..
Сидя у темного окна, отгородившись ладонью от соседей, не зная их и не желая знать, старик вспоминал прошедший день и ужасался. Только теперь он осознал, насколько великодушно поступили с ним торговцы оружием. Ведь могли и на вокзале дать по темечку, оттащить в сторону и уйти с винтовкой и с деньгами... И никто, ни один пассажир не вмешался бы, ни один милиционер не полюбопытствовал бы, что случилось со стариком, и что за люди волокут его в укромный угол...
В вагоне никто не обращал на него внимания — пожилой, молчаливый человек, вжавшийся в угол у окна, с хозяйственной сумкой, засунутой поглубже под лавку. Внимательный человек мог бы заметить, что в сумке лежит пакет кефира, мятый хлебный батон — купленный на привокзальной площади у такой же старухи, как и он сам. На крючок у двери старик повесил замусоленную кепку с надломленным козырьком — наверняка эта кепка служила ему не меньше десятка лет. Очень уж любопытный попутчик заметил бы в сумке залатанный рукав старого свитера, какой-то сверток, завернутый в старую мятую газету. Что в нем могло оказаться? Какие-нибудь семена, кусок вареной колбасы, плавленый сырок, а то и початая бутылка с домашним самогоном...
Такая примерно сумка стояла в ногах у старика.
Правда, были в ней еще три тысячи долларов, которые он готов был истратить, но удалось сохранить. Лежали доллары в неприметной щели сумки, и, право же, надо было иметь немало мужества, чтобы решиться сунуть пальцы в эту щель. А еще в стариковской сумке лежали три десятка патронов, из них десяток — с разрывными пулями, от которых голова, по заверению торговцев, разлеталась, как воздушный шарик, прижженный горящей сигаретой.
И еще один груз был у старика — связка садового инструмента. Его он забросил на верхнюю полку, чтобы грабли, тяпка и лопата никому не мешали. В связке был еще один предмет, завернутый в белую тряпицу. Знающий человек, поразмыслив, мог бы предположить что это коса, купленная в хозяйственном магазине, черенок от лопаты, топорище... Старик забросил связку на полку так небрежно и продуманно, что снизу можно было увидеть только ржавые грабли да помятый срез тяпки с подсохшими комьями земли.
Хотя ничего не представлял собой этот стариковский сверток, хозяин все-таки время от времени бросал на него бдительный взгляд. Оно и понятно — для такого старика и тяпка с граблями представляет ценность, конечно же, он опасается, чтобы не сперли случайные попутчики, а что спереть могут, это все мы знаем...
Взгляни на старика сейчас человек, который хорошо знал его прежде, наверняка заметил бы — изменился Иван Федорович. Постарел, что ли... Что-то вроде убогости можно было заметить и в его седой щетине, выросшей за последние три дня, и сидел он, будто больше всего боялся причинить кому-то неудобство, и от разговоров в купе уклонялся, даже если к нему обращались. Этакое затюканное создание, Божья тварь, доживающая последние свои деньки на грешной земле. Пьет кефир маленькими глоточками, отламывает ломтики от несчастного своего батона, стараясь ухватить мякиш, видно, для корочки зубов-то маловато...
Но стоило присмотреться более пристально, то можно было бы заметить, заподозрить, что притворяется старик, придуривается. И зубы у него на месте, свои зубы, не вставные, не из белого пенсионерского металла. И руки не дрожат, нет в них старческой немощи, мелкой дрожи, крепкие еще руки у старика. И на верхнюю полку бросает он взгляд далеко не подслеповатый, острый взгляд бросает, ясный, даже горделивый. С достоинством старик, подумал бы человек проницательный и неглупый.
Когда подвыпивший сосед долго и бестолково трепался о чем-то, посылая в вагонное пространство словечки далеко не печатные, старик не сдержался и слегка выглянул из своей старческой роли, покинул ее ненадолго...
— Хватит материться-то! — сказал он неожиданно и резко.
— А что, уши ломит? — добродушно осклабился парень.
— Ломит!
— Пойди в тамбур, проветрись…
— Оглянись! Не один едешь! Глоток выпьет, понимаешь, а вони от него, будто литр проглотил.
— А откуда тебе, папаша, известно, сколько я проглотил?
— Дано мне это! Понял?! От Бога дано видеть и знать, кто, сколько и чего проглотил. И чего от него ждать.
— И чего же от меня ждать?
— Ничего хорошего. Вонь, дурь, пьянь.
— Ха! — произнес парень — потный, жирный и какой-то весь мокреющий. — Ха, — повторил он уже потише и обиженно смолк. Оглянулся по сторонам, пытаясь привлечь на свою сторону союзников, но все отворачивались и он сник окончательно. — Был бы ты, папаша, помоложе... Поговорили бы мы с тобой...
— А я и в этом возрасте могу поговорить.
— Ха... Какие мы нежные да обходительные, — и он кряхтя полез на вторую полку, где вскорости и захрапел.
