Узнал я только двоих. Один — начальник училища, генерал-лейтенант Нестеров. Я учился на втором курсе, когда он пришел к нам после Афгана, отлежав больше года в госпитале. И хотя с тех пор прошло почти десять лет, на его худом лице все еще словно бы сохранялся афганский загар. Как будто не от солнца, а от пороховой гари пополам с пылью. Другого, полковника Митюкова, я предпочел бы вообще не узнавать. Но невозможно было забыть его ряшку, похожую на поросячью задницу. Как и его коронную фразу, с которой он начинал свой курс: «Научный коммунизм — это стройная система знаний». Собственно, это и все, что я знаю о научном коммунизме. Но знаю основательно. В мое время Митюков был замполитом и бессменным секретарем партбюро, а как его должность теперь называется, я не знал. И знать не хотел. Но как раз он-то заметил меня, узнал и окликнул:— Пастухов! А ты почему не в форме?Я вообще-то не гордый, меня все в деревне зовут на «ты». Но все же есть какие-то границы, которые, по-моему, переступать не следует. Полковнику Митюкову, в частности. Поэтому я приветливо улыбнулся и ответил:— Здравствуйте, полковник. Извините, не узнал вас. Я был уверен, что вы давно уже генерал.Вот так. Умылся?Ольга укоризненно на меня посмотрела. Я сокрушенно развел руками. Ну, неблагородный я человек. Сам знаю. Борюсь с собой. Упорно. Но пока безуспешно.— А в штатском я по очень простой причине, — продолжал я тем же светским тоном.— Видите ли, меня — как бы это получше сказать? — вышибли из армии без права на ношение формы. И на получение пенсии. Даже не знаю, что обиднее.— Вышибли? — удивился он. — Ты же был капитаном! Уже через три года после выпуска!— Через два, — уточнил я.— Надо же, — равнодушно посочувствовал он. — А чем теперь занимаешься?— Да так, кручусь по мелочам. Разрешите, полковник, представить вам мою жену.Познакомься, Ольга. Это полковник Митюков, я тебе о нем много рассказывал.Доктор исторических наук. Он читал нам научный коммунизм. Это был мой самый любимый предмет. После строевой подготовки.— Кандидат, — поправил Митюков и переключил внимание на Ольгу. — Очень приятно познакомиться. Мне знакомо ваше лицо. Я мог вас где-нибудь видеть?— Запросто, — сказал я. — В Большом зале консерватории.— Вы певица?— Да ну, что вы, — снова вмешался я. — Обыкновенная деревенская домохозяйка.Хотя по профессии музыковед.— А ты обыкновенный деревенский плотник, — парировала Ольга.Я решительно возразил:— Ничего подобного. Столяр.— Это, наверное, большая разница? — не без иронии предположил Митюков.— Принципиальная, — подтвердил я. — Как между полковником И генералом.И снова виновато глянул на Ольгу. Ну вот такая я сука. Нужно было смотреть, за кого выходила замуж. Я и тогда не притворялся выпускником дипломатической академии.— Не обращайте на него внимания, его шутки далеко не всегда удачны, — проговорила Ольга и с улыбкой прикоснулась рукой к локтю Митюкова. Эдак доверительно. Как бы умоляя о снисхождении. Рукой в туго натянутой белой лайковой перчатке по локоть. Выпростанной из-под небрежно наброшенного на плечи норкового полупердяйчика. Когда этот шнурок из «Ле Монти» хотел мне сообщить, сколько это стоит, я едва рот ему не заткнул. Дал ему кредитную карточку «Виза» и сказал: "Сунь ее куда следует, а мне ничего не говори. Вообще ничего. Понял?Может, мне повезет и я так до конца жизни этого не узнаю. Потому что покупать такие вещи — грех. Как чревоугодие. А оно, между прочим, в православии считается самым тяжким грехом. Вторым после уныния". Он понял. И Митюков, судя по его физиономии, понял. Он взглянул вниз, на Настену, которая деловито посыпала песочком его сверкающие штиблеты, и не слишком естественно улыбнулся.— Какое прелестное дитя! Вся в маму! И как нас зовут?Прелестное дитя посмотрело на него снизу и спросило:— А у вас автомат есть?— Нет, — честно признался Митюков.— А у папы был, — сказала Настена и потеряла к нему всяческий интерес.Полковник повернулся к начальнику училища и отрекомендовал ему Ольгу. А затем небрежно представил меня:— Ее супруг. Пастухов, наш выпускник. При этих словах какой-то довольно молодой штатский в коротком светлом плаще, стоявший рядом с генерал-лейтенантом, быстро взглянул на меня и тут же отвернулся, продолжая созерцать праздничную толпу, вливавшуюся через ворота на территорию училища.Нестеров суховато-любезно поклонился Ольге и протянул мне руку:— Здравствуйте, Сергей Сергеевич. Спасибо, что приехали.— Спасибо, что пригласили, — ответил я. — Вы что, всем выпускникам разослали приглашения? Не боитесь, что места не хватит?— Нет, только тем, кто закончил училище с отличием.— Тогда хватит, — сказал я.Он хмуро покивал:— Что делать! Такова жизнь.— Да, — согласился я. — Такова.Тут в ворота училища вкатились три черные «Волги», утыканные антеннами, младшие офицеры кинулись к ним открывать дверцы, а начальствующий состав с приличной неспешностью двинулся встречать высоких гостей.Только штатский, который стоял рядом с начальником училища, остался на месте.Будто это его не касалось. И может быть, действительно не касалось. А что, интересно, его касалось?Мы снова влились в праздничную толпу. Ольга внимательно посмотрела на меня:— Ну? В чем дело?— Что ты имеешь в виду?— То. «Такова жизнь». Какова?— Ты же сама слышала. Такова. Боюсь, не удастся мне встретиться с однокашниками.Из нашего выпуска красные дипломы получили шестеро. Трое в Чечне остались. Один в Абхазии. И один в Таджикистане.— Как остались? — не поняла она.— Ну как. Насовсем.Она помолчала и предложила:— Хочешь уехать?— Почему? Раз приехали на праздник, давай праздновать. Ты же хочешь посмотреть, как я жил?— Очень, — сказала она. — Да, очень. Пока готовилась торжественная часть, я показал Ольге казарму, в которой прошли лучшие годы моей молодой жизни, кухню, на которой тоннами чистил картошку по нарядам вне очереди. Правда, сортир, который драил по тем же нарядам, показывать не стал. Зато с особенным удовольствием показал «губу», обитель размышлений.— Ты сидел на «губе»? — поразилась Ольга.— Здравствуйте. Какой же нормальный человек не сидел на «губе»?— И часто?— Сейчас точно скажу. Сколько у Бетховена симфоний?— Девять.— Правильно, девять. На все девять у нас был абонемент в Зал Чайковского. И еще одна симфония Малера. Очень длинная.— Пятая.— Возможно. Хорошая симфония. Но явно затянута. Я опоздал из увольнения ровно на два с половиной часа. Десять «губарей» получается, так? И еще была симфония Гайдна. Где музыканты свечи гасят. Закончил свою партию, погасил свечу и тихонько ушел.— "Прощальная".— Она самая. Очень красивая симфония. Я вспоминал ее ровно семь суток.— Семь суток?!— А как ты хотела? Это была четвертая самоволка за месяц. Мог и под трибунал загреметь.— В ту ночь ты первый раз остался у меня.— Об этом я тоже вспоминал. Семь суток и всю остальную жизнь. И сейчас вспоминаю, — добавил я.В общем, удалось мне ее отвлечь. Мы посмотрели торжественную часть, поаплодировали приветствию президента, которое огласил какой-то сановный штатский валуй, из тех, что прикатили на черных «Волгах», посмотрели присягу и парад салабонов. Потом объявили перерыв, и на курсантиков набросились мамаши, впихивая в их желудки содержимое сумок. Папаши наверняка пытались зарядить чад и другим припасом, покрепче. И если кто дрогнул, то я тому не завидую. Прапоры, они народ терпеливый. Как крокодилы. Своего часа дождутся.Потом действие переместилось на стадион, где старшекурсники показывали свое мастерство. Пока они выкладывались на штурмовой полосе, а потом под ахи, охи, визги и аплодисменты зрителей крушили ребрами ладоней кирпичи, ломали доски и швыряли друг друга оземь, как цыган шапку, я попытался собраться с мыслями.В самом факте персонального приглашения меня на этот праздник молодости, силы и красоты не было ничего необычного. Среди публики я заметил нескольких знакомых ребят с младших и старших курсов — одного майора, трех или четырех капитанов, пару старлеев. Наверное, и они закончили училище с красными дипломами.То, что меня сразу узнал Митюков, тоже было нормально. Уж ему-то я крови попортил. А сколько он мне — об этом и не говорю. И даже то, что меня узнал Нестеров, было, в общем, вполне объяснимо. Тем более что Митюков меня представил, хоть и через губу. Другое было необъяснимо. Каким образом Нестеров мог вспомнить, что мое имя Сергей? Да не просто Сергей, а Сергей Сергеевич.Училище ВДВ — не то место, где к курсантам обращаются по имени или по имени-отчеству. «Курсант Пастухов, три наряда вне очереди!» «Есть, товарищ сержант!» "Курсант Пастухов, в следующий раз я не смогу спасти вас от трибунала.И вряд ли захочу. Вы все поняли?" «Так точно, товарищ генерал-лейтенант!»Сергей Сергеевич. Это просто узнать. Нужно всего лишь затребовать из архива училища мое личное дело. Не проблема. Но чтобы его затребовать, нужно иметь для этого какую-то причину.Какую? С каких фигов начальнику училища интересоваться личным делом давно выпущенного курсанта, да к тому же уволенного из армии вчистую? Об этом он, кстати, не знал. Или знал?Поднакапливалось вопросов.А главное — этот штатский.Лет тридцати пяти. Вряд ли больше. Среднего роста. Плотный. Но не тяжелый. Не накачанный, как бычок. Черные, с ранней проседью волосы. Короткая стрижка.