Отчего на Руси испокон веков было так много Иванов? Да потому, что в святцах числилось более полусотни Ивановых дней. В среднем каждые шесть дней в году для Иванов приходился день ангела. Значит, когда ни родись, стать Иваном шанс имелся преогромный. Ткнет поп пальцем в строчку святцев, и ты — Иван. Раз много Иванов, то не меньше Ивановых, Ивановских, Иванченко, Иваненко. Теперь Иваны перевелись. Не совсем еще, но полку их поубавилось. Уникальное произведение своих любовных утех родители предпочитают именовать по собственному же вкусу. Не звучит для семьи, где на двоих восемнадцать классов школы, коридор ПТУ и комната приемной комиссии вуза, простое сермяжное имя Иван. Эдики, Владики, Германы пошли в жизнь гуськом.
Традицию вольно и беспардонно обходиться с именами, которые давались людям от рождения их родителями, посеяли и утвердили пришедшие к власти большевики, заменив собственные фамилии на клички.
Был Ульянов — стал Ленин. Джугашвили назвался Сталиным. Бронштейн — Троцким, Розенфельд — Каменевым, Губельман — Ярославским.
И пошло, поехало, понеслось.
Потом попробовали перекрещивать города. Для первого опыта переделали Гатчину в Троцк. Жители не взбунтовались, даже не возмутились. Как же, Лев Давыдович — герой революции. Правда, когда Троцкого из героев революции перевели в ее враги и Троцк заново назвали Красногвардейском, этим снова не возмутился никто.
Царицын стал Сталинградом. Луганск — Ворошиловградом. Пермь обратилась в Молотов. Вятка — в Киров.
Чтобы никто не думал, будто красные вожди высшего эшелона увековечивают только себя, кое-что стали называть именами людей масштабом и чином поменьше.
Богоявленский переулок в Москве переименовали в переулок Блюхера, почтив тем самым прославленного маршала, героя гражданской войны. Невелика улочка — чуть длинней беговой дорожки на стадионе, но зато рядом с Кремлем. Цените, товарищ маршал. Но маршал не оценил и в фаворитах вождей проходил недолго. Переулку дали более надежное имя умершего соратника Сталина — Валериана Куйбышева. Он был мертв и уже никоим образом не мог расстроить своей дружбы с вождем.
Уральский город Надеждинск переименовали в Кабаков, отметив заслуги партийного деятеля Кабакова. Как и многие другие, долго Кабаков доверием Сталина не пользовался. В тридцать седьмом году его схватили и ликвидировали в каком-то глухом застенке. Город снова стал Надеждинском.
Через два года его снова перекрестили, назвав именем Героя Советского Союза Анатолия Серова, мужа известной актрисы Валентины Серовой, жены писателя Константина Симонова, любовницы маршала Константина Рокоссовского.
Опыт переименований перекинули и на живых людей, никак не собиравшихся менять свои имена и фамилии.
В указе о награждении передовиков производства некого Никифора Изотова назвали Никитой. Попытка сохранить имя, полученное при рождении, рабочему не удалась: ошибок в правительственных документах не бывает. Новоявленному Никифору на новое имя, соответствовавшее написанию в указе, сменили паспорт и партийный билет.
Еще более анекдотический случай произошел с однофамильцем Льва Троцкого, человеком, который к этому льву революции отношения не имел, кроме сходства фамилий.
Шло совещание передовиков производства. На трибуну поднялся директор большого московского предприятия. Председатель совещания торжественно объявил:
— Слово предоставляется директору московского завода «Фрезер» товарищу Троцкому.
— Минуточку!
Это встал, сидевший в президиуме сталинский нарком тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе — Большой Человек того времени. Не самый крупный в колоде соратников Сталина, но все же личность весьма влиятельная и по духу революционная. Крещеный в детстве как Георгий, Орджоникидзе сам уже долгие годы жил под кличкой Серго и потому к чужим именам относился с истинно большевистским пренебрежением. Поскольку поганая фамилия «Троцкий» резанула ухо сталиниста, он, не долго раздумывая, тут же объявил фамилию оратора заново:
— Слово предоставляется директору завода «Фрезер» товарищ Фрезеру!
Зал грохнул аплодисментами. Вот как надо поступать по-большевистски!
Сменить документы — дело несложное. Писарчуки народ грамотный, сделали новые в один момент. Зато какое впечатление на тех, кто был в зале! Какой стимулирующий толчок эпохе преобразования!
Так вот, когда документы Ахламона попали на стол лично товарища Сталина, тот в изумлении вскинул рыжие брови: «Разве может НАШ, советский, генерал быть Ахламоном?» И произошло крещение наново. Твердая рука зачеркнула в фамилии буквы, которые казались лишними, дописала одну новую и документ был подписан.
