Вскарабкался, залег рядом, прошептал торопливо и нервно, оправдываясь за свой страх: “Одна, сука, над ухом прошла в миллиметре, а две над башкой! Если б я не это… Склон крутой! Как не задело, а? Я их, пидоров, сделаю!” — и одной очередью выпустил весь рожок — на кого Бог пошлет.
А за то, что видел он Чучин страх, пришлось потом хлебнуть горя…
Неожиданно ему в голову пришла шальная мысль. Один автомат он повесил на плечо, а Чучин взял в руки, отжал пружину, открыл крышку ствольной коробки… Крышка полетела в одну сторону, пружина в другую. Затвор бултыхнулся в арык. То, что через минуту осталось от Чучиного автомата, он забросил в гущу кустарника и зашагал своей дорогой.
В открытые передние люки бронетранспортера двумя густыми столбами струилась желто-серая пыль. Через окуляры пулеметных прицелов полковник смотрел на прыгающую перед глазами дорогу. Вот на нее вывернула старенькая “Тойота”, груженная деревом, стала осторожно огибать выбоины от мин; полковник чуть крутанул ручку, и “Тойота” оказалась в прицеле крупнокалиберного пулемета. Водитель “Тойоты” тут же резко затормозил, выскочил из машины и бросился к придорожной канаве. Полковник захохотал:”Живи, гнида!” Водитель бронетранспортера обернулся. “Ты из меня всю душу вытрясешь! Сколько еще до поста?” — крикнул полковник, отрываясь от окуляров. Под глазами у него, как дужки от очков, обозначились грязные разводы. “Операция была. Наша артиллерия дорогу долбила, — объяснил водитель. — Через пятнадцать минут будем”. Полковник опять припал к окулярам, крутанул пулеметную башню — перед глазами замелькала густая зелень. Он попытался вспомнить фамилию сбежавшего с поста чижика. Простая такая фамилия. Как же, простая! Кычанов Дмитрий Александрович, тысяча девятьсот шестьдесят шестого года рождения, уроженец Ленинграда, комсомолец, родственников за границей не имеет, отец работает на “ЛОМО”, мать преподает физику в пединституте, есть младший брат Геннадий, в следующем году заканчивает школу. По характеристикам командиров, в учебке зарекомендовал себя как дисциплинированный и ответственный курсант. Им то что — лишь бы отписаться! Полковник вспомнил фотографию из личного дела. Светлый, чуть оттопыренные уши, вытянутое лицо, выразительные — даже на снимке видно — темные глаза, прямой нос. Таких на гражданке девки любят. Полковник вздохнул. А если его духи умыкнули, как тех двоих? Дневалил себе парень, дневалил, захотелось ему виноградику, сливок… да мало ли что может захотеться изнеженному мамой ленинградскому пареньку, может, и анаши. Обкурился, отворил калитку, а там его уже с пыльным мешком друзья поджидали. Четыре ствола, сукин сын, унес! Неужели продать хотел? Лишь бы найти его, живого ли, мертвого, битого-небитого, лишь бы найти, ублюдка! А там разберутся! С живым — особисты, с мертвым — еще кто, повыше… С мертвого спрос невелик: отпишет замполит матери письмецо, мол, погиб ваш сын, выполняя интернациональный долг, и полетит “груз двести” через весь Союз до славного города Питера. И кого-нибудь из земляков-солдатиков отправит замполит тот груз сопровождать.
Кому горе, а кому — отпуск на две недели, с мамой повидаться, водки попить. Сопровождающий, он ведь как волк степной, с цепи спущенный: пойдут друзья-приятели, девки заведутся, пропадет парень, дойдет до синевы, до блевотины, до драки, потому как он от смерти убежал, и всякий козел гражданский, пороху не нюхавший, ему не указ. Каждый, “груз двести” сопровождающий, рано или поздно в отделении оказывается. Если и бывают исключения, так только потому, что ментов поблизости нет. И ладно, если ему полагается всего пятнадцать суток за мелкое хулиганство… Но как только узнают в милиции, откуда паренек, сразу взашей выталкивать: “Поезжай-ка ты, парень, в свой сраный Афган, выполняй там интернациональный долг, чтоб глаза наши тебя больше не видели!” Мамы слезы льют, большие сумки с едой набивают, компоты со спиртом запечатывают… Да только мало кто возвращается. За те десять дней столько липовых справок насобирать можно: там тебе и тиф, и желтуха, и туберкулез, и хрен собачачий! Если и возвращается кто, так тот дурак! Откосить не сумел. Господи, как надоели они ему, все эти косари, самострельщики, дезертиры! Вон, в мае один чижик в палатку “эфку” зафинтилил — служить ему, видишь ли, надоело! — пятнадцать раненых, двое тяжело, а в прошлом месяце один мудак с заряженным стволом с “бэтээра” спрыгнул, а патрон возьми да и наколись о боек, — снес себе полбашки. А что ты его родителям скажешь? Погиб в бою за какую-нибудь там высотку? Конечно, в бою… Как хорошо, что у него дочери и никогда не придется им ничего такого видеть и знать. Ксюшка в восьмой класс пошла, Полинка в следующем году тоже в школу пойдет. Может, он к тому времени уже вернется — лишь бы замена вовремя… Полковник вспомнил, как полтора месяца назад, во время отпуска, заплетал младшей косички на пляже под Туапсе, и тяжело вздохнул.
