но шакалы, по приказу Самсона, ничего не пили.
К концу пира Нехуштан осторожно тронул Самсона за плечо:
— Выйди со мною.
Самсон отошел с ним в сторону, и там мальчик сказал ему:
— А внуков старосты и еще многих из молодых людей нет на пиру.
— И не нужно, — ответил Самсон. — Тебе они на что!
Нехуштан посмотрел на него с удивлением и сожалением, очевидно думая: такой большой — и ничего не понимает.
— Это значит, — сказал он, — что они ушли засесть в засаду. Но я знаю, где: на большой дороге есть одно только пригодное место.
— А можно его обойти?
— Можно. Только я хотел спросить тебя, что тебе больше по сердцу: обойти засаду или идти прямо на засаду? Ибо их не больше полусотни; и мне показалось, что они все тебе уже очень надоели.
Самсон потрепал его по спине.
— Надоели, — сказал он, — веди на засаду. Так они пошли по главной дороге, и селяне их провожали с великим дружелюбием, даже не переглядываясь между собою; ибо хитер был Вениамин и умел прятать свои уловки.
О засаде не стоит подробно рассказывать. Во главе ее, конечно, оказались оба внука старосты. Оба оставлены были замертво на дне ложбины, остальные вениаминяне разбежались; но победа нелегко досталась — пришлось отдыхать в Шаалаввиме, ибо добрая половина отряда с трудом держалась на ногах.
Слух об этом подвиге быстро разнесся по всей земле Дана; люди, приходившие в Цору, передавали, что на Самсона теперь повсюду возлагают большие надежды. Самсон ничего не сказал, но про себя подивился. Раз десять уже он ходил отбивать награбленное добро и к иевуситам, и к Ефрему, и к тому же Вениамину, и никогда это не создавало такого шума; и в уме у него сложилась поговорка, текст которой не сохранился, но смысл был таков: пока ты мал, твой шекель весит осьмушку; прославься, и твоя осьмушка перевесит шекель.
Но еще больше удивил его Шелах бен-Иувал, старшина старшин Шаалаввима. Пока население благодарило Самсона и женщины целовали край его платья, старик только жевал губами и кивал головою. Но перед сном (Самсон ночевал в его доме) Шелах вдруг сказал ему:
— Великое дело — богатырь; и великое дело судья. Видел я на своем веку и героев, и судей. А вот чего не видел, и никогда, верно, не увижу: чтобы в одном теле жил и силач, и мудрец.
— Что сделал бы мудрец? — спросил Самсон.
— Мудрец отобрал бы у херешан три части стада; а про четвертую он бы забыл.
Самсон ждал объяснения. Старик пожевал, зевнул и сказал, почесывая грудь:
— Мать моя была умная женщина. Она мне всегда говорила: не наполняй тарелки до края — перельется. Ешь ровно столько, чтобы остался кусочек голода в теле. Запомни это, если быть тебе судьею.
— Судья должен судить по правде, — ответил Самсон.
— И для правды полная тарелка — не мера. Если судить по полной правде, всех людей придется побить камнями. А хуже всего — полная победа. Это не к добру, и не по-соседски; а ведь мы соседи Хереша. Спокойной ночи.
Глава VIII. РАЗГОВОРЫ
Тем временем Ацлельпони снарядила Махбоная в Тимнату. Она любила делать вещи как следует, даже неприятные вещи. Левиту поручено было выяснить, действительно ли согласны родители филистимской девицы Семадар на эту свадьбу; назначить день прихода родителей Самсона; установить размеры приданого с обеих сторон; и, по возможности, собрать слухи о девушке.
Махбонай вернулся еще до возвращения шакалов, с обстоятельным докладом, который длился целый вечер. В доме Бергама ему все чрезвычайно понравилось. Отец невесты солидный, благообразный господин, с манерами знатного барина; от инородца нельзя, конечно, требовать той умственной быстроты, какою праотец Иаков одарил свое потомство, но, если принять во внимание эту оговорку, следует признать Бергама человеком рассудительным. Маной должен будет только со вниманием выслушать подробное описание родословного древа, как бергамова дома, так и дома Амтармагаи, главной жены его — она же мать невесты; если внимательно прослушать и задать дватри ловких вопроса, доказующих интерес, то дружелюбные отношения между будущими тестем и свекром можно будет считать упроченными. Госпожа Амтармагаи — несколько более сложная задача: говорит она мало, но в ее осанке есть некоторое высокомерие; однако, если бы госпожа Ацлельпони нашла возможным не следовать ее примеру в последнем отношении, между обеими дамами сразу установится необходимый лад тем легче, что им, в конце концов, вряд ли часто придется встречать друг друга впоследствии. С точки зрения зажиточности дом не оставляет желать ничего лучшего; сам фараон Египта вряд ли живет в обстановке более роскошной; достаточно упомянуть, что постели их лежат не на полу, а на особых подставках с бронзовыми ножками; и внутри дома есть купальня. Для супруги Самсона будет отведена обширная комната, и за нею будут числиться две собственные рабыни. Остальное приданое будет отмерено щедрой рукою, в личной беседе с Маноем и Ацлельпони. Что касается до самой невесты, то красота ее, а также нравственность, выше всяких похвал; впрочем, по филистимскому обычаю (Махбонай выразил сожаление, что вынужден говорить об этом перед Ацлельпони), обе матери, в присутствии местной повивальной бабки, сами во всем этом убедятся накануне венчального обряда. Единственным недочетом этого дома следует признать юную сестру госпожи Семадар; мать ее наложница из племени аввеев, народа, как известно, полудикого; девица эта, по-видимому, настроена против старшей сестры и склонна к раздорам и злословию, так что Бергам вынужден был даже велеть ее матери взять ее на двор и высечь.