— Генерал-майор Ахман, — произнес Верховный вслух. — Так пойдет. Только предупредите этого АХЛАМОНА, чтобы отзывался на новую фамилию. От моего имени предупредите. И поздравьте с присвоением генеральского звания!
С той поры на свете появился генерал Ахман, по роду украинец, по фамилии будто неразумный хазар.
Я познакомился с Иваном Степановичем на областной партийной конференции. Генерал был скроен по старым меркам тех времен, когда на изделия ради их прочности родители генетических материалов и сырья не жалели. Рост — метра два без малого. В плечах для такого молодца наши стандартные дверные проёмы выглядели слегка тесноватыми.
Как-то случилось, что я пригласил Ахмана к себе домой и мы засиделись за самоваром до утра.
К моему великому удивлению, генерал держал четкое равнение на трезвость и добрые движения души спиртными напитками не стимулировал. Зато на добром отношении к хорошему чаю мы сошлись и вдвоем усидели самовар до сухого донца.
Беседа наша была долгой и интересной. Ахман с самого начала изумил меня манерой рассказывать истории. Говорил он на удивительной смеси русского с украинским, выразительной и своеобразной.
Не помню уж по какому поводу разговор зашел о наградах.
— Та хиба ж разве я боевой генерал? — сказал Ахман. — Боевому генералу на орден тут же кладут два выговора. Щоб сидел тихо и не высовывался. А я на пять орденов маю тильки одно взыскание. Але дужо велике. От самого Украиньского ЦК. Так ще и не снятое за собой и таскаю.
— За что же? — спросил я.
— Я тэж шукаю ответ, за що? А ответа нэма.
— Не могли же дать его просто так, — сказал я лицемерно, хотя и знал, что у нас взыскания нередко даются просто так, для демонстрации строгости, особенно если виноватого не ищут, а спешат назначить.
— Ты посуди сам, — предложил Ахман, — виноват я или нет. Выдаю рапорт по полной форме. Так вот, було це писля войны. Я командовал дывизией и був начальником гарнизону в маленьком городке в Закарпатти. Пидошлы выборы в
Верховный Совет. А обстановка була дуже поганая. Бандеровцы, мать иху, сидели в схронах, в лесах и вокруг гуляли як батька Махно не гуляв. Дали мне с Москвы указивку: ты, Ахман, соблюди в городе порядок. Усэ щоб було, як трэба. Я що? Я кажу: «Есть!» А сам мозгую, як зробыть порядок в городе, щоб свято, то есть праздник свободных выборив прошел як треба. И принял решение. Ровно в пять ноль-ноль в день голосовання даю по рации команду: «Дивизия, Ураган! Ураган!» Цэ значило боева тревога. И приказую усей артиллерии сосредоточиться на центральной площади. На майдане, значит. Посеред городу. Прибыла артиллерия, куда приказано. Развернул все стволы до горы. Командую: «Холостыми заряжай!» Зарядили. Почекал, когда стрелки часов пидойдут до нужного места, и ровно в шесть дал команду: «Огонь!» Выбух, доложу тебе, был гарный. Пийшов звон во всей окрузи. Птыци уси поднались, гогочут. Стекла в хатах посыпались. Тут я, конечно, не розсчитав трохи. Зато уси громадяне, местные граждане, значит, у мэня проголосовали до девяти утра. И ни одна бандера около города не возникала. Они зналы: с Ахманом не шуткуй. А на другий день меня в Киев трэбують. И почалы там строгаты. «Що ты там, Ахман, самочинно громадян пугаешь?» Оказывается, выбух аж до Киева докатился. А я им ответ даю: «Як це так пугаю? То був салют в честь великого демократичного праздника свободных социалистичных выборов».
Генерал был серьезен и хмур, я слушал и с трудом удерживался от смеха. Все же не удержался и меня прорвало: захохотал, закрывая лицо руками.
Ахман посмотрел на меня из-под черных косматых бровей и вздохнул.
— Оце ж и там так було. Они в ЦК уси реготали, як скаженные. А дошло до голосування, уси разом подняли руки до горы за взыскання. И залепили мне строгача с занесением в учетну карту. Ладно, коли б тильке за битые окна, я бы не журился. А то за аполытичность. Призналы, що я оказывал давление на массы громадян посредством артиллерийских выбухов. Та разве ж то так? Як можно на кого-то оказать полытычно давление, колы один кандидат в списке? Дави, не дави, вин пройдэ, як по маслу. Верно?
Так вот именно Урдуру и дивизию генерала Ахмана наш Дорогой Гость выбрал местом демонстрации своих военных регалий и высоких государственных полномочий. Для этого в Урдуринском Доме офицеров были собраны высшие чины армейского сословия в более чем достаточной численности.
Зал, наполненный от стены до стены золотыми парадными погонами, встретил Большого Человека звуками торжественного марша. Навстречу Хрящеву выбежал седой генерал армии — командующий войсками военного округа. Едва он вскинул руку к фуражке, оркестр смолк, будто кто-то повернул выключатель.
