Зима все тянулась — и в природе, и внутри нас. Ведь мы спрятались друг от друга в самых надежных убежищах — в глубинах наших душ. Была еще одна вещь, которая нас объединяла: нет, не любовь, во всяком случае, не то чувство, которое соединило нас в самом начале. Что это было — трудно сказать, но это приковало нас друг к другу крепче любой цепи. Драма, которую мы оба пережили, медленно отступала в нашей памяти, но в сердцах наших она поселилась навеки. И я не без страха говорил себе, что память об этой драме надолго переживет нас обоих! * * * Феррари в страхе заламывает руки. Сейчас он не сидит и не стоит. Мне кажется совершенно невозможным сохранять эту позу, но это полубезумное состояние помогает ему.— Черт бы нас обоих побрал! — кричит он дурным голосом. — Почему ты спокоен, тебя что, все это не касается?— А что я должен, по-твоему, делать?— Но они же идут! Послушай, неужели ты сомневаешься? Ведь это они! Ты, придурок, почему ты так спокоен?Я слушаю его почти машинально. Да, они идут... Слышны шаги, они тихи и торжественны. Сколько там этих людей? Двое охранников, двое помощников, директор тюрьмы, чиновник прокуратуры, так? И адвокат... его или мой? Приблизительно шесть человек. Целый кортеж! Я представляю себе шестерых идиотов, важно направляющихся к нашей камере, старающихся не шуметь, чтобы не разбудить нас.— Но мне казалось, что тебе страшно! — вопит Феррари.Мое спокойствие выводит его из себя. Он считает, что это несправедливо. Он предпочел бы видеть меня дрожащим от страха.— Мне действительно страшно, — говорю я ему, и это правда. Но страх мой выражается в иной форме. Он стал другим.И вновь воспоминания наплывают на меня. В моем распоряжении не больше десятка секунд, чтобы выстроить их в памяти. Если эти люди идут за мной, все кончено. И тогда мои воспоминания потеряют всякий смысл. * * * Подошел сочельник, и мы решили провести его скромно, вдвоем Постепенно мы оборвали все дружеские связи, и жизнь наша все больше становилась похожей на затворничество.Накануне Рождества я съездил в город за елкой, елочными игрушками и праздничной едой. Я покупал все это с детской радостью и при этом не переставал думать, что нам и самим пора завести ребенка. Малыш поможет изменить нашу жизнь, ради его будущего и мы вели бы себя иначе, появился бы какой-то смысл, о котором мы уже не смели и мечтать.Служанка выпросила у нас два дня отпуска, да мы и сами были не прочь остаться вдвоем. Пока Глория занималась на кухне праздничным ужином, я торопливо устанавливал и украшал елку. Пусть это будет для нее сюрпризом! Она вошла в гостиную, чтобы начать накрывать на стол, увидела мою елку и расплакалась. Я обнял ее за плечи и заставил сесть рядом с собой на канапе Небольшой диван с приподнятым изголовьем.

.— Ты ведь любишь Рождество, правда? — спросил я ее, поглаживая волосы на затылке Глории...— Ты сам знаешь...— Я тоже люблю, это единственное, что осталось еще чистого для людей нашей эпохи, будь они верующими или атеистами! Послушай, мне пришла в голову одна мысль...— Какая?— Давай изменим нашу жизнь, а? Не будем замыкаться в делах — без цели, без просвета, без порывов!— Как же ты собираешься изменить нашу жизнь?— Угадай!— Продать все и уехать за границу?Я пожал плечами.— Тут дело не в границах. И не в широтах, Глория. Всюду, куда бы мы ни поехали с тобой, мы будем возить наше зло... Потому что оно в нас самих... Наоборот, если бы мы вдруг оказались вдали от этой стены, мы все равно беспрестанно думали бы о ней... И...— Замолчи!— То, что я хочу тебе предложить, отвлечет нас и наполнит смыслом всю нашу дальнейшую жизнь!— Так что же это?Я указал на освещенную елку, на ветвях которой висели всякие яркие штучки, вызывающие во мне нежность.— Представь, что однажды, в такой же вечер, под такой же елкой появятся маленькие башмачки... маленькие башмачки, в которые мы положим наши подарки... А? Что ты скажешь? Тебе не кажется это чудом?Она удивленно посмотрела на меня, и я вдруг заметил, насколько она состарилась за эти месяцы. Да, именно состарилась, хотя это слово и кажется жестоким. Сеть мелких морщин под глазами, усталый взгляд. Она постарела, и действительно нам пора подумать о ребенке...— И матерью этого ребенка станет убийца! — спокойно возразила она, как бы отвечая на мои мысли. Мне стало горько от ее слов.Я физически ощутил эту горечь и на мгновение закрыл глаза.— А что такое убийца, Глория?— Это когда одно живое существо убивает себе подобного, — ответила она.— А что такое — убить?— Это отринуть самое себя, — вздохнула она, ни на миг не задумываясь.Я понял, что она думала обо всем этом очень часто и давно нашла подходящие слова.