Катей, взял в руки газету, но тут же отложил ее в сторону. — Надо же... Простоват. Я этого не знал. Не зря в наших деревнях так болезненно относятся к девичьей чести... Оказывается, это давно было известно в народе.
— Но мне от этого не легче, — негромко сказала Катя. — Такое ощущение, будто заразу какую-то в себе ношу...
— Ну что ж, — рассудительно произнес старик, — невидяще глядя в окно. — Будем преодолевать.
— Как? — спросила Катя. — Как, деда?
— Как Бог на душу положит, — старик наклонил голову, и сколько Катя ни пыталась заглянуть ему в глаза, она натыкалась на густой частокол седых бровей, скрывавших синий взгляд старика. Он словно боялся, что Катя увидит в его глазах нечто такое, чего видеть ей было нельзя.
* * *
За последние дни Катя первый раз решилась выйти из дома. Она опасалась повышенного внимания к себе, косых взглядов, ухмылок, любопытства. Но все обошлось. Никто не обращал на нее внимания, и она успокоилась. Ей и нужно-то было пройти квартал до гастронома, чтобы купить все тех же пельменей, кефира, а если повезет, то и сосисок.
Едва Катя вышла за дверь, старик тут же бросился на балкон. Он проследил, как она пересекла двор, свернула за угол. И, не медля ни секунды, схватил связку своих садово-огородных принадлежностей, натянул на голову кепку, снял с гвоздя ключи, которые оставила соседка, и осторожно выскользнул из квартиры.
Это было очень удобное время для противозаконных дел, о которых никто не должен знать. Работоспособные жильцы разбрелись по конторам, магазинам, базарам в надежде что-то купить, продать. Оставшиеся на хозяйстве старухи и старики тоже разбрелись по ближним магазинам, опять же чтобы купить, а если повезет, то и продать, сдать посуду, выкроить тысчонку-другую на пропитание. Люди метались, загнанные нищенской жизнью, пытались найти какой-то доход, но каждый раз, когда такой выход вроде бы находился, оказывалось, что там уже давка. Дети носились по проезжей части дорог в ожидании красного светофора, надеясь продать водителям газету, изловчиться протереть стекло, пока не вспыхнет зеленый свет, предложить банку пива или воды, а водители, издерганные схватками за бензин, отгораживались от них, поднимали стекла и изо всех сил делали вид, что просто не замечают услужливых, просящих детских глаз. А президент со своей толстомордой командой клятвенно обещал падение страны в ближайшие годы замедлить, обещал к осени выплатить весеннюю зарплату, принимал в Кремле английскую королеву, хвастаясь царскими палатами, извинялся перед ирландцами за то, что по пьянке не смог выбраться из самолета, когда прилетел к ним с государственным визитом...
Жизнь шла своим чередом. Медленной, тягучей походкой, не глядя по сторонам, зажав под мышкой тяпку, лопату, еще что-то там, старик пересек двор, вошел в дальний подъезд соседнего дома, придержал дверь, чтобы не хлопнула слишком уж сильно, чтобы никто не оглянулся на хлопок, который мог раздаться в сонной, жаркой тишине двора. Так же медленно и старчески немощно поднялся на четвертый этаж, перевел дух, вроде бы перевел дух, а на самом деле прислушался — не идет ли кто за ним следом, не приоткрывает ли кто дверь, обеспокоенный его шагами... Но все было спокойно, подъезд пребывал в непотревоженном состоянии, и старик, вынув из кармана уже приготовленные ключи, в несколько секунд открыл дверь, прошмыгнул в квартиру. И тут же приник к глазку, чтобы еще раз осмотреть площадку. Сердце его колотилось, дыхание было частым и возбужденным, он понимал, что сделал один из самых важных шагов — доставил оружие к месту преступления.
Отдышавшись и успокоившись, он пристроил свои инструменты в угол у самой вешалки и прошел в комнату. Кот сидел на диване живой и невредимый и смотрел на него желтыми немигающими глазами.
— Привет, дорогой, — сказал старик и даже руку поднял в приветственном жесте. Увидев белого пушистого кота, он успокоился, словно встретил сообщника, на которого можно надеяться. Кот тяжело спрыгнул на пол, подошел к старику и потерся мордой о его ногу. — Потерпи, дорогой... Сейчас что-нибудь для тебя найду...