— Товарищ Верховный главнокомандующий! — гахнул генерал рапорт голосом лихого кавалериста, поднимающего эскадрон в атаку.
Но Хрящев махнул рукой, приказывая закругляться, и, демонстрируя личную причастность к воинским действам, подал команду: «Вольно!»
— Товарищи офицеры! — перевел его желание на профессиональный язык генерал армии, и весь зал с шумом рухнул на свои сидячие места, учинив при этом большой грохот.
И пока на сцену поднимались сопровождавшие Дорогого Гостя лица, штатские и военные, в ушах собравшихся звенело, отлагаясь в памяти, то основное, что должны были понять и запомнить все: в черном костюме к ним прибыл человек, куда больший по положению, чем генерал армии, который отдавал ему рапорт.
В черном костюме с золотым иконостасом геройских звезд на груди Хрящев выглядел бодро и весело.
Я сидел рядом с Ахманом, который по дружбе и личному расположению заранее приготовил мне местечко в первом ряду. Здесь, в Урдуре, он был не последней спицей военного колеса.
Сразу взяв в руки бразды правления представительным собранием золотых погон, наш Дорогой Гость перешел к делу.
— Товарищи генералы и офицеры! — сказал он, выждав, когда аплодисменты умолкнут. — Позвольте воспользоваться нашей встречей и вручить высокую правительственную награду нашему уважаемому Алексею Георгиевичу, Первому секретарю областного комитета партии…
Первый встал, радостно сияя. Видимо, происшедшее явилось для него приятной неожиданностью.
Движением фокусника наш Дорогой Гость извлек из кармана красную коробочку и стал цеплять орден к лацкану награжденного. Потом они под бурные аплодисменты троекратно облобызались.
— Товарищи, — сказал наш Дорогой, обращаясь к залу, — Алексей Георгиевич у нас полковник. Может быть, на вашем фоне и невысок чин, да велик его вклад в развитие обороны. Поэтому мне особенно приятно вручить ему награду именно в среде военных…
Опять на зал обрушился шквал аплодисментов.
— А тебе, — сказал Хрящев, обращаясь к Первому, — мы желаем доброго здоровья, новых больших успехов в твоей нелегкой и ответственной деятельности.
Первый, налившись соком удовольствия, запламенел, как оранжевый абажур.
— Позвольте, — сказал он запинаясь. — Только несколько слов…
Он шел на подвиг. Он бросался на амбразуру, поскольку говорить был не мастак, а бумажки при нем на сей раз не имелось. Только недаром говорят, смелость берет города…
— Позволим? — спросил Хрящев у зала, и тут же сам милостиво разрешил: — Все согласны. Пожалуйста, Алексей Георгиевич!
Первый вышел к трибуне. Широко расставил руки и взялся за борта, словно для того, чтобы не потерять равновесия. И начал импровизацию на уже знакомую нам всем тему.
— Товарищи! — голос Первого сипел и подрагивал от волнения. — Душой и мозгом в нашей деятельности является товарищ Хрящев… Вы, дорогой Никифор Сергеевич, повседневно направляете и подсказываете верное направление… Вы чутко улавливаете и подсказываете нам, что улавливать… Вы щедро тратите драгоценное время и воспитываете нас, подсказываете, на что нам щедро тратить свое время…
Наш Дорогой Гость слушал, склонив голову набок и легонько кивал, будто подбадривал Первого на новые дерзания. И тот дерзал…
— Ваш благородный труд, дорогой Никифор Сергеевич, снискал искреннее признание как в стране, так и во всем мире. С вашим именем связана постановка и реализация многих наших многотрудных дел…
Первый разошелся, набрал скорость. Речь его катилась по дороге, накатанной многими другими ораторами, благословлявшими со всех трибун заслуги Больших Людей. «Вы лично, Никифор Сергеевич… Вы непосредственно и всецело… Мы с вами в одном боевом строю на вечные времена…»
Слушать такое всегда бывает достаточно неприятно, словно ты помимо своей воли становишься соучастником постыдного действа. Но мы слушали и рукоплескали. Публичные действа — душа большой политики. В толпе, которую куда-то пригласили по списку, протестовать публично не только небезопасно, но даже неэтично. Все понимают гнусность происходящего и проглатывают унижение, но представьте, что будет, если хоть один умник вдруг вылезет с осуждением. Нет, такое недопустимо!
В один из моментов Ахман толкнул меня в бок и спросил:
— Слушай, не пойму никак, кого тут награждают?
Ответить я не успел, так как опять пришлось аплодисментами убивать едва зародившееся в душе сомнение.
Отирая платком пот со лба, Первый кончил речь и низко поклонился Хрящеву. Тот вышел из-за стола и приблизился к Первому. Они еще раз крепко обнялись и поцеловались взасос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36