Бергам, в свою очередь, с большим интересом расспрашивал о богатстве и общественном состоянии Маноя. Махбонай, конечно, представил ему самые удовлетворительные данные. Он сообщил, что Маной занимает в Цоре то же возвышенное положение, какое принадлежит отцу невесты в Тимнате. Подробно перечислил стада, поля и виноградники. Несколько сложнее был вопрос о родословной, на котором филистимлянин очень настаивал. Махбонай оказался в этом отношении неподготовленным, но все же нашел выход из затруднения. У него был некоторый навык, ввиду того, что в семьях левитов всегда было принято вести генеалогические списки и, в случае пробела, восполнять недостающие звенья родословных цепей при помощи догадок и умозрения. Так он поступил и в данном случае. Два звена маноевой цепи у него были: Аллон, отец Маноя — и Дан, сын праотца Иакова. Остальные имена он, Маной, взял на себя смелость восстановить умозрительно, прибавив, что все их носители, за память людскую, были лица высокопоставленные. Главные имена он запомнил и может повторить их Маною на случай, если… Тут Маной поднял голову и спокойно заметил:
— Деда моего звали Гихон бен-Ахер, и был он простой человек, живший среди своего народа; остальных я не знаю — и ты тоже.
— Ты этот перечень скажи лучше мне, — быстро вмешалась Ацлельпони, — я запомню.
Левит кивнул головою с выражением человека понимающего и закончил свой доклад указанием на то, что о явлении ангела он счел более удобным не рассказывать, ибо эти язычники вряд ли поняли бы всю важность события; и он советует родителям Самсона держаться того же правила.
Через несколько дней, рано утром, целое шествие двинулось из Цоры по дороге на юго-запад. Кроме Самсона, его родителей и шакалов, тут были почти все рабы и рабыни маноева дома и левит Махбонай бен-Шуни в качестве главного распорядителя. Маной и Ацлельпони ехали на ослах; еще четыре осла тащили подарки, рабы тоже; седьмой осел принадлежал левиту и был навьючен грузнее всех остальных, так как Махбонай считал этот момент чрезвычайно подходящим для установления прочных торговых связей между Кафтором и Даном. Самсон шел большей частью рядом с Маноем, и тогда Маной слезал с осла, и оба медленно шагали в ногу, изредка и вполголоса переговариваясь. Несмотря на тщедушную фигурку Маноя и на то, что он всегда смотрел вниз, а Самсон прямо перед собою, в их повадке и даже походке было что-то странно схожее. Двадцать шакалов, принаряженные, уже оправившиеся от вывихов и ран, шли гурьбою, пели хором какието песни, иногда разные в одно и то же время, и на ходу играли в чехарду или швыряли камнями в коршунов.
— Когда подойдем к Цоре, я их выстрою пофилистимски; они умеют идти строем — только не любят, — сказал Самсон отцу.
Несколько минут оба молчали.
— Филистимляне — горсть, — опять сказал Самсон. — В чем их сила? В порядке. Все сосчитано, все измерено, каждый человек на своем месте. Это хорошо.
Отец, помолчав, ответил:
— Это хорошо.
По его тону Самсон понял, что «хорошо» есть только оборот речи, но по существу у отца есть возражения.
— Я иногда смотрю, — продолжал Маной, как твоя мать готовит обед. У нее все рассчитано: сколько воды и молока, сколько мяса, сколько крупы и соли, и сколько времени котел должен стоять на огне. Получается вкусное блюдо.
Самсон понял по тону, что «вкусное» — тоже только оборот речи, и ждал дальнейшего.
— Но если в котле ржавчина, или если рабыня забыла вовремя снять его с огня, или подбавить укропу — обед испорчен.
— У хорошей хозяйки это редко бывает, сказал Самсон.
— Твоя мать хорошая хозяйка. Но есть еще другая хорошая хозяйка: земля. У нее тоже своя кухня; солнце дает огонь, тучи зимой дадут воду — но никто не ведет счета ни дождям, ни теплу. Придет человек и разбросает семена; тоже без точного счету — одно упадет на камень, другое ветер унесет. А потом все-таки взойдут колосья. Только надо, чтобы человек не ленился, глубоко пахал и много сеял.
— Разве не бывает неурожая?