Старик прошел на кухню, приблизился к окну. Отсюда, из этой квартиры, из этого окна в просвете между деревьями был хорошо виден балкон и окна квартиры, в которой изнасиловали Катю. И весь подъезд просматривался неплохо, ничто не мешало вести прицельный огонь.
— Все хорошо, пока все хорошо, — бормотал старик, обходя квартиру. Соседка вернется дней через двадцать, времени вполне достаточно. И сюда он прошел, вроде бы, незамеченный, вроде никто не видел, как он поспешно нырнул в подъезд. Будет еще лучше, если соседи вообще не узнают, что он бывает здесь, не надо им этого знать. Старик опять остановился у кухонного окна, стараясь ни к чему не прикасаться. Он не тронул занавеску, не сдвинул горшок с цветами, не попытался открыть форточку, хотя в квартире было душновато.
И отъезд соседки, и квартира, неожиданно оказавшаяся в полном его распоряжении, — все было очень кстати. Старик отлично представлял себе события, которые начнутся сразу же после его первого выстрела. И собственную оплошность допускал, и глупую ошибку, и случайное стечение обстоятельств, которые невозможно предусмотреть... И потому заранее маскировался, заметал следы, не сделав еще ничего предосудительного.
Мысленно старик уже присутствовал на обыске в собственной квартире, уже давал показания следователю, выслушивал приговор суда, знакомился с тюремной камерой... И уже сейчас в его голове складывались и вопросы, которые ему будут задавать, и ответы, которые помогут ему выскользнуть, вывернуться, избежать разоблачения. И исковерканную судьбу Кати он переживал, и это старался учесть...
Но эти мысли, суровые и беспощадные по отношению к самому себе, не вызвали ни единого раза сомнений, колебаний, желания найти причину, которая бы позволила ему отказаться от задуманного. А теперь, когда винтовка уже была на месте, отказываться от затеи было бы просто унизительно.
И было еще одно соображение, которое придавало старику уверенность. Где-то в глубине души он допускал возможность собственного разоблачения и даже его желательность. Потому что тогда в зале суда неизбежно окажутся и насильники, если, конечно, уцелеют к тому времени. И вся история выплывет на поверхность, ее уже невозможно будет замолчать ни за какие деньги. И эта вероятность тоже не казалась старику слишком уж страшной. К этому он не стремился, но если произойдет... Ну что ж, так тому и быть.
И алиби он себе придумал, предусмотрел, откуда-то ему уже было известно, что это такое. Каждый вечер, а то и весь день напролет в глубине двора мужички играли в домино. Слегка прикрытые зарослями разросшихся кустов клена, они напоминали о себе радостными или горестными выкриками, шумными спорами, невнятной суетой, когда посылали кого-нибудь к ближайшему киоску за бутылкой водки. Так вот, если он подойдет к ним, постоит несколько минут, вмешается в игру, то его запомнят, и все будут уверены, что он стоит здесь чуть ли не с утра, никуда не отлучался и потому подозревать его в каких-то там покушениях никак невозможно. В самом деле, кто может потом установить, когда он подошел к столу, когда отлучился, надолго ли...
Дьявольская предусмотрительность старика подсказала еще один прием — ему понадобится авоська с двумя пакетами кефира или еще с какими-то каждодневными продуктами, вроде хлеба или молока. Эту авоську надо повесить на видном месте, и она всех убедит, что старик здесь, что никуда не отлучался, разве что на минутку в ближайший кустарник...
Старик и сам не заметил, как все его мысли выстроились в криминальном направлении. У него изменилась даже походка, он сделался будто на десять лет старше, сгорбился, еле волочил ноги, постоянно стремился присесть, чтобы все вокруг видели, как он слаб, дряхл и немощен, чтобы никому и в голову не пришло, что он может разгневаться, оскорбиться, решиться на месть. Он уже не стремился по утрам во что бы то ни стало побриться, и седая щетина прибавила ему десять — пятнадцать лет. Сумку с продуктами он нес по двору мучительно долго, давая возможность всем убедиться, как он постарел, как недавние печальные события надломили его. Несколько лет назад, собирая грибы в лесу, он подвернул ногу и несколько дней ходил с палочкой. Палочка нашлась, она завалялась на балконе, и теперь он с ней не расставался.