— Не принимай мой вопрос в философском плане, Глория... Я тебе отвечу. Убить — вовсе ничего не значит, ты слышишь? Или это всего лишь неосторожный жест, как было в случае с тобой. Какая разница между тем движением, которым ты нажала на курок револьвера, и тем жестом, которым я плеснул тебе в лицо шампанским, а? Ответь... Разница лишь в обстоятельствах, но не в намерениях, верно? Ты меня понимаешь, Глория?— Твою точку зрения? Да.— Хорошо. Если бы тебя арестовали, судили, приговорили, вот тогда ты считалась бы убийцей. Но ярлык этот тебе навесили бы другие люди, и в той мере, в какой мы зависим от них, и расценивалась бы пагубность твоего деяния. Ты улавливаешь мою мысль?— Да.— Так вот, я и говорю... Ты не сделала в глазах окружающих ничего такого, что лишало бы тебя права иметь ребенка и жить полнокровной жизнью. Ничего!Кивком она указала на елку.— И все-таки в одном доме в Анже живет одинокая пожилая женщина, которая не перестает задаваться вопросом, что же случилось с ее сыном!Аргумент этот застал меня врасплох. Понадобилось время, чтобы попытаться опровергнуть его. И я сделал это самым простым образом.— И что из этого? — спросил я.Она открыла рот, не находя слов для ответа.— Видишь ли, Глория, мы должны рассматривать последствия наших поступков только в преломлении их к нам самим, но не к нашему окружению.— Ты полагаешь?— Я в этом более чем уверен!— Так что, давай займемся сотворением ребенка? Да, Шарль?— Да, Глория, давай... Ты увидишь, в этом наше спасение!Она вдруг успокоилась. Я поцеловал ее, и мы встали, чтобы поближе полюбоваться елкой. Маленькие огоньки свеч в ветках устроили свой феерический танец. Тогда я вдруг вспомнил, что привез подарок для Глории. Это была прекрасно выполненная эмаль, изображающая Пьету Дева Мария со снятым с креста мертвым Христом.

. Глория обожала подобные вещицы.— А у меня сюрприз для тебя, любовь моя...— Сюрприз?— Да... Сходи в гараж, поройся в «бардачке» машины. А я пока накрою на стол. Хочешь, поужинаем при свечах?— Да...— И разопьем бутылочку за наше решение?— Конечно...Она накинула на плечи старую накидку служанки, висевшую при входе, и вскоре я услышал хруст снега под ее ногами...Я заканчивал расставлять свечи на столе, когда вернулась Глория. Она неподвижно застыла в проеме двери. В волосах ее блестели растаявшие снежинки, и свежий запах распространялся вокруг нее. Глория была бледна и не двигалась с места. Молчание ее смутило меня, я не мог понять, что случилось.— Тебе не понравилось?Она даже не смотрела на меня. Губы ее стали совсем белые...— Да ты заболела, Глория! С тобой что-то случилось?Я не успел поддержать ее, и она рухнула, словно подкошенная. Я перенес ее на канапе и влил ей в рот немного виски. Пришлось краешком стакана разжимать ей зубы. Она проглотила, задохнулась, и румянец вновь появился на ее щеках.— Так что же случилось? Ты сама не своя! Это холод на тебя так подействовал? Какой же я идиот, что послал тебя в машину...Да, я действительно оказался идиотом. Я это понял, заметив в ее руке фальшивый паспорт на имя Луи Дюрана, в который была вклеена моя фотография и который я оставил в «бардачке» машины, совершенно забыв об этом.Я взял из рук Глории голубую книжицу и забросил ее в угол комнаты. Взгляды наши встретились. В ее глазах я вновь увидел тот ужас, который я заметил тогда вечером, когда показал ей последний приют Нормана.— Значит, это был ты, Шарль? — с трудом произнесла она.Какое-то мгновение я боролся с искушением отрицать все, но доказательство моей вины было слишком очевидным.— Да, Глория, это был я...— И?..На этот невысказанный вопрос отвечать предстояло мне...— Да, всю эту паутину сплел я, сплел против твоего любовника. Но лишать его жизни я не собирался, лишь стечение обстоятельств привело тебя к убийству... Я узнал о твоей неверности в тот день, когда вернулся с охоты. Первой мыслью было убить вас обоих, но затем я решил отомстить иначе... Заметь, я и мысли не держал, что все произойдет подобным образом...Я говорил, говорил, но в голосе моем не было убежденности, да она меня и не слушала...Она вдруг странно вздохнула, направилась в угол комнаты и подобрала паспорт, брошенный мною. Он валялся у подножия елки. Затем она вышла из комнаты, и я не посмел ее удержать.Я уселся в кресле, сложил на груди руки и уставился на свечи, мерцающие на елке. Сидел я так до тех пор, пока они не догорели до основания, одна за другой, потрескивая и дымя. Эти слабые огоньки, умирая, говорили мне, что теперь у меня никогда не будет ребенка, и жизнь моя отныне потеряла всякий смысл. С этого вечера я становился бесплодным, лишенным возможности продолжить свой род, как эта елочка, что уже умирала в своем серебряном наряде. * * * Шаги в коридоре затихли перед нашей камерой. Замки мягко заскрипели. Щеки Феррари побелели, и я услышал стук его сердца.