— Бывает. Я не говорю, что земля — лучшая хозяйка, чем твоя мать. Но каждая хозяйствует по-своему. Филистия — кухня. Дан, Ефрем, Иуда и все мы — как семена в поле. Счета у нас нет, правила нет; иногда град побьет целую ниву. Но пройдешь полжизни, оглянешься — и увидишь, как мы растем. Это не то, что котел, где одна трещина — всему конец.
Самсон не удивился, что отец говорит так мудро и длинно. С ним Маной всегда был разговорчив. Но Самсон покачал головою.
— Нет, — сказал он, — это не так. Теперь в стране мир; но не вечно будет мир. Филистимляне нас раздавят, если мы у них не научимся счету и строю.
— Не научимся, — ответил отец. — И не раздавят.
Он снова сел на осла и затрусил дальше; а Самсон шел рядом, и оба молчали.

* * *
Сзади кто-то кашлянул. Самсон обернулся: это был Ягир, один из шакалов, брат девицы Карни; и по выражению лица его Самсон увидел, что дело у него тайное. Он кивнул головою и пропустил отца вперед.
— Самсон, — шепнул Ягир, — там за деревьями меня остановила женщина. Лицо ее закрыто, но видно, что она очень молода. Она хочет видеть тебя; она говорит, что у нее для тебя важные вести.
Самсон кивнул головою и пошел обратно, к масличной роще у дороги. Между деревьями стояла тонкая фигура; она была вся закутана в покрывало, но снизу было видно длинное филистимское платье. Когда Самсон подошел, она открыла лицо; он узнал Элиноар, и про себя удивился, как она выросла, хотя только месяц прошел с их последней встречи — у пруда, на заре. От этого воспоминания, и вообще от того, что терпеть ее не мог, Самсон нахмурился. Она очень волновалась и не находила слов, чтобы начать. Он спросил:
— Тебя прислала Семадар?
Она вся колыхнулась, словно он ее толкнул; выражение беспомощной робости сбежало с ее лица и заменилось какой-то сгущенной злобою; она резко ответила:
— Что я у нее — служанка на побегушках?
— Так чего тебе нужно? Она продолжала:
— Есть у нее там другие на посылках. Например — твой друг Ахтур.
Самсон внимательно посмотрел на нее, повернулся молча и пошел было своей дорогой.
— Таиш!!
В ее возгласе было столько горя и слез, что он вдруг потерял всю волю и остановился.
— Таиш, не женись на ней. Она тебя не любит, она только хочет позабавиться. Она любит диковины. Помнишь, ты ей подарил большую ящерицу? Ты для нее тоже редкостный зверь, кабан или медведь. Она поиграет с тобою — и уйдет к Ахтуру. Поиграет с Ахтуром и уйдет к третьему.
Она говорила гадости, Самсон ее ненавидел; но в ее голосе было рыдание, по лицу текли капли это его сковывало, и он не знал, что сказать или сделать.
— Я их подслушала недавно; это было ночью, на том самом месте, где я тогда застала ее с тобою. Ахтур ее спрашивал: неужели навсегда? А она смеялась — ты ее знаешь, она всегда хохочет — и отвечала: кто любит, подождет. Прощаясь, они поцеловались: конца не было этому поцелую.
Гнев охватил Самсона; не на Семадар и Ахтура, а на ее донос; если бы она не плакала, он бы ее ударил. Так как она плакала, он просто ответил:
— Я тоже люблю зверей — кроме гиены. Гиена крадется ночью, высматривая, где валяется падаль. Я не подслушиваю — ни сам, ни через других.
— Ты мне не веришь!
— Я тебя не слышал. Что не для моего уха сказано, до того мне дела нет.
— Ты на ней женишься! А Ахтур останется твоим другом!
— Я не умею заглядывать в щели — нет ли засады. Иду своей дорогой, не шныряя глазами туда и сюда. Нападут на меня — тогда посчитаемся.
Она затопала ногами, сжала кулаки, закричала в последнем исступлении бешенства:
— О, я тебя знаю! Ты заснешь в ее комнате и будешь храпеть, а она проберется в сад, и там будет ждать ее Ахтур. А назавтра Ахтур проиграет тебе пригоршню серебра в кости, и все трое будут довольны!
Теперь в ее голосе уже не было слез; это развязало Самсону руки. Молча, он без напряжения ткнул ее ладонью в лицо; она отлетела на десять шагов и упала между маслинами, а он пошел догонять своих.
— Что это за племя — аввейцы? — спросил он, снова поравнявшись с отцом. — В нашем краю их не видно. Скверные твари, я думаю?
Маной заерзал на осле и медленно сказал:
— Я их тоже мало знаю: живут они на побережье. Но… почему скверные? Самсон пожал плечами: лень было объяснять.
— Был у меня, — продолжал Маной, снова ерзая, — был у меня когда-то раб из аввейцев. Давно… еще до твоего рождения. — Хороший был слуга.
В тоне его Самсону почудилось что-то особенное, как будто Маной немного взволнован. Он поднял глаза на отца и увидел, что тот, по привычке, рассеянно трет пальцами шрам у себя на лбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40