А старик опять отвернулся к окну и смотрел, не отрываясь, на несущуюся вслед за поездом луну, ущербную уже луну, не такую полную да круглую, какой она была совсем недавно. И только поздним вечером, почти ночью, когда весь вагон уже спал, когда из каждого отсека доносились разноголосые похрапывания, постанывания, попукивания, старик поднял с пола свою сумку, положил ее в изголовье, накрыл подушкой в какой-то грязной, влажной наволочке, постелил такую же простыню, лег не раздеваясь, тяжко вздохнул, словно вытолкнул из себя сегодняшние треволнения, и со стоном закрыл глаза.
* * *
Едва Катя открыла дверь, он сразу догадался — только что из ванной. Мокрые волосы, капли воды на лице, влажные следы в коридоре. И опять сердце его болезненно сжалось — неужели не понимает она, что это ненормально, что невозможно отмыться водой, что другие средства нужны... “Поплыла девка”, — горько подумал старик.
— Деда! — Катя радостно бросилась ему на шею, обняла, поцеловала в небритую щеку. — Наконец-то! А то я здесь совсем ошалела от тоски и одиночества!
— Все в порядке, все в порядке, — он легонько похлопал ее по спине. — Какие новости? — Старик поставил в угол за вешалку связку инструментов, прикрыв их плащом, сумку тоже запихнул поглубже, чтоб не бросалась в глаза.
— Новости? Предки мои звонили... Скоро приедут. Во всяком случае так сказали.
— Откуда звонили?
— Я и не поняла... То ли из Бреста, то ли из Хабаровска... На вокзале сидят, погоды ждут... Таможенники их там круто обобрали, но, говорят, кое-что осталось.
— Если осталось, это хорошо, — старик взял Катю под локоть, завел ее на кухню, чтоб не успела она заинтересоваться его сумкой, свертком. — Никто не заходил?
— Ой! — Катя прижала ладони к щекам. — Чуть не забыла... Тут такое...
— Что случилось? — насторожился старик. Он давно уже не ждал хороших новостей, будто чуял, что их и быть не может. Если что и случилось, то только печальное, горестное, больное. И был, в общем-то прав.
— Пашутин приходил.
— Кто?
— Полковник из соседнего дома. Отец этого... Вадима.
— Что ему нужно? — хмуро спросил старик.
— Деньги принес.
— Деньги? Какие?
— Ну... Я так поняла, что вроде утешительные... Целый миллион, — Катя выдвинула ящик кухонного стола и вынула плотную пачку, завернутую в газету. Когда старик брал деньги. Катя заметила, как дрогнула его рука.
— И как это произошло?
— Уже вечер был... Слышу — звонок. Выглянула в глазок — стоит. Не в форме, нет... Открываю... Извините, говорит, что потревожил... И протягивает сверток. Что это? — спрашиваю. Да вот, говорит, ребята передали... Просят понять и простить.
— А ты?
— Растерялась... Я не знала, что это деньги, взяла... А он уж дверь снаружи нажал, замок защелкнулся... Стою, как дура с этой пачкой... Потом сообразила развернуть...
— Пересчитывала?
— Нет.
— А откуда знаешь, что здесь миллион?
— Так... Прикинула. Две пачки пятитысячных купюр...
— Хорошо, что не считала.
— Почему, деда?
— Не знаю... Так подумалось. Если бы пересчитала, вроде начала к ним привыкать... А привыкать нельзя... Зараза в них заразная.
— Боже! Какая?!
— Зараза, — повторил старик. — Если возьмем... Тогда уж совсем можно подыхать. Это будет уже полный... конец. А нам выкарабкиваться надо. Нам жить еще.
— А с ними нельзя?
— Ты что, не чуешь, какая вонь от них? Смрад! От них мертвечиной несет за три версты! — последние слова старик, разволновавшись, выкрикнул Кате в лицо.
— Да ладно тебе, деда, — она протянула руку, растрепала его седые волосы. — Я что? Я — ничего. Нет так нет. Тебе виднее. Отнеси да и все. И дело с концом.
— Отнести? — его кулаки сжались и, приподнявшись, с такой силой одновременно грохнулись на стол, что чашка испуганно подпрыгнула. — По морде! Поняла? Этими деньгами надо бить по морде! В пасть ему запихнуть эти деньги, чтоб потом от запора месяц лечили! Чтоб потом...
— Чай будешь пить? — негромко спросила Катя, бросая деньги в ящик.
— Вытащи их оттуда! — старик вскочил, выдвинул ящик и, схватив деньги, запустил их в коридор, к входной двери. — Пусть там пока полежат. А то уж больно воняют. — И, наткнувшись на вопросительный взгляд Кати, ответил: — Буду.
— Вот это другое дело, — улыбнулась Катя. — А то ты какой-то гневный вернулся...
— Главное — вернулся, — проворчал старик.
Была суббота, и он знал — полковник дома. Наспех, обжигаясь, он выпил чашку чая, быстро побрился в ванной, решив, что идти к Пашутиным небритым будет в чем-то унизительно. И не в силах больше находиться дома ни минуты, схватил деньги и выскочил в дверь.