“Приехали!”— крикнул водитель. Полковник пробрался вперед, встал на спинку водительского сиденья, вылез на броню. Впереди был пост: огромный каменный дом-крепость высотой в три этажа с окошками-бойницами, с надстроенными по углам башнями и деревянными вышками, обложенными мешками с песком. Под стенами окопались бронетранспортеры, чуть поодаль дымилась полевая кухня, повара в чересчур белоснежных колпаках и комбинезонах хлопотали у котлов. “Готовились, сукины дети!” — усмехнулся полковник.
Откуда-то вдруг выскочил капитан в выцветшем, почти белом “хэбэ”, бросился наперерез бронетранспортеру. Водитель затормозил. “Здравия желаю, товарищ полковник!” — козырнул ротный. Полковник спрыгнул с брони, не подал руки, не отдал чести, молча двинулся к дому-крепости.
— Когда? — бросил он сурово.
— Сигнальная сработала без четверти два. Мы начали массированный обстрел, но что Кычанова нет на месте, выяснилось только утром.
Слова капитан проговаривал четко, как в скороговорке.
— В своем репертуаре.
Полковник спрыгнул в небольшое углубление под стеной, согнулся и прошел в низенький проем. Он оказался во дворе, выложенном каменными плитами. Посреди двора стояли деревянные столы и скамьи. Завтрак недавно кончился, и столы еще не были убраны — над ними трудились чижики с тряпками. На второй этаж, где располагались казармы, вели пологие лестницы. На крышу — лестницы покруче, вверху, под бойницами, был выстроен широкий деревянный помост. По лестницам шныряли дневальные, создавая видимость большой работы. У массивных дверей с противоположной стороны двора была разбита небольшая клумба. На ней рос пышный розовый куст и еще какие-то синие цветы, названия которых полковник не знал. Рядом с клумбой находился каменный колодец. Двое замызганного вида дневальных наполняли бак водой. Вода звонко билась о дно.
— Первый, второй взвода ведут прочесывание местности, третий на охране, — торопливо сообщал ротный. — Перекусить с дороги не хотите?
— Цветочки выращиваете? — полковник кивнул на клумбу.
— Так точно, товарищ полковник, среди солдат садовник выискался — Милюзин из второго взвода. В свободное от службы время, так сказать. Ягненка на вертеле сделали. Только-только еще, — капитан сам сглотнул слюну.
— Ты мне этого садовника отдай, пускай вокруг штаба роз насадит, а я тебе взамен двух чморей пришлю, — полковник направился к лестнице. — Где эти, которые свое личное оружие просрали?
— На губе, — капитан кивнул на каменные ступени в дальнем углу двора, которые вели к ушедшей под землю двери в стене.
— Давай их мне сюда!
Капитан побежал к двери, на ходу вытаскивая из кармана ключи.
По ступеням поднялись трое: младший сержант и двое рядовых. Они жмурились от яркого света. Капитан скомандовал им, и они зашагали по плитам, стараясь держать строевой шаг.
— Построились в шеренгу! — скомандовал полковник. — Представьтесь!
— Младший сержант Колмаков, рядовой Чучерин, рядовой Дохаев, — отчеканили трое.
— Ну что, капитан, вам все ясно? — язвительно спросил полковник.
— Нет, — честно признался ротный — он стоял в шеренге вместе со своими подчиненными.
— Объясняю для особо одаренных: трое старослужащих, трое простых русских парней, — полковник выразительно посмотрел на крючковатый нос Дохаева, — взяли себе в моду издеваться над другим простым русским парнем Кычановым только из-за того, что прослужили они на год больше. А Кычанов, не будь дураком, решил их за это наказать. И наказал, потому что если в течение суток эти трое не найдут свое оружие, то лично я отдам их под трибунал. Судить их будут в Ташкенте, и пусть кто-нибудь попробует доказать суду, что они не продали автоматы душманам за триста пакетов героина. Почему они не на проческе?
Капитан замялся:
— Я хотел, чтобы…
— Круг-гом! Шагом марш искать свое оружие!
Трое развернулись и суетливо побежали к дверям. Полковник ступил на скрипучую ступень лестницы.
— Пошли за мной!
Они вошли в небольшую темную комнату. Густой луч света, проникающий через открытую дверь, освещал свежеструганый пол, аккуратно заправленную солдатскую кровать, стол, граненый графин на столе со стаканом вместо пробки, пару табуретов. Полковник опустился на табурет, налил воды. Выпил залпом. Водворил стакан на место.
— Хорошая у тебя вода, капитан, зубы ломит, — произнес он, глядя мимо застывшего на пороге ротного. — Через полчаса придет батальон десантуры из дивизии, три звена вертушек пробомбят подступы к предгорьям. Так что ты о своем Кычанове забудь. Если эти мудаки не найдут оружие, пришлешь их ко мне в полк. Жди особистов, расследование будет. А еще говорят, у тебя самогонка знатная.