Ночь я провел в столовой. Кажется, я спал на канапе. Во всяком случае, соображал я туго... Когда рассвело, я поднялся в спальню. Наступила как раз та переломная пора, когда ночь уползает за горизонт и в окнах появляется свет, напоминающий замерзшие ручейки. Глорию я застал сидящей на кровати. Она посмотрела на меня ненавидящим взглядом. Я прошел в ванну, принял душ, побрился и вернулся в спальню. Я начал одеваться, и мне вдруг пришло в голову, не решится ли Глория на развод. Я спросил ее об этом. Она ответила, что мы безусловно должны расстаться, но не сейчас, и добавила, что хотела бы побыть одна и подумать обо всем. Я решил поехать в Париж и до полудня полюбоваться Рождеством там. Она согласилась со мной. Когда полностью рассвело, я уехал из дома. Не помню уже, чем я занимался в столице, улицы которой были еще пустынны. Лишь холодный ветер гонял по тротуарам белых снежных бабочек. Париж отсыпался после праздничной ночи. Народ толпился лишь вокруг церквей и кондитерских.Я много пил в разных кафе. Голова у меня раскалывалась. Теперь уже мысль о расставании не казалось мне такой ужасной. Наше расставание становилось неизбежностью. Я продам завод и дом, поделю деньги пополам. Она уйдет в свою сторону, я — в свою... Для начала я отправлюсь путешествовать. Однажды вечером сяду в самолет и улечу в Южную Америку... Там под жарким солнцем я попробую забыть свое горе...А если мне это не удастся, что ж... В запасе у меня всегда будет средство, самое лучшее из всех...В полдень, слегка пьяный, я отправился домой. Когда я подъезжал к воротам, сердце мое сильно билось. Мне вдруг показалось, что все в моей жизни рухнуло... Перед домом я увидел свежие следы колес машины Глории. Значит, утром она куда-то ездила. Для чего?За окнами нашей спальни я увидел ее силуэт. Заметив мой взгляд, она отпрянула от оконного стекла. Словно ей вдруг стало стыдно за то, что она ждет моего возвращения. В тот момент, когда я переступал порог дома, раздался выстрел. Я замер. Последовала жуткая тишина. Я понял, что Глории больше нет, что Глория — мертва!Я бегом поднялся по лестнице на второй этаж. Дверь спальни была распахнута настежь. Глория лежала, привалившись к пуфику у трюмо. На затылке у нее опаленные порохом волосы набухали кровью. На полу я увидел маленький револьвер с инкрустированной рукояткой. Моя жена свела счеты с жизнью...Я наклонился, подобрал револьвер и приставил его к виску. Я готов был нажать на курок, но в последний момент гадкий страх смерти заставил меня вздрогнуть, и я положил револьвер на туалетный столик.Уход Глории не напугал меня, а, как ни странно, заставил вздохнуть с облегчением. Сейчас, когда ее больше не существовало, я ощущал в себе какое-то липкое спокойствие. Я спустился вниз, чтобы позвонить в полицию.Вначале приехал местный полицейский комиссар, и все прошло нормально, поскольку между нами существовали хорошие отношения. Но затем прибыли представители прокуратуры и стали задавать мне кучу вопросов, ставивших меня в тупик. Следователь не мог понять, почему на рукоятке револьвера отпечатки моих пальцев, а не Глории... Теперь я понял, что стреляла она, держа пистолет сквозь ткань шелкового домашнего халата... Я сказал им об этом, но они спросили меня, почему она избрала столь сложный способ самоубийства. Да еще, вдобавок, почему вдруг рана оказалась на затылке, когда гораздо удобнее стрелять в висок. И мне нечего было на это ответить.И еще одна вещь внушала им подозрение. Дело в том, что Глория умерла, сидя перед трюмо и сжимая в руке губную помаду. Работники прокуратуры не без оснований утверждали, что женщина не станет кончать жизнь самоубийством, нанося на лицо косметику. И напрасно я им доказывал, что она наносила косметику не на лицо, а на собственное самоубийство, И подтверждением служит тот факт, что губную помаду она в момент смерти держала в левой руке, хотя делала это всегда правой. Она никогда не была левшой. Следователь выпытывал у меня, с какой целью она решила маскировать самоубийство под убийство. Я пожимал плечами и утверждал, что не знаю, — вероятно, нервный срыв. Мои ответы не убеждали работников прокуратуры. Они обнаружили, что рождественский ужин остался нетронутым в тарелках, и находился он почему-то на кухне. И приборы в столовой пусты... Это их настораживало... Они попросили меня проехать с ними на Кэ Д'Орфевр, в управление криминальной полиции, и я вынужден был подчиниться...Комиссар, который занимался моим делом, оказался довольно молодым, атлетически сложенным блондином, спокойным, с детским лицом и внимательными глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13