Терем! Неужели ты еще
можешь в этом сомневаться? Ты же знаешь, что у меня вообще никакого
шифгретора нет, и я не собираюсь им победоносно размахивать.
Мои слова его насмешили, но он по-прежнему о чем-то думал.
-- Но почему, -- сказал он наконец, -- почему ты все-таки высадился на
Гетен в одиночку?.. Почему тебя послали одного? Все ведь по-прежнему будет
зависеть от посадки корабля на планету. Зачем все это нужно было так
усложнять -- усложнять для тебя и для нас?
-- Такова традиция Экумены, и для этого есть свои причины. Хотя, если
честно, я и сам уже начал сомневаться в их целесообразности. Я думал, что
ради вас меня посылают одного, настолько одинокого и беззащитного, что я
никак не могу представлять для кого-то угрозы, никак не могу нарушить
равновесие... Инопланетянам дают понять, что это не вторжение, а просто гонец
из другого мира. Есть и кое-что более важное: будучи один, я не могу
изменить ваш мир. Хотя сам могу претерпеть изменения. Так все же ради кого
меня послали одного? Ради вас? Или ради меня самого? Не знаю. Я согласен с
тобой: это значительно осложнило положение вещей. Но вот что мне интересно:
почему вам никогда не приходила в голову идея воздухоплавательных аппаратов?
Один маленький украденный самолетик избавил бы нас с тобой от множества
затруднений!
-- Как нормальному человеку может прийти в голову, что он способен
летать? -- сухо парировал Эстравен. Это был справедливый ответ -- в мире,
где нет ни одного крылатого существа, даже ангелы культа Йомеш не летают, а
только летят, и падают, бескрылые, на землю, как падает, кружась,
легкая снежинка, как кружатся на ветру семена растений(
К середине месяца Ниммер, после бесконечных бурь и страшных морозов, мы
вступили в полосу длительного затишья. Если и случались бури, то там,
внизу, а здесь, внутри пурги, было лишь бескрайнее серое небо да полное
безветрие. Поначалу облака над нами были высокими, перистыми, так что воздух
просвечен был ровным рассеянным светом, как бы отражавшимся и от самих
облаков, и от снега, льющимся и сверху, и снизу. Через день погода несколько
изменилась. Облачность усилилась, яркий свет пропал, осталось лишь светлое
Ничто. Мы вышли утром из палатки как бы в пустоту. Сани и палатка были на
месте, Эстравен стоял рядом, но ни он, ни я не отбрасывали никакой тени. Нас
со всех сторон окружал какой-то неясный свет, шедший как бы отовсюду. Когда
мы ступали по снегу, он хрустел под ногами, но следов не оставалось. Сани
тоже не оставляли никаких следов. Ни сани, ни палатка, ни он, ни я -- ничто.
Не было ни солнца, ни неба, ни линии горизонта, ни мира вокруг. Бело-серая
мгла, пустота, в которой мы были как бы подвешены. Иллюзия была настолько
полной, что мне стало трудно сохранять равновесие. Я попробовал пользоваться
внутренним чутьем -- для корректировки собственного зрения; но и внутреннее
чутье не помогло. Я был все равно что слепой. Пока мы грузились, все шло еще
хорошо, однако тащить сани, ничего не видя впереди, абсолютно ничего,
сначала было просто неприятно, а потом -- страшно. И утомительно. Мы шли на
лыжах по хорошему твердому фирну, без застругов, и под нами -- это-то уж
точно! -- было по меньшей мере два километра мощного льда. Надо было бы
радоваться такой поверхности, но мы шли все медленнее, с трудом продвигаясь
по лишенной каких бы то ни было препятствий равнине, приходилось огромным
усилием воли подгонять себя и поддерживать нормальную скорость. Даже
малейшее препятствие воспринималось как чрезмерно затруднительное -- так
порой бывает на лестнице, когда вдруг попадается невесть откуда взявшаяся
ступенька или, наоборот, ожидаемой ступеньки не оказывается на месте. Мы
ничего не могли разглядеть заранее: белое Ничто вокруг не отбрасывало тени,
ничем не обнаруживало себя. Мы шли с открытыми глазами, но вслепую. И так --
день за днем. Мы стали сокращать переходы, потому что уже к полудню оба
обливались потом и дрожали от напряжения и усталости. Я уже начал страстно
мечтать о снеге, о пурге, о любой другой погоде, но каждое утро мы
по-прежнему выходили в то самое белое Ничто, которое Эстравен называл
Лишенной Теней Ясностью.