— Да что вы, товарищ полковник! — засмущался капитан, соображая, у кого в полку такой длинный язык.
— Не бзди, на клумбы выливать не буду. Тащи поллитра, обмоем очередное дезертирство на твоем посту. Да, и что ты там вякал насчет ягненка только-только еще?
— Минуту сделаю!
Капитан исчез. Было слышно, как он сбежал по лестнице, застучал подкованными ботинками по плитам. Полковник лег, не снимая сапог, закинул ноги на спинку кровати. Его веки опустились. Перед глазами поблескивало предзакатное море, слышался визг детворы, где-то вдали едва слышно мурлыкал приемник, волан музыкально ударялся об упругую сетку ракеток, звонко смеялась женщина на лежаке. Он умело заплетал косичку, перебирал в пальцах пряди волос. “Полина, посиди минуту спокойно, не вертись!” — “Пап, Ксюха уже пятый раз пошла, а я?!” — голос намеренно плаксивый, губы надуты, хорошо бы пару слез для верности, но не хочется. “Ксюха уже взрослая. Хорошо, пойдешь, пойдешь. Зато волосы потом виться будут.” — “Кудряшками?” — “Кудряшками”. — “Ну тогда ладно”. Где-то далеко грохнул первый взрыв. Стакан на графине нервно заплясал, залился мелодичным звоном, слегка тряхнуло кровать. Первое звено вертушек начало бомбить предгорье.
Он лежал в кустах у обочины, наблюдая за дорогой. На дороге было оживленно: то и дело мелькали “Уазики”, грохотали тяжелые “Камазы” и “Уралы”, проползали груженые афганские машины, все расписанные арабской вязью, украшенные кистями, бубенчиками, какой-то мишурой; одни тащили на себе ящики с виноградом, другие — иссушенные солнцем, побелевшие стволы деревьев, третьи — людей, которых было набито в кузове как сельдей в бочке, четвертые — блеющих на всю округу овец. Было жарко. Зной плыл над дорогой, ощутимый, плотный. Горячий воздух дрожал, и сквозь марево казалось, будто горы в своих снежных шапках колышутся, тянутся вверх, пытаясь подняться вслед за воздушными потоками. Он лежал уже третий час. В горле пересохло, мелкие мухи то и дело мелькали перед глазами черными точками, пытаясь сесть на потные щеки и нос. Он сдувал их, но они тут же возвращались. Спина была мокрой. Он вспоминал о ночном арыке и мечтал вернуться к нему, упасть в одежде в поток и поплыть по течению, раскинув руки и ноги. Ему надо было перейти через дорогу. С той стороны была зона влияния афганского полка, сказать проще, там не было никого и ничего: стояли разбитые артиллерией и вертушками кишлаки, валялись ржавые остовы машин и “бэтээров”, одичавший виноград оплетал стволы израненных осколками деревьев. Люди, жившие здесь, стали тенями. Они растворились в горячем сладком воздухе, как утренние звезды в воде. Только изредка заметишь краем глаза мелькнувшую в листве зеленую паранджу, да в безветрие качнет ветвями барбарисовый куст. Раньше они часто ходили сюда на операции, прочесывали долину, но каждый раз их встречали остывшие очаги, зияющие чернотой пробоины в стенах домов, ветер, посвистывающий в хлевах и курятниках. Нет, однажды, правда, повезло: наткнулись на никем не разграбленный дукан. Тяжелый снаряд разрушил стену двухэтажного дома — стена просто упала, будто ее и не было вовсе. На первом этаже была лавка с массивным дубовым прилавком, с широкими полками, на которых стояли банки с чаем, карамелью, жевательной резинкой, коробка с одноразовыми зажигалками, тут же пристроились канистры с маслом, ящики с “Фантой” и “Кока-колой”, между полками были протянуты бечевки, на которых болтались брелоки, дамские часики на цепочках, дешевые женские украшения, какие-то безделушки, рядом с прилавком на подножке стоял новенький красный мопед с большим мягким сиденьем. Висящее в воздухе колесо мопеда тихонько покачивалось от ветра. Они вышли из-за двухметрового каменного дувала с автоматами наизготовку, пальцы на спусковых крючках, готовые ко всему: к засаде, к минам, перестрелке, а тут такое! Великолепие… Безделушки блеснули им в глаза фальшивым золотом, мопед весело стрекотнул колесом, замелькали спицы, прилавок засиял: “Ну что же вы, шурави? Все для вас!”
— Ну-ка, ша, чижи! — грозно сказал Чуча. — Знаем мы эти штучки! Рискнем, Духомор?
Дохаев кивнул, и они вдвоем направились к дукану, внимательно глядя под ноги. Скоро были внутри. Исчезли за прилавком, снова появились, осмотрели полки, мопед, облазили все углы. Наконец Чучерин достал из ящика бутылку “Фанты”, откупорил ее, сделал несколько больших глотков, сплюнул и сказал важно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12