Шагая к соседскому дому, старик поймал себя на том, что не может положить деньги в карман, даже в этом ему виделось что-то отвратное. Так и шел, зажав пачку в руке. Слегка задыхаясь от быстрой ходьбы, пересек двор, поднялся на третий этаж, где жили Пашутины, и, не давая себе ни секунды на раздумья, нажал кнопку звонка.
Дверь открыл сам хозяин, полковник Пашутин, как всегда, румян, выбрит, надушен. На нем были домашние шлепанцы, майка, серые штаны на резинке. Открыв дверь, он не успел погасить на лице улыбку, видимо, только что разговаривал с кем-то и отблески разговора играли в его глазах. Пашутин жевал, что-то говорил человеку, с которым секунду назад сидел за столом. И тут увидел перед собой горящий ненавистью, синий взгляд старика из под белых бровей.
— А, — радушно отступил Пашутин в глубь прихожей. — Иван Федорович... Заходи, дорогой.
Не отвечая, старик размахнулся и изо всей силы бросил пачку денег прямо в румяное лицо полковника. И только тогда до него дошло, почему он так старательно заворачивал ее, почему нес, зажав в кулаке, — ему хотелось не просто швырнуть деньги, хотелось этими деньгами еще и дать по морде. Удалось. Пачка с миллионом рублей врезалась полковнику в лоб. А большего старику и не нужно было — он захлопнул дверь и сошел вниз по ступенькам. Так и не произнеся ни единого слова.
И лишь когда вышел из подъезда, до него донеслись слова полковника откуда-то сверху, чуть ли не с небес — с балкона.
— А вот это ты зря сделал, Иван Федорович.
Старик остановился, поднял голову и, встретившись взглядом с Пашутиным, тоже негромко, но внятно и раздельно ответил:
— А я еще ничего не сделал.
— Только собираешься? — Пашутин умел владеть собой, видел за словами скрытый смысл.
— Да, — подтвердил старик, хотя знал, прекрасно знал, что не следует отвечать на этот вопрос, плохо это. Но не смог сдержаться, все рвалось внутри от напряжения и ему нужно было как-то освободиться от злости, которая клокотала в груди. — Только собираюсь.
— Ну-ну, — донеслось с балкона поощрительно.
* * *
Катя сидела в комнате на диване, подтянув под себя ноги, читала газету. Увидев вошедшего старика, спросила:
— Отдал?
— В морду его поганую швырнул.
— Напрасно... Он-то не виноват.
— Нет, виноват! — резко возразил старик. — Он должен был позвонить, спросить разрешения встретиться... И только тогда мы с ним смогли бы где-нибудь увидеться, только тогда. И он, маясь и терзаясь, глядя погаными своими полковничьими глазами в землю, спросил бы... Как, дескать, ты смотришь, уважаемый Иван Федорович... Виноваты ребята, нет им прощения, но сын все-таки, пришлось приложить усилия и вытащить из тюрьмы, спасти подонка... Не обидишься ли, если предложу немного денег... Пусть, дескать. Катя съездит на море, в круиз какой-нибудь на корабле, пусть нарядов себе накупит. Может быть, это поможет ей забыть случившееся... Вот так примерно.
— Красиво, — кивнула Катя.
— А он? Позвонил в дверь, воровски сунул в щелку деньги и был таков!
— Не совсем так, но похоже... Торопился он, извинился...
— Вот-вот! И сынок его тоже торопливым оказался. Весь в отца, семейная традиция, да?
— Хочешь, я тебе заметку прочитаю, — Кате удавалось погасить гнев старика, задав ему посторонний вопрос, предложив чаю, сказав что-нибудь о погоде. И старик был благодарен ей за это, сам он не мог остановиться, пока не обессиливал.
— А что там? — спросил старик, остывая.
— Понимаешь, — Катя была тиха и печальна. — Все, что со мной случилось... Это еще хуже, чем мы думали...
— Что такое? — всполошился старик. — Хворь какая?
— Да нет... Хуже.
— Ну? — он наклонил голову, опасаясь взглянуть Кате в глаза. — Давай уже, добивай.
— Вот пишут... Заметка небольшая в газете... У одной белой женщины родился черный мальчик. Негритенок.
— Ну и слава Богу! — Старик, ожидавший чего-то другого с облегчением перевел дух. — Ребенок — он и есть ребенок... Хоть белый, хоть черный... Пусть даже зеленый, был бы здоров.
— Я не об этом, — Катя исподлобья посмотрела на старика. — Дело в том, что муж у этой женщины тоже белый.
— Что же она... Изменщица коварная? — усмехнулся старик.
— Нет... В тех краях вообще нет негров. Ни единого.
— А ребенок черный?
— Черный.
— А папа с мамой белые?
— О том и речь, — Катя смотрела на старика с какой-то мукой, она хотела что-то подсказать ему, но он оставался благодушным.
— Так бывает, — рассудительно произнес старик. — Я слышал... К примеру женщина хоть и белая, но родилась от негритянки или папа у нее негром был... Она белая, но все равно наполовину негритянка... Или такая же история с папой... И ребеночек у них запросто может получиться очень даже смугловатеньким, — старик рассмеялся беззаботно.
— Нет, — Катя грустно покачала головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22