Катя, конечно же, первой заметила перемены и решила что именно ее беды так подкосили старика. Она хотела было на себя взять все покупки, но старик не позволил — ему надо было появляться во дворе старым и разбитым.
Накормив кота вареной рыбой, которую нашел в холодильнике, и убедившись, что из кухонного окна открывается прекрасный вид на весь двор, старик собрался уходить. Затаившись, он некоторое время стоял у двери, ожидая пока в подъезде наступит полная тишина. И только убедившись, что ни на одной площадке не осталось живой души, старик вышел и осторожно закрыл за собой дверь. Стараясь не шаркать, быстрой легкой походкой спустился вниз. И из подъезда вышел не сразу, а лишь понаблюдав через надколотое стекло за двором. Все было спокойно и он вышел на ступеньки. Тут же сгорбился, спрятал глаза под густыми бровями и поковылял к кленовым зарослям, откуда доносились азартные голоса игроков в домино.
Подошел, присел на край скамейки, покашлял в кулак. Его заметили, потеснились, он сел свободнее, заглянул в костяшки соседа.
— Будет рыба? — спросил негромко.
— Все, Ваня, будет! — расхохотался сосед. — Только не при нашей жизни. И мясо будет, и молоко, и рыба...
— Доживем, Бог даст, — смиренно ответил старик и была, была в его голосе старческая покорность и неназойливая готовность принять жизнь такой, какой ее сделали новые хозяева страны.
— На Бога надейся, а сам не плошай, — сказал сосед, не отрываясь от игры. Все произносили слова простые, необязательные, которые не отвлекали бы их от игры. Вроде идет разговор, вроде и нет.
— Говорят, у прокурора ты был? — спросил сосед, не прекращая игры и не глядя на старика.
— Посетил, — кивнул старик.
— И как? Помог?
— Как же, он поможет... Догонит и еще раз поможет.
— Больше не пойдешь?
— А куда?
— В церковь тебе надо идти, Федорович, — хохотнул сосед с грохотом укладывая костяшку на стол. — Там скорее помогут.
— Схожу, — кивнул старик. — Отчего ж не сходить...
* * *
Старик не мог начать свою большую охоту без того, чтобы объяснить затеянное самому себе. Бродя от дома к магазину, к автобусной остановке, возвращаясь обратно, старик неустанно перебирал доводы, объяснения и все тверже убеждался в том, что отступить не имеет права. Это означало бы осрамиться перед самим собой. И в будущем он уже не сможет требовать уважения от кого бы то ни было, не сможет говорить твердо и ясно, настаивать, возмущаться. И ему уже не придется притворяться, волочить ноги, смотреть покорно и забито. Тогда все это станет его сущностью.
В его рассуждениях рано или поздно должно было возникнуть и оно возникло — понятие “мести”. Он повторил это слово несколько раз, вслушался в него. Ему всю жизнь внушали отрицательное отношение к мести, было в нем что-то низменное, преступное. Дескать, человек сильный, гордый, сознательный никогда не опустится до мстительности.
— Ни фига, — твердо произнес старик. — Месть — это прекрасно. — И повторил: — Месть — это прекрасно. Месть молодит. Ты проходишь через опасность и как бы сбрасываешь годы, стряхиваешь стариковские болячки, хвори, недомогания, стариковскую опасливость и осторожность. У тебя уже нет ни времени, ни возможности обращать на все это внимание-Старик даже сам не заметил, как началась его охота на крупную дичь — так он определил для себя свою задачу. Охота на крупную дичь. Он не заметил, как начал высматривать ее, принюхиваться, готовиться к схватке. Это месть? Хорошо, пусть будет месть. Назовите это как вам будет угодно, а для меня это большая охота. И постепенно перед ним стали открываться законы мести, он, оказывается, всегда знал их суть. Но до сих пор в этих знаниях не было надобности, и потому они никак не проявлялись.
Как о чем-то само собой разумеющемся старик подумал о том, что месть по своей суровости должна превышать обиду. И вполголоса пробормотал слова о том, что человек, сеющий ветер, пожинает бурю.
Однажды его осенило — если он отступится, Катя не выздоровеет. И он не воспрянет. И всегда это неосуществленное дело будет саднить, загнивать в нем и портить немногие оставшиеся годы.
— Мы оба загнемся, — бормотал он, глядя себе под ноги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22