Жестковатое лицо. Давний белый шрамик на лбу, над левым глазом. Хорошо, видно, кто-то ему врезал. Левая бровь чуть изломана этим же шрамиком. От этого на лице постоянное словно бы слегка насмешливое выражение. Светло-серый приличный костюмчик. Голубоватая рубашка, аккуратный галстук в тон. И что важно — несуетность. Человек, который знает себе цену. И цена эта, видно, немаленькая.Все нормально, в общем-то.Кроме одного. Не нравятся мне такие штатские, которые смотрят не на Ольгу, а на меня. И при этом скрывают, что смотрят. И очень даже умело скрывают. Он смотрел на меня затылком.Ладно. Как любит говорить один мой знакомый хирург, экс-капитан медицинской службы Иван Перегудов, по прозвищу Док, понаблюдаем.Ольга повернула ко мне раскрасневшееся от свежего ветерка и азарта лицо:— А ты тоже умеешь кирпичи разбивать?— Конечно, умею.— Рукой?!— Зачем рукой? Кирочкой. Такой молоток с плоским концом. Ну, видела, когда я фундамент выкладывал.— А рукой? Как они?— Когда-то умел. А сейчас вряд ли.— А доски ломать умеешь? Тоже рукой?— Доски я предпочитаю пилить. Пилой. И лучше электрической.— Да ну тебя! — отмахнулась она и снова уставилась на современных гладиаторов.И даже Настена повизгивала от восторга.О, женщины!Я присмотрелся к тому, что происходило на стадионе. Ну, неплохо ребята работали.Старательно. И двигались грамотно. Только один был на порядок выше. И с ходу даже не скажешь чем. Очень хорошо уходил. Просто чуть смещался, и эти бычки свистели мимо него. Ему оставалось только слегка подкорректировать их свободный полет. Он явно всех переигрывал и уверенно набирал очки. И главное — не работал на публику. Просто работал. А публика ревела от восторга при каждой яростной атаке бычков. Правильно, наверное, говорит один мой знакомый актер, в прошлом старший лейтенант спецназа Семен Злотников, по прозвищу Артист: публика дура.— А теперь — гвоздь нашей программы! — объявил судья-капитан тоном циркового шталмейстера. — Бои на звание «рейнджер года»! Прошу всех перейти вон туда, к кирпичной стене, там я вам все объясню! Такие бои можно увидеть только в двух местах: у нас и в Техасе!Надо же. А я-то думал, что этот аттракцион давно прикрыли. Нет, оказывается.— Что такое рейнджер? — поинтересовалась Ольга, пока мы вместе с публикой переходили с трибун стадиона к развалинам на заднем дворе гарнизона.— Так в Америке раньше называли конных полицейских, а теперь называют коммандос.Ну, Чак Норрис, кто-то там еще. И вот в училище раз в год устраивают соревнования на лучшего рейнджера.— Какие соревнования? — встряла Настена. — Вроде как форт Байярд?Юное телевизионное поколение.— Сейчас вам все подробно расскажут, — пообещал я.Пока капитан довольно толково объяснял почтеннейшей публике правила игры, я отыскал пролом в кирпичной стене и заглянул внутрь.Когда-то давно здесь была свиноферма подсобного хозяйства училища. Блок из рыхлого от времени силикатного кирпича длиной метров в сто и шириной метров в двадцать. Когда я поступил, ферма уже несколько лет не функционировала.Почему-то свиньи дохли, как осенние мухи, все разом. Уж кого только не вызывали: ветеринаров из московской «тимирязевки», знатных свиноводов с ВДНХ. Без толку. В конце концов ферму построили в другом месте, а эта понемногу разваливалась, портя вид военного городка и вызывая неудовольствие инспектирующего начальства.Вышел приказ: снести это безобразие к чертовой матери. Стропила и деревянные переборки попросту выжгли, приступили уже к стенам, но тут кого-то осенило. Ну, если говорить без ложной скромности, — меня. На этот раз скромность можно отбросить, потому что за свою догадливость я едва не оказался в дисбате.В те годы видаки были даже на гражданке большой редкостью, но училищу повезло: какие-то шефы премировали нас японским «Фунаем» за наши подвиги на ихней картошке. Видак приставили к телевизору в клубе, и пошла такая ночная жизнь, что за первый месяц пьянство среди курсантов снизилось в четыре раза. Среди кассет попался и фильм про это дело, про соревнования рейнджеров. Смысл их был в том, что рейнджер с кольтом на изготовку должен пройти какое-то расстояние, при этом перестрелять всех гангстеров на пути и самому не подставиться. И не подстрелить какого-нибудь случайного прохожего, почтальона или домохозяйку. Причем все фигуранты возникали неожиданно: они были нарисованы на фанерных силуэтах и выскакивали, как чертики. То ли на пружинах, то ли их кто-то за веревки дергал.Выигрывал тот, кто доберется до цели быстрей других без условных дырок в собственном организме и без случайных жертв.И поехало! На фанерках изобразили вероятных противников. Кто в те романтические восьмидесятые был вероятным противником?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46