Но однажды около полудня в день Одорни Ниммер, на шестьдесят первый
день нашего пути, ровная слепящая пустота вокруг нас вдруг начала двигаться,
течь, съеживаться. Я решил, что меня подводит зрение, как это часто бывало,
и не придал значения этому едва заметному шевелению воздуха, но неожиданно
над моей головой мелькнул солнечный лучик. В небесах я увидел маленькое, еле
видное, какое-то мертвое солнце. А опустив глаза и посмотрев вокруг, я
разглядел огромную, чудовищную черную массу, возникшую в белой пустоте и
явственно приближающуюся к нам. Черные щупальца, воздетые вверх, шарили
вокруг... Я замер, заставив Эстравена повернуться ко мне: мы впряглись цугом.
-- Что это такое?
Он долго и внимательно смотрел на темные чудовищные формы, прячущиеся в
тумане, и наконец сказал:
-- Скалы! Это, должно быть. Утесы Эшерхота. И двинулся вперед.
Оказывается, мы были от них на расстоянии нескольких километров, а мне
казалось -- на расстоянии вытянутой руки. Белое Ничто постепенно
превращалось в плотный, низко стелющийся туман, который потом улетучился, и
мы смогли наконец как следует разглядеть эти скалы -- уже ближе к закату:
здешние нунатаки, огромные искореженные и изломанные куски камня,
торчащие изо льда; они напоминали айсберги над поверхностью моря --
холодные, почти затонувшие во льдах горы, мертвые в течение многих миллионов
лет.
По этим скалам мы поняли, что находимся чуть севернее, чем наметили
раньше, определяя самый короткий путь, если, разумеется, можно было верить
отвратительной карте; ничего иного у нас, впрочем, не было. На следующий
день мы впервые свернули к югу.
Глава 19. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
Было пасмурно, дул сильный ветер. Мы упорно шли вперед, пытаясь
обрести поддержку в хорошо видимых теперь Утесах Эшерхота -- первой реальной
вещи, не принадлежащей миру льда, снега и бескрайних небес, в котором мы
провели более семи недель. Судя по нашей карте, Утесы были относительно
недалеко от Болот Шенши, чуть южнее. И чуть восточнее залива Гутен. Но карте
этой доверять было нельзя, особенно той ее части, которая касалась самого
Ледника Гобрин. К тому же мы были очень утомлены.
Мы оказались явно ближе к южной границе Ледника, чем показывала карта:
уже на второй день после того, как мы повернули к югу, снова начали
попадаться торосы и трещины, правда не такие глубокие, как в районе Огненных
Холмов. Здесь не было столь значительных смещений ледникового щита, но
поверхность тоже была так себе. Встречались, например, отдельные
колодцы-провалы в несколько сотен метров шириной -- возможно, летом здесь
разливались озера; встречались и снежные мосты над невидимыми пропастями,
готовые внезапно ухнуть под тобой в бездну; встречались и участки, сплошь
покрытые трещинами; и все чаще и чаще попадались своеобразные старые ледяные
каньоны, прорытые в толще щита и похожие на настоящие горные ущелья, то
очень большие, то всего в полметра шириной, но и те и другие страшно
глубокие. В тот день (Одорни Ниммер, двадцать четвертый день третьего месяца
зимы по дневнику Эстравена, потому что я дневника никакого не вел) было
очень солнечно, дул сильный северный ветер. Перебираясь с санями по снежным
мостам над небольшими трещинами, мы могли порой заглянуть вниз и увидеть
там, в бесконечной голубизне, падающие обломки льда, задетого полозьями
саней. Льдинки издавали легкий, невнятный, нежный перезвон, словно
хрустальными пластинками перебирали серебряные струны. Я помню чистый
воздух, дремотное, легкое удовлетворение, которое почему-то испытывал весь
день, таща сани над залитыми солнечным светом пропастями. Но вдруг небо
начало мутнеть, побелело, воздух стал более плотным, тени исчезли, голубизна
как бы испарилась из снегов и с небес. Мы были недостаточно готовы морально
к наступлению Лишенной Теней Ясности, этого белого Ничто. Да еще при такой
поверхности. Идти и без того было трудно; я подталкивал сани сзади, а
Эстравен тянул спереди; и видел я перед собой только сани, думая лишь о том,
как бы ловчее подтолкнуть их, как вдруг, совершенно неожиданно, корма чуть
не вырвалась у меня из рук: сани прыгнули куда-то вперед. Я совершенно
инстинктивно застыл как вкопанный и крикнул Эстравену, чтобы тот сбавил
скорость, думая, что он просто поехал побыстрее по более ровному участку.
Однако сани стояли, мертво уткнувшись носом в снег, и Эстравена впереди не
было.
Я уже готов был отпустить корму саней и пойти посмотреть, куда делся
Эстравен. Просто счастье, что я этого не сделал сразу, а продолжал, держась
за сани, тупо оглядываться вокруг. И заметил краешек трещины, которая стала
видна, когда обвалился кусок снежного моста. Именно в этом месте и
провалился Эстравен, и теперь сани удерживал на краю обрыва только мой вес;
я сам, корма саней, примерно треть длины полозьев все еще находились на
мощном льду. Однако сани продолжали потихоньку сползать в трещину: их тянул
туда Эстравен, повисший на постромках над бездонным колодцем.
Я всем телом навалился на корму и что было сил принялся оттаскивать
сани от края трещины. Шли они тяжело. Тогда я еще сильнее навалился на корму
и раскачивал сани до тех пор, пока они со скрипом не подались, а потом
внезапно не выскочили из трещины. Эстравен тут же ухватился руками за край
обрыва и стал помогать мне. Он выкарабкался, цепляясь за постромки, на лед и
рухнул ничком.
Я опустился рядом с ним на колени, пытаясь отстегнуть постромки, очень
встревоженный его безжизненным видом; он лежал на снегу совершенно
неподвижно, только от резких вдохов и выдохов подымалась и опадала его
грудь. Губы синие, одна половина лица вся покрыта синяками и ссадинами.
Наконец он неуверенно сел и сказал свистящим шепотом:
-- Голубое... все голубое... Башни в глубинах(
-- Что?
-- Там, в трещине. Все голубое... полное огня.
-- У тебя все в порядке?
Он снова начал застегивать пряжки постромок.
-- Ты иди впереди... как следует привязавшись... все время пробуй снег
щупом, -- выдохнул он. -- Смотри, куда ступаешь.
И в течение долгих часов один из нас тянул сани, ведя другого за собой,
полз, словно кошка по краю птичьего гнезда, определяя каждый шажок,
предварительно потыкав в снег палкой. Белое Ничто удивительно маскирует
трещины, и порой невозможно заметить ее раньше, чем окажешься на самом краю,
что несколько поздновато, потому что край обычно нависает козырьком и далеко
не всегда достаточно прочен. Каждый шаг преподносил нам сюрпризы -- то
падение, то какое-либо препятствие. По-прежнему ничто не отбрасывало теней.
Мы были как бы внутри белой, безмолвной сферы, двигались по ее внутренней
поверхности, как внутри стеклянного шара, покрытого морозными узорами, и за
его стенками не было ничего. Зато в самих стеклянных стенках были трещинки.
Ткнул палкой -- шагнул, ткнул -- шагнул. Ткнул, чтобы обнаружить невидимую
трещинку, через которую можно выпасть из стеклянного шара в пустоту и
падать, падать, падать... От постоянного напряжения мало-помалу начинало
сводить все тело. Каждый шаг приходилось делать через силу.
-- Что случилось, Дженри?
Я застыл посредине белого Ничто. На глазах моих выступили слезы,
ресницы тут же смерзлись. Я сказал:
-- Упасть боюсь.
-- Но ты же привязан, -- удивился он. Потом подошел ко мне, увидел, что
рядом нет ни единой трещины, понял, в чем дело, и сказал:
-- Все. Разбиваем лагерь.
Уже после того как мы поели, он сказал:
-- Самое подходящее время для остановки. Не думаю, что мы сможем идти
дальше при такой видимости. Ледник ползет вниз, так что дальше будет еще
больше торосов и трещин. При хорошей видимости мы пройдем относительно
легко: но только не при Лишенной Теней Ясности.
-- Как же в таком случае мы спустимся к Болотам Шенши?
-- Ну, если мы снова возьмем чуть восточнее и не будем столь упорно
держаться южного направления, то, возможно, доберемся по прочному льду до
самого залива Гутен. Я однажды летом видел Великие Льды с лодки, плавая по
заливу. Льды спускаются там до самых Красных Холмов и ледяными реками
стекают прямо в залив. Если бы мы пошли по одному из этих языков, то потом
по покрытому льдом заливу смогли бы спокойно добраться до южной границы
Кархайда и, таким образом, выйти туда с побережья, а не от границы с
Ледником, что, возможно, даже лучше. Это, правда, добавит нам сколько-то
километров пути -- от двадцати до сорока, пожалуй. А ты как считаешь,
Дженри?
-- Я здесь и пяти метров не пройду, пока держится эта чертова погода.
-- Но если мы выберемся на ровный лед?..
-- О, если выберемся, тогда все в порядке. А если солнце выглянет еще
хоть раз, то можешь садиться в сани, и я тебя бесплатно отвезу в Кархайд. --
Это была одна из наших излюбленных шуток на последнем этапе путешествия; все
шутки были довольно глупые, но порой и глупость заставляет твоего друга
улыбнуться. -- Со мной вообще-то ничего особенного. У меня просто острый
хронический страх.
-- Страх очень полезен. Как темнота; и как тени. -- Улыбка Эстравена
напоминала безобразную щель в покрытой коркой, потрескавшейся коричневой
маске, обрамленной черной шерстью и двумя приклеенными по бокам черными
осколками скалы -- ушами. -- Забавно, что одного только света недостаточно.
Нужны тени, чтобы знать, куда идти.
-- Дай мне на минутку